Без слов

Мир. Что для тебя Мир, когда это лишь пара пятен? Детали съела размытость цветов, всё сливается в одно. Даже картиной абстрактного художника не назавёшь, ведь смысл затерялся среди неразборчивости и намёков на что-то большее. Ты уже привык быть осторожным, без лишних движений, постоянная сосредоточенность. Как жить в этом диком напряжении? Каждую секунду щуришься, но как бы сильно не напрягал глаза — больше, чем обычно не увидишь. Сколько ни старайся — лучше не станет. И ты замкнут в шести гранях иллюзий, искажённом представлении мира. У меня так давно испортилось зрение, что я уже и не помню каково это, жить полной жизнью и видеть мелочи, будь то царапина на стекле или точка в конце предложения. Даже сны мне снились нечёткие, всё такое же размытое и непонятное, как и в жизни — предметы там не предметы, лишь намёки на них. И как я только попал в спорт с такими глазами? Непонятно… Бывало, летит мяч, я кинусь за ним, уже готов ловить, а он через правое плечо пролетает. Но с тех пор прошло много времени, столько всего случилось, Гомельский ушёл, новый тренер, другой состав, куча матчей, среди них поражения и победы, ссоры в команде и примерения, поездка в Грузию, теракт и снова игра, на этот раз в Мюнхене — олимпийские игры и три секунды, изменившие жизни многих. Но из этой череды событий для меня главным стало то, что я смог видеть, без очков, которые нельзя надеть на матч или чего ещё. Всего лишь две линзы, о которых можно забыть и даже нечаянно подумать, что это твои глаза сами прозрели. И всё благодаря ему. Владимир Гаранжин. Я боюсь его и тех слов, что он может сказать. Такой серьёзный и строгий… Когда узнал про моё зрение сказал: «Такие глаза мне в сборной не нужны», я думал, что прямо там окаменею от молчаливого ужаса и даже не посмел посмотреть на тренира, лишь стыдливо уставился в пол. А когда на следующей игре он спросил, почему я не дал пас, то внутри меня всё сжалось, я вдруг совсем забыл как говорить и дышать. Ломая руки за спиной и смотря в сторону, чтобы ни в коем случае не встретится взглядом с Гаранжиным, я превратился в беспомощный комок стыда и, превозмогая этот дикий позор, промямлил что-то о том, что уеду к себе в Ташкент и там уж как-нибудь доиграю, но только бы он никому не говорил про зрение. Владимир Петрович не рассердился, не отругал за проигранный мяч, а подарил мне то, о чём я и мечтать не мог — способность увидеть Мир заново. И не только в плане зрения, но и восприятия всего, что происходит вокруг. Он протянул мне руку помощи хотя мог этого не делать. Мог сразу выгнать из сборной и не морочиться с таким проблемным, как я. Он много сделал и не только для меня, но и для всех нас. Может, именно поэтому сегодня я задержался после тренировки, чтобы сказать ему «спасибо». Всё, что он сделал, очень много значит для меня, и я хочу рассказать ему обо всём том, что чувствую, но боюсь, что не знаю таких слов, какие бы могли выразить это. Иду по еле подсвечивающемуся коридору, шаги небольшие, совсем неуверенные, почти робкие. Надо ли это? Иду дальше… Стены здесь шершавые, нет гладкого покрытия, и я вижу это. Вижу в мельчайших подробностях каждую вмятинку, каждый выступ и каждую неровность. Спасибо. Дальше по коридору есть небольшое окно — в нём алыми красками горит закат. От тонкой полосы золота у самой земли небо становится бардовым и перетекает в фиолетовые цвета, откуда-то сверху спускается тьма. Я могу увидеть все переходы оттенков неба. Спасибо. Впереди дверь, её ручка чуть накренилась, совсем немного, просто так не заметишь, надо приглядеться. Спасибо. Я остановился у тренерской. Мысли совсем запутались. Постучал. Послышалось тихое «заходите». Зашёл. — А, это ты, Жар. Тебе что-то нужно? — Гаранжин собирал вещи и то ли очень не хотел разговаривать, то ли нервничал, не понятно. Видимо я зашёл не вовремя, чёрт. — Владимир Петрович, я… — возникла пауза, в которой я пытался сообразить, что сказать дальше, но Гаранжин опередил меня: — Ты по поводу сегодняшней тренировки? Твои подачи стали намного лучше, но есть ещё, куда расти, — он натянуто улыбнулся мне и продолжил собираться. — Спасибо, но нет. Я не… эм… об этом хотел поговорить… — я снова лихорадочно стал перебирать в голове слова и фразы, но всё казалось не тем. — Алжан, что, что-то случилось? — тренер встревоженно посмотрел на меня. — Нет… эм… просто понимаете, я… — от нарастающего внутри волнения мне пришлось перехватить дыхание, и приковать взгляд к своим кедам. — Я очень сильно благодарен вам за всё, что вы сделали для меня… За то, что взяли в сборную, за линзы, что бы я делал без них?.. За все эти игры, мы бы не смогли сделать это без вас, вы очень… Очень многому нас научили и показали, что вам не наплевать на нас, что мы что-то значим для вас, как и вы для всей команды. Вы возились с такой ходячей проблемой, как я, но, перебирая всевозможные слова, у меня не получается найти подходящих, чтобы описать то, как я благодарен вам… Это всё не те, они не могут выразить то, что я сейчас чувствую… — моё лицо залилось краской, я даже не понял, из-за чего и, просто продолжая рассматривать свою обувь, замолчал. — Знаешь, Алжан, — впервые за наш разговор Гаранжин оторвался от вещей и успокоился. Его голос стал мягким и тихим. Это было столь удивительно, учитывая его недавнее состояние, что я невольно взглянул на него исподлобья, — в таком случае, думаю, даже лучше вовсе обойтись без слов. Он подошёл ко мне так близко, что я мог отчётливо рассмотреть всё его лицо, увидеть каждую морщинку или спадающую на лоб седую прядь, и поцеловал. Я было оторопел от этого, но всё же наклонился и ответил на поцелуй. Его рука заиграла в моих мокрых от пота волосах, а я как скованный стыдливо не знал куда деть свои. Коснуться ли его? Дотронуться ли? Моя аккуратность не давала полностью отдаться этому чувству, струящемуся где-то внутри теплом и спокойствием. Поняв это, Гаранжин слегка сжал мои волосы, давая понять, что я могу не бояться. Вдохнув эту мысль в себя, я крепко обвил руки вокруг него и прижал к себе. Я так часто перехватывал дыхание, а он так часто ловил его. Мы долго, не отрываясь друг от друга, целовались среди этой тишины, но всё когда-то кончается, Владимир Петрович разорвал поцелуй и одарил меня своим добрым отцовским взглядом, казалось, он столько всего хочет сказать и объяснить, но увидел, что я и сам всё понял, услышал от него лишь это: — Ладно, Алжан, я не могу тебя долго задерживать, — он мягко улыбнулся, провёл большим пальцем по моей щеке и по-родительски поцеловал в лоб, — иди и… Не опаздывай завтра на тренировку, хорошо? — Хорошо, — я смущённо улыбнулся и, закрыв за собой дверь, вышел. Проходя по тому же коридору, всё думал о случившемся. Я никак не мог понять, как же так вышло? Почему он это сделал? Но одно я знал точно — это было именно то, что я хотел сказать.