***
Весь день Фредерика преследовало ощущение неправильности. Кажется, оно даже проснулось сегодня вместе с ним, уютно зевая и потягиваясь рядом на подушке. Ровно на том месте, где он привык видеть сонную улыбку и дымчато-серые глаза Иванны. Не было легкого поцелуя, которым она будила его каждое утро за несколько минут до пронзительной трели будильника. Не было привычного теплого запаха. Пачули и липа — запах дома, ее запах. Вместо этого была выстывшая за ночь комната — она оставила открытым окно — холодная подушка рядом и оно — острое ощущение, что что-то не так. Фредерик даже проверил часы, чтобы убедиться, что не проспал. Нет, всего семь утра, Иванне до выхода на работу еще час с небольшим. И ни о каких причинах спешки вчера вечером она не говорила… Стряхнув какую-то детскую, непонятно откуда взявшуюся обиду, он встал с кровати и, все еще полусонный, побрел на кухню за своим обязательным утренним кофе. Кажется, вчера они вообще ни о чем толком не говорили… Кофе тоже не было. Вместо него на столе стояла пустая бутылка из-под виски, который Фредерик на дух не переносил, о чем Иванна прекрасно знала. Но они ведь не ссорились… Нет же?.. Чувство неправильности пробралось под ребра и свернулось там неприятным, колючим клубком, время от времени неуклюже поворачиваясь и покалывая сердце тонкими иглами беспричинного страха. К вечеру сердце уже откровенно болело. Обойдя за минуту их небольшую квартиру в две комнаты, Фредерик опустил на кухонный стол букет роз, купленный по дороге домой, и недоуменно сдвинул брови. Пусто. В спальне и в гостиной, на кухне и в ванной, даже на балконе, где Иванна любила пить кофе после работы, неторопливо затягиваясь сигаретой и наблюдая за людьми в доме напротив, — везде пусто. Ее не было. И по какой-то особой, холодной и колкой тишине Фредерик безошибочно определил, что домой она сегодня не приходила. В приступе паники он бросился к шкафу, судорожным рывком, едва не сломав, распахнул дверцы и уставился в темноту справа, чувствуя, как проваливается в бездонную пропасть сердце и скручивается тугим узлом желудок. В углу сиротливо болталась ее голубая блузка. Старые растоптанные туфли на подставке для обуви. Почти пустой пузырек духов с треснувшей крышкой, которые он когда-то подарил ей, — не ее любимых, тех тоже не было. Баночка с кремом на полке в ванной, едва начатая, видимо, Иванне он не подошел. И шелковый шарфик насыщенного синего цвета на крючке у входа. И все. Все, что она посчитала возможным оставить ему. Ни разговора, ни записки. Лишь несколько случайных, ничего не значащих для нее мелочей, позабытых в спешке или нарочно брошенных позади. На память. Он не мог решить, щедро это с ее стороны или жестоко. Почему она ушла?..***
В маленькой двухкомнатной квартирке можно было топор вешать: дым клубился под потолком, тонкими сизыми полотнами тянулся через все пространство спальни, ленивыми толстыми змеями уползая в коридор и дальше — на кухню и в гостиную, чтобы, наконец, выбраться через балконную дверь на волю. Интересно, дым может выбраться на волю? Она ему нужна? Или вообще кому-нибудь? С отвращением поболтав виски в стакане, Иванна, неудобно извернувшись, отставила его назад, к ополовиненной уже бутылке, затушила очередной бычок в переполненной пепельнице и вернулась к блокноту, задумчиво покусывая ручку. Ничего не клеилось. Мысли ползали в голове сонными мухами, вызывая похожие ассоциации: медленные, жирные, мерзкие. Полумертвые. Почему она ушла?.. Фредерик… Перед глазами послушно всплыл образ: короткие русые волосы, невыразительные светло-карие глаза, чуть слабоватый, округлый подбородок. Среднее телосложение, средний рост… все среднее. Идеал рекламы какого-нибудь сверхполезного дерьма для всей семьи. Она раздраженно выдохнула и, отбросив блокнот подальше, устало откинулась на подлокотник любимого кресла, старого