Камо грядеши

Олег не сразу решается заговорить с ним — светлая голова смешивается с пестрыми учительскими юбками, прячется за стопками однотонных книжных обложек, ныряет в одну комнату и выныривает из другой. Если следить за этим маятником дольше минуты, голова закружится и начнет тошнить. Вестибулярный аппарат Олега оказывается на удивление крепким. Олег косится на него на уроках, не заботясь о своем и без того посаженном зрении. Мутное бледное пятно слева у окна расплывается нечетким контуром, и Волков невольно смаргивает навернувшиеся слезинки. На очки не заработал, а линзы — буржуйская роскошь, ему, сыну рабочего класса, недоступная, вот и мучается с китайским прищуром и покрасневшими от постоянных потираний кончиками глаз. На обеде присаживаются за один и тот же стол, но предусмотрительно по разные стороны. Скрываются за кружками с киселем и в тарелках с картофельным пюре, изредка позволяя себе осторожные, слегка запуганные взгляды. Сережа свой сразу же отводит, Олег еще смотрит с минуту, силясь понять, заметили его или нет. Вечером Алевтина Ивановна приводит его за руку, что-то долго объясняет, с хлопком раскрывает и закрывает тумбочки, помогает застелить кровать. Олегу кажутся подозрительными затянувшиеся и излишне секретные переговоры воспитательницы и Сережи, но он молчит, дуясь в книгу. Когда Сережу, наконец, оставляют в одиночестве, Олег хочет подскочить и наконец-то заговорить, но стайка соседей окружают новичка и заводят свою извечную шарманку «про понятия». Чрезмерная опека со стороны Алевтины настораживает всех, и поэтому авторитет Разумовского заведомо падает чуть ниже нуля — пригретый щенок? — но Сережа скалит свои белые зубы, грозясь по-щенячьи разорвать чужие глотки. Олег думает, что светлое и веселое путешествие до не отдаленных мест ему обеспечено, но, к удивлению, все успокаиваются и оставляют Сережу в покое. Свое собственное знакомство Олег решает отложить до лучших времен. К Сереже не цепляются. Конечно, дергают за белоснежные волосы или дают оскорбительные клички, но кого из местных обходила эта участь? Сережа дает свои домашние работы и язвительно огрызается, оба эти пункта закрепляют за ним вполне стабильное положение местного чудилы — «свои», может, и дразнят, но «чужим» тронуть не дадут. Эта своеобразная детдомовская братия веселит и одновременно пугает Олега, потому что он не относится ни к тем, ни к другим, и как себя вести по отношению к новичку не представляет от слова вообще. Они переговариваются пару раз за месяц на уроках, когда Олег просит подсказать со вторым вопросом, — и с остальными тоже, «если не в падлу», — порой встречаются у умывальника по утрам и перешучиваются по поводу щетины, на мальчишеских щеках больше напоминающей рассыпанные неаккуратной рукой елочные иголки, иногда за завтраком меняются фруктами. Этой нелепостью и ограничивается все их взаимодействие, но отчего-то Сережа все равно упорно продолжает мельтешить перед глазами и не дает выкинуть себя из головы. Все кардинально меняется, когда они умудряются попасть на карантин в одно и то же худшее для болезни время. Олег смотрит в окно на беззаботно носящихся детей и уныло водит пальцем по стеклу, вырисовывая абстрактные фигуры. Сережа наблюдает за ним, покусывая верхнюю губу и растягивая рукава свитера. — Отстой, да? Они там наслаждаются жизнью, пока мы торчим в этом мавзолее для не успевших сгнить. Олег мычит что-то невнятное под нос, не до конца понимая, что нужно говорить в подобных ситуациях. Во всевозможных тестах на профессиональную ориентацию социальное взаимодействие Олег всегда выбирал в качестве наименее предпочитаемого. — О да, Серег, какой кошмар! — Доносится с соседней койки наигранно низкий голос, — будь моя воля, все бы они тухли тут, пока мы с тобой отрывались по полной. Олег переводит недоуменный взгляд на соседа. Если бы не паршивое зрение, Волков наверняка бы заметил лисий взгляд и искривленные в кривой усмешке губы. — Ничего, Олег, ты главное не кисни. Мы сейчас немного посидим, а выйдем и зададим всем жару, как у Данте, вот они попляшут! — У Данте на девятом кругу лед… — Ага, значит, говорить умеешь! Сережа усаживается на собственные колени и наклоняется чуть вперед, широко улыбаясь. Олег неловко улыбается ему в ответ и отодвигается от окна, чувствуя себя максимально неуютно, что, кажется, совсем не волнует Разумовского. — Я тебя понимаю. Чем тут займешься, да? Ску-у-ка, — Сережа противно тянет гласную и дергает костлявым плечом, из-под блондинистых волос поглядывая на Олега. Волков не хочет пускаться в объяснения и раскрывать душу — в конце концов, что этот зеленый глупый Сережа может знать о выгоде зимы с коммерческой точки зрения? — Если только не… Слышал, есть такие таблетки, от которых вставляет по полной. — Сомневаюсь, что такие лежат в аптечках, — насмешливо фыркает Олег: в тихом омуте, как говорится, — это тебе в директорский сейф. — А вот тут ты и ошибаешься, мой юный падаван! — Я в любом случае подобным не занимаюсь, — после недолгого молчания хмыкает Олег и отворачивается, завершая тем самым разговор. Ему не нужно привлекать к себе лишнее внимание, понимает Волков, это пагубно скажется на клиентуре. Олег не промышляет ничем противозаконным, по большей части мелкие запросы вроде «Твикса» или косметики для девчонок, его максимум заканчивается на пачке -другой сигарет, но в ежовых условиях детского дома и это контрабанда. А он — контрабандист. Это простое слово отрезвляет и приструнивает, ярлык, который он самолично повесил себе на грудь, навсегда отделил его от всевозможных каст и местных сословий и одновременно возвысил над ними всеми. Олег и еще несколько ребят по всему Дому как отдельная секта, безликие братья далекой свободы. Волков гордится своей должностью и в то же время чувствует себя нечеловечески угнетенным. Большие возможности — большая ответственность. Власть имущие, как давно для себя решил Олег, самые несчастные люди на всей, в общем-то, и без того несчастной Земле. Сережа задумчиво покусывает верхнюю губу, будто решаясь, стоит ли спрашивать что-либо еще, но угрюмое выражение лица Олега дает ответы на все вопросы. — Как скажешь, Олег. Как скажешь. Когда приходит пора делать укол, Сережа долго смотрит на иголку, будто надеясь, что она испарится под его пристальным взглядом. Олег, давно свой укол переживший, наблюдает за этой комичной картиной с усмешкой, придерживая ватку на маленькой слегка кровоточащей точке. Сережа похож на испуганного огурцом кота. — Я не могу, Олег, я иглы ненавижу. — Думаю, они от тебя тоже не в восторге. — Разумовский, иди сюда. Сережа вздрагивает и уныло шествует к врачу, оглядываясь на Олега взглядом, полным отчаяния и звериной тоски. Олег пожимает плечами. — Нет-нет-нет, подождите! — Сережа отдергивает руку, как только врач дезинфицирует небольшой участок, — Олег, возьми меня за руку. — Что? Нет! — Почему? Ну пожалуйста! — Я не педик! — Педики не за руки держатся. — А за чт… пиздец, Серый, твою мать. — Следите за языком, молодой человек. — Бля, извиняюсь. Врач фыркает, а когда Сережа собирается сказать что-то еще, резко прокалывает его кожу и вводит препарат. Сережа дергается и сильно зажмуривается. Эта потешная картина напоминает Олегу знаменитые средневековые фрески с изображением изощренных пыток. — Ну что, живой? — А вдруг она спидозная была… — Тогда тебе тем более нечего бояться. Олег ржет и уворачивается от слабого Сережиного удара. Через несколько дней всего опухшего и измученного Разумовского привозят в медпункт — лекарство вызвало аллергическую реакцию. Олег смеется еще больше и подбадривает Разумовского тем, что СПИДа у него точно нет — зараза к заразе, как говорится, не липнет. Сережа устраивает скандал, когда Олега хотят переселить в другую палату из-за развивающегося у Разумовского осложнения на сердце. Он кричит на медсестер и ругается похлеще, чем периодически заглядывающий в Дом сантехник, кидается предметами, всеми правдами и неправдами доказывает, что наличие Волкова рядом — ключ к его скорейшему выздоровлению. Олег мечтает вырваться наружу, но растерянный взгляд Сережи и его нелепая ярость заставляют Волкова пожертвовать парой недель своего времени. Из изолятора они выходят закадычными друзьями, но реальность разводит их разными путями. Сережа пытается клеиться к Олегу при любом удачном стечении обстоятельств, Олег изо всех сил его избегает — с Волковской работой заводить друзей рискованно. Разумовский риски любит всей своей жалкой куцей душонкой. — Олег, я думал, мы друзья. — А я думал, что дружба — излишне переоцененный социальный институт, вполне заменимый обширным количеством неблизких знакомых и книгами. — Это было до болезни, а там на меня снизошло озарение. Олег, дружба — величайший дар! Я протягиваю его тебе на ладони, а ты берешь и отвергаешь свое счастье. — Отвергаю, но уж точно не счастье! — Ну я и говорю, безмозглый слепой идиот. Олег закатывает глаза, когда Сережа, состроив обиженную мину, отворачивается и скрещивает руки на груди. Они прогуливают историю, и уже за это рациональная сторона Волкова неистово верещит и матерится на него изнутри. — Мы друзья? — Ну… — Так докажи. Давай…я не знаю, порежем руки и… ну ты понял. — Мы в каком-то сериале про реальных пацанов по-твоему? Так не делают уже лет двадцать, наверное. Сергей Разумовский, пип — пип, прием, вернитесь в нашу временную параллель. — Ссыкло! — Теперь он еще и на слабо меня взять пытается. Блин, Серый, мы друзья, че тебе еще нужно? — Чтобы ты меня не игнорировал. Друзья не врут, слышал такую мудрость? И не ведут себя, как будто они с Олимпа спустились все такие охуительно важные. Почему мы не можем говорить на переменах, не опасаясь, что нас кто-то увидит вместе дольше положенного или еще чего? Партизаны блять хуевы. — Сложно объяснить… — Ну вот это звучит совсем не по-киношному. Олег сыплется и начинает смеяться, а все попытки успокоиться приводят к тому, что распирает еще сильнее. Они смеются вдвоем, опираясь на стены и чуть согнувшись, упираются друг другу в плечи и толкаются в детской потасовке. Тупость происходящего превышает все приемлемые Разумовским лимиты, но он не может сказать наверняка, бесит ли этот факт или приносит какое-то непонятное удовлетворение. Полюса резко смещаются, когда однажды на уроке учительница, раздраженная то ли неудачами в личной жизни, то ли выдающейся эрудицией Разумовского, кричит на него с излишней яростью и желчью. Олег пребывает в шоке от всей этой картины, но еще больше его ошарашивает тот факт, что башка едет и у детей. В короткий месячный срок Сережа становится главной белой вороной на деревне. До открытой травли дела, конечно, не доходят, но все чаще героем мелких стычек и мальчишеских драк становится именно Сережа, а самое удручающее в этой ситуации, думает Олег, то, что он не всегда понимает, кого конкретно бьют сегодня. Светлая шевелюра и непримечательная одежда совершенно теряются в мыльной размазанной нечеткой картинке. Во дворе толпа плюется и оскорбляет кого-то — «крыса», «гнида продажная», «убью»! Волков смотрит на них нерешительно, не зная, вступаться ли за жертву, или это не дебильный повернутый Разумовский там лежит и кашляет кровавыми слюнями. В какой-то момент, когда побитый и почему-то довольный Сережа в очередной раз капает на ссадины перекись водорода и наблюдает за шипящей пеной, Олег решает, что с этим определенно надо что-то делать. Сережу, визжащего и размахивающего кулаками, затаскивают в туалет. Он кусает закрывающую рот руку, но услышав за спиной возглас Олега, тут же успокаивается. Шокировано смотрит на него из-под обросшей и спадающей на глаза челки, не зная, как сформулировать резонный вопрос о том, не охуел ли Волков там часом.  — Я тебе волосы покрашу! — С пионерским энтузиазмом восклицает Олег, доставая из-за спины упаковку с роскошной рыжеволосой девушкой на ней. — Я тебе морду рассеку, только коснись меня. — Нет, ты не понял, это чтобы они тебя не трогали больше. — О, ну да, как это я запамятовал, астрологи же объявили неделю респекта красящим волосы пацанам! Олег закатывает глаза и пододвигается к Сереже чуть ближе, но он отскакивает и становится в воинственную позу, готовясь защищать свои белые патлы и чувство гетеросексуального достоинства. — Они меня совсем загнобят, Волков, не дури, пожалуйста. — Ну… может быть, но зато я точно буду знать, когда впрягаться, а когда забить. Много ты у нас рыжеволосых видел? — Ну, а дальше что. Ну впрягешься ты, ну поколотят нас двоих. — Меня не поколотят. Впяргусь раз, впрягусь два, и тебя оставят. А буду впрягатсья за каждого, посчитают за долбаеба. — Как будто это не так. Ладно, Олег, но, если что, за все последствия ответственность несешь ты. Идет? — Договорились. Поворачивайся уже, будем создавать красоту. Сережа расслабляется под неумелыми массирующими движениями пальцев Олега. Долго смеется над ним, когда Волков, нанеся всю краску на голову, решается прочитать правила применения и узнает, что красить нужно специально кистью, исключая любое попадание средства на кожу. — А сколько держать? — Не знаю. — Блин, ну прочитаешь может быть? — Блин, ну может быть не будешь умничать? Олег сосредоточенно читает инструкцию, пока Сережа, хрустя пальцами и кусая щеки и губы, наблюдает за ним. Он не привык привязываться к людям, не привык, уж тем более, позволять этим людям такие махинации с его телом и… Слово «душа» Сережа предпочитает с иронией проглотить, рассмеявшись над собственной сентиментальностью. — А откуда ты краску притащил? Скоммуниздил что ли? — Еще раз такое ляпнешь, врежу. Я не ворую, я на нее сам заработал. Сердце Сережи падает куда-то в пятки. Он щелкает пальцем особенно громко и пристыженно отводит глаза, собираясь с силами, чтобы задать самый важный вопрос. Олег замечает его нервозность, но не обращает внимания — все эти полгода Сережа ведет себя удивительно странно, и Волков давно привык к его дикости. — И…как ты на нее заработал? — Я о таком не распространяюсь. — Брось, Олег, ты уже спалился с этой краской, давай на чистоту. Мы же друзья? Олег хмурится, пыхтит себе под нос, пока удрученный Сережа отсчитывает секунды до решающего момента. — Это пиздец тайна, понимаешь? Об этом нельзя распространяться, нельзя говорить прямым текстом, а если не прямым, то не с каждым… конкретно тебе вообще ни с кем нельзя! Это мне всю карьеру порушит. Я мотаюсь наружу и привожу всякие вещи под заказ. Заказчиков не знаю, общаюсь лицом к лицу с парой человек, они передают списки, ну, а я хожу, добываю… — Ты же сказал, что не воруешь. — Для себя, — Волков усмехается и неловко чешет затылок, не зная, как отреагирует Разумовский. Сережа собирает все свои моральные силы в кулак, чтобы не рассыпаться прямо сейчас. — Все что угодно можешь достать? — Легальное. — То есть ты типа вор в законе? — Господь мой, Серег… Слух, а может уже того, смыть? — Олег неуклюже меняет тему и, стесняясь своей несуразности, отворачивается к крану. Сережа долго смотрит на его широкую для четырнадцатилетнего ребенка спину и рвано вздыхает. — Че, хнычешь что ли? — Ага, по судьбине твоей тяжкой, — вымученная улыбка касается разбитой губы, и Сережа морщится из-за вызванной потревоженной раной боли. Олег наклоняет его над раковиной, забив на собственные уже разъеденные руки, смывает краску с длинных волос и прыскает скорее от неожиданности, чем от смеха. Волосы Сережи, даже мокрые, выглядят ужасно непривычно и неправильно. Они смотрят на них через зеркало и почти одновременно присвистывают, представляя реакцию окружающих. — В какое же дерьмо мы с тобой вляпались, Волков. — И не говори. Сережа был прав — цепляться стали сильнее, придумали пару кличек, время от времени пинали. Олег был прав не менее Сережи — наблюдать за Разумовским стало в разы проще. Яркое пятно, пусть и с нечеткими границами, всегда на виду, боковым зрением заметить рыжие пылающие волосы как нечего делать. Олег серьезно считает себя если не гениальным, то как минимум чрезвычайно сообразительным. Сережа долго не может привыкнуть к обновленному образу, но радостный и гордый собой Олег пробуждает в нем смирение и совесть. Олег замечает, что все не совсем в порядке, не сразу. Все случается за минуту: Сережу вытаскивают в коридор, трое мальчишек обступают его, дергают за локоны, смеются непонятно над чем, Олег быстрым тяжелым шагом подходит к ним. — По-хорошему прошу, съебитесь куда-нибудь по-шустрому, окей? Один из компании поднимает на него светлые бешеные глаза и, удивленно распахнув их, отступает на шаг. — Олег, ты че, он же мусорнулся… — А? Я по твоей фене не ботаю, давай на человеческом.  — Крыса он, сдал Чирика. Олег замирает. Смотрит на зашуганного и сжавшегося Сережу, на разъяренного друга и снова на Разумовского. Он глядит на него в упор, сжав губы и нахмурив светлые тонкие брови. — Я никого не сдавал, Олег! — Захлопнись! — Ты захлопнись, — Олег делает шаг вперед, заслоняя собой Разумовского. У того на глаза наворачиваются слезы, но он смаргивает и подавляет в себе приступы эмоций. Олег существует инстинктивно, говорит по инерции, угрожает скорее машинально, чем из действительного желания покалечить кого-то. Компания сдается. Сплевывают под ноги Сереже, толкают его плечом, уходя, просят Волкова подумать над тем, чью сторону он выбирает. Олег не хочет ни думать, ни выбирать — Олег хочет правду, вещь, в условиях их выживания бесценную. Бесконечность секунд, проведённых с Сережей в молчании, пульсирует у Олега в висках. Он не знает, как начать разговор, не знает и Сережа, но по привычке берет инициативу на себя. — Они давно про этого Чирика начали загонять, собственно, из-за него все это и пошло. Я сначала не понимал, да и сейчас не очень, я его даже не знаю. Кто он вообще? — Один из нас. — То есть, вас много? И все местные? — Не слишком ли много вопросов? — Олег огрызается, тут же коря себя за вспышку гнева. Сережа замолкает, отведя взгляд. Его виноватый собачий вид и подавленность наводят Олега на неприятные предположения. Волков не хочет и не может поверить в их правдивость, но все в Сереже кричит о совершенном проступке. Он поворачивается к Разумовскому и заставляет его посмотреть на себя. Сережа замечает набухшую на лбу вену. — Это правда? Ты подставной? — Что за бред, Олег! Нет, конечно, нет! Я бы… я бы никогда не поступил так с тобой, я же не конченный блять мудак, ты должен это знать, ты общаешься со мной, черт возьми! — А в чем проблема? Почему они вдруг обвиняют тебя? Почему ты выглядишь так, как будто своими руками развалил СССР? Что происходит — то блять?! У Сережи бегают зрачки — эту и еще тысячу других мелочей, — слишком рано проявившиеся на бледных щеках веснушки, тёмные несмотря на цвет корней ресницы, застывшую под носом кровяную болячку, — Волков замечает не сразу. Сережа таращится своими круглыми голубыми глазами и выглядит слишком запуганно, чтобы обвинять его в чем-либо. Возможно, причина, по которой Олег захочет рассказать детдомовским о такой вещи, как презумпция невиновности, кроется в ином, но Олег не может дать этому имя. — Я… это все так тупо звучит и, — Сережа нервно смеется, почесывая шею, — я не… В общем, я сделаю что-то очень тупое, и, если что-то не так, я этого никогда не делал, ничего не было. Сережа целует Олега смехотворно неловко. Пытается по-взрослому укусить губу, но срывается из-за разницы в росте и мажет зубами по подбородку, улыбается нерешительно и совсем подавлено, тушуется. Олег от смущения за себя и Сережу издаёт тут же оборвавшийся смешок и, не зная, как поступать дальше, пялится на него сверху вниз, стараясь не моргать, Сережа плавится под его преданным растроганным взглядом. — Поэтому мне важно, чтобы ты не думал ничего такого про меня. Я не хочу, чтобы ты… — Я не думаю, Серег. — Хорошо. Это хорошо. Они ведут себя, как настоящие подростки: мыкаются по туалетам и углам, приглушенно смеются в ладони и постоянно целуются, обнимаются вроде бы и не по-детски, но бестолково и несуразно, находя друг в друге спасение от собственного смущения. Сережу трогают меньше, только пускают неодобрительные взгляды и редкие оскорбительные ядовитые фразы. Олег каждый раз рвется познакомить их со своим кулаком, но Сережа сдерживает его рассуждениями о либертарианстве и принципе ненападения. Его россказни — смех для Волкова, но из уважения к Разумовскому он прислушивается, ограничиваясь лишь представлениями о том, как размажет всем их гнилые пасти, гавкни они еще хоть раз в сторону Сережи. — Зачем ты это делаешь? — Однажды спрашивает Сережа, сидя на улице и греясь в лучах майского солнца. Олег, примостившийся рядом и чуть задремавший, сонно качает головой. — А? — Ну, вся эта твоя хитровыебанная схема. — А… — Так зачем? — Ну, на будущее. Я слышал все эти байки про квартиры, раздаваемые налево и направо, но, блин, сам понимаешь, надо быть совсем конченным или блаженным, чтобы верить в светлое будущее после такого вот настоящего. Я к ним не отношусь. Коплю, чтобы там начинать не так же, а… честно? Я работать хочу, Серег. Может даже в армии. — Серьёзно? — Сережа прыскает, представляя Олега в военной форме и с погонами, — это — то тебе зачем? На голые мужские задницы полюбоваться? — Я не пидор. — Я это уже понял.  — А что не так с армией? Стопроцентное трудоустройство, оклад неплохой, жилье халявное. — Как ты жилье то получишь, если тебе отсюда выдадут. — А я откажусь. Военным берлоги круче детдомовских. Прикинь, выдадут тебе квартиру, и я по службе получу. В одной будем жить, другую сдавать. Ты там куда-нибудь пристроишься, я служить буду. — Ты уже нашу совместную жизнь продумал? Смело. — Ну, я открыт для предложений, если тебя что-то не устраивает. Олег закрывает глаза и, кажется, снова впадает в дремоту. Сережа слабо улыбается и отворачивается, отрешенно глядя на бесящихся в песке детей из младшей группы. Олег сообщает ему, что собирается «на дело» сегодня ночью. Предупреждает, что вернется под утро часам к пяти, просит не переживать и постараться «пережить ночь без неприятных происшествий». Сережа усмехается и заявляет, что это зависит не совсем от него. — С этим я разберусь. Сам никуда не лезь только, я тебя умоляю, Разумовский. Собирать по частям твое бренное тело я с утра точно не захочу. Придется ждать обеда. — Бренное тело возражать не будет. — Еще бы ему возражать. — Может не пойдешь никуда? — Сережа бросает этот вопрос ему в спину, нерешительно кусая ногти. Олег с удивлением оборачивается на него и шикает, оглядываясь вокруг. — В смысле не пойду? — Зачем тебе… то есть, я знаю зачем, но, может, ты уже собрал достаточно. Или пойдешь не сегодня? У меня, понимаешь, неспокойно на душе. И я гороскоп читал, Волков, у стрельцов, говорят, удивительно неудачный месяц. — С каких пор ты веришь в гороскопы? — С тех пор, как они совпадают с моей интуицией. — Я не могу, Серый. Это не так просто: нельзя пойти в любой день, когда тебе удобно, все выверяется и расчитывается. И, к тому же, на мне лежит ответственность. Я не могу взять и кинуть всех, потому что тогда кинут меня. На прогиб. Все нормально со мной будет, не первый раз выхожу. Сережу его аргументы совсем не убеждают, Олег видит это и решает объяснить Разумовскому соль его работы по возвращении. Обнимает на прощание и собирается выйти из комнаты, когда Сережа останавливает его, целуя удивительно чувственно и долго для их странных отношений. Уходя, Олег чувствует себя почти виновато. Сережа не смотрит на него. Стоит за полицейскими спинами и глядит куда-то в сторону. Олег же не спускает с Разумовского своего испуганного, но совсем не удивлённого взгляда. Держит в руках свертки и пакеты, как дурачок, и не откликается на призыв опустить вещи на землю и поднять руки над головой. Только прикрикнув, полицейскому удается привлечь внимание Олега. Он покорно выполняет приказ и снова пытается разглядеть лицо Сережи, но тот прячется в длинных и, черт бы их побрал, рыжих волосах, как вьетнамец на своих деревьях. Олег выдыхает и закрывает глаза, чувствуя себя бесконечным идиотом. Ему всего четырнадцать, но он уже несет ответственность за совершенные преступления. Адвокаты борются до конца и сквозь кровь и пот выбивают ему условное, но даже с ним Олег прекрасно понимает, что любые надежды на военную службу и приемлемую работу потеряны. Сережа выступает в суде в качестве свидетеля. Передает их историю с удивительным безразличием и холодом, умалчивая интимные подробности. Олег не испытывает злобы или обиды — они оба просто выполняли свою работу. Когда в конце суда его провожают из зала, Олегу удается поймать взгляд. Он смотрит безучастно и черство, в свете тусклых дешевых ламп его глаза словно отливают золотом. Этот взгляд — первое, что приходит Волкову на ум, когда спустя пятнадцать лет он слышит знакомый приглушенный голос на той стороне трубки. Вслушиваясь в его хрипоту, Олег понимает, что фатально потерян, ведь если его адекватность, вменяемость и непоколебимость были железными, то Сережа — чертова коррозия металла.