красного монстра, стоящего почти посередине комнаты и никак не вписывающегося в интерьер. Как родинка на носу — некрасиво и вроде бы ни к чему, но без этого цветного пятна будет уже не то. У Фредерика даже родинок не было — ничем не примечательное среднестатистическое лицо. Увидишь, отвернешься — и тут же забудешь… Или с кем-нибудь перепутаешь. Но ведь было, было в нем что-то особенное, да? Должно было быть. Иванна просто никак не могла вспомнить, что именно. Почему… Зачем он такой? Кто ты, Фредерик? Примерный работник, муж и просто хороший человек? Или?.. За этим «или» стояла большая, насмешливо ухмыляющаяся пустота. Она знала его, конечно же, знала, но знать и понимать — слишком не одно и то же. Нашарив вслепую сигаретную пачку, она щелкнула зажигалкой — по светлой просторной комнате поплыла очередная порция дыма, забивая собой слабый запах пачулей и липы. Чуть неуверенно встав, Иванна подхватила бутылку и как была, босиком, в короткой белой рубашке, пошлепала в гостиную. Через незашторенное французское окно и решетчатое балконное ограждение видно было, как суетятся соседи в доме напротив. Жалюзи и шторы они закроют только ближе к ночи, да и то не все, словно бахвалясь тем, что скрывать им нечего. На мгновение мелькнула мысль выбраться на балкон — с высоты восьмого этажа соседний дом просматривался как на ладони, — но вместо этого Иванна уселась на широкий диван у стены, поглядывая на разворачивающиеся картины чужой жизни чуть сбоку. Им и вправду нечего скрывать. Потому что там, за широкими панорамными окнами, никогда ничего не происходит. Словно в витринах. Монотонность, возведенная в ранг добродетели и с гордостью выставленная напоказ. Коротко затянувшись и выдохнув через нос, она поискала глазами пепельницу, с трудом заставляя шевелиться онемевшие от алкоголя извилины, сообразила, что забыла ее в спальне, и, пожав плечами, стряхнула пепел на пол. Ее дом — ее правила. К счастью, никакие чистоплюи вроде Фредерика здесь не водятся.***
Вечером он увидел ее. На трамвайной остановке, возле университета, в котором она и работала. Тонкая, гибкая фигурка в светлом пальто, с прямыми волосами цвета красного дерева, так резко контрастирующими с ее любимым синим шарфом… Фредерик был уверен, что это Иванна. Он даже успел выскочить из трамвая и броситься вслед за ней, уходящей в непонятно откуда взявшийся туман, успел позвать, неожиданно тонким, срывающимся, как у испуганного ребенка, голосом — и только потом вспомнил, что свой любимый шарф она оставила дома. Порывом ветра туман разметало, и Фредерик наконец рассмотрел, что пальто у женщины не светло-бежевое, а белое, и походка другая, чуть прыгающая, ничего общего с легким, летящим шагом Иванны, и волосы всего лишь каштановые… Она снова его обманула. Как? Он ведь знал ее, знал, как самого себя. Не мог не знать. Знал, что она любит и что ненавидит, знал размер ее одежды, любимые цвета и запахи, знал все секреты ее детства и огорчения взрослой жизни. Он знал о ней все, так как же она умудрялась так легко водить его за нос? Еще один порыв ветра принес запах пачулей и липы, и Фредерик тут же повернулся, едва не потеряв равновесие в спешке: на секунду показалось, что она прямо здесь, стоит за спиной, насмешливо щурит свои дымчатые серые глаза, ожидая, когда он наконец ее обнаружит. Позади никого не было. Совсем. Абсолютно пустая остановка, ни души, только помигивающий в углу билетный автомат да затухающие вдали огни давно уже отъехавшего трамвая. Информационное табло показывало одни точки, сливающиеся постепенно в несколько светящихся зеленых линий. Будто все рейсы разом отменили. Будто их и вовсе никогда не было… Дома по обе стороны узкой улочки внезапно потемнели, вытянулись ввысь, словно встали на изготовку, собираясь напасть. Или ожидая нападения. Где-то высоко скрипнуло окно, натужно, жалобно, будто открывали его в последний раз еще в прошлом столетии. Поежившись, Фредерик засунул руки поглубже в карманы легкого осеннего пальто и заспешил домой пешком. Ждать следующего трамвая не хотелось.***
Проснувшись, она первым делом потянулась за стаканом. Голова раскалывалась, желудок протестующе ныл, угрожая зарождающейся тошнотой, но Иванна только зажала нос и быстрыми глотками влила в себя уцелевший с вечера виски. Крепко зажмурилась и осторожно, чтобы не потревожить еще больше бунтующий организм, снова откинулась на спинку. Спала она в кресле, всего пару шагов не дойдя до незаправленной кровати, за что шея, затекшая за те несколько часов, что удалось урвать для сна, тут же высказала «спасибо» противной тянущей болью. Спустя какое-то время, когда тело наконец-то перестало ощущаться разваливающимся на части детским конструктором, Иванна снова открыла глаза и, поморщившись на яркий свет из окна, потянулась за блокнотом. С трудом разбирая неровные каракули, перечитала написанное, нахмурилась и, откопав из щели между сиденьем и подлокотником ручку, принялась вычеркивать предложение за предложением. Бред же. Просто пьяный бред. Оставшееся сложилось в еще больший бред, только теперь уже, видимо, похмельный. Ох, Фредерик, что же с тобой делать?..***
Субботу он провел на вокзале. Фредерик и сам не смог бы объяснить, почему именно здесь, что потянуло его в сверкающее огнями и бурлящее жизнью здание, когда душа требовала лишь тишины и темноты — того, что нашло бы отклик внутри. Но он приехал. Долго бродил по залам и коридорам, то и дело выбираясь на платформы из пропитанной химическими ароматизаторами и запахами выпечки духоты. Иванны, конечно же, нигде не было. Да и что бы ей делать на вокзале? Ей некуда ехать. Ни семьи, ни друзей — он точно знал. Только он у нее был, как и она — у него. Он знал, но все равно не уходил. Таскался туда-сюда, словно неприкаянный дух. Кажется, на него даже пару раз налетели и даже не извинились, будто и вправду не видя. Домой он уехал незадолго до полуночи. И еще долго оглядывался, порываясь выйти из почти пустого трамвая и бежать, бежать, бежать… Назад. Даже не к ней — ее там и вправду не было и быть не могло, — а к людям, к свету, к движению. Туда, где на мгновение он мог почувствовать и себя живым или по крайней мере существующим. Настоящим. Мелькающие за окном огни уличных фонарей казались нарисованными. Выбей стекло, протяни руку — и натолкнешься на раскрашенную бумагу. «Попробуй, проверь, убедись», — прошептал голос сзади. Ее голос. Однако ухо вместо теплого дыхания обдало лишь внезапным порывом морозного воздуха, крохотными ледяными иголками проникшего под пальто, впившегося в позвоночник и беспрепятственно потекшего вместе с кровью дальше — к сердцу. Резко обернувшись, Фредерик на мгновение застыл, встретившись взглядом с глазами напротив — нервными и настороженными, неуверенными и какими-то болезненно голодными, — пока не понял, что смотрит на свое же отражение в оконном стекле в конце вагона. Позади не было больше ни одного сидения и ни одного человека. Только его лицо, качающееся в такт движению, словно подвешенная с той стороны игрушка. Голова без тела. Невыносимо остро вдруг захотелось убедиться, что тело на самом деле есть, и он рваным, неуклюжим движением обхватил себя за плечи, сжал изо всех сил. Выдохнул, только когда почувствовал боль. Есть. Он — есть.***
Вокзал был дурацкой идеей, это она знала с самого начала, но не смогла удержаться. Было что-то до рези в груди притягательное в переплетении тянущихся вдаль путей, в нескончаемом потоке прибывающих и уходящих поездов, в суете безликой толпы в широких коридорах и на зябких, слабо освещенных перронах. Вокзал всегда виделся ей сердцем города, тем средоточием, откуда, разбиваясь на тысячи ручейков, текла во все его уголки жизнь. Отсюда все начиналось. И сюда возвращалось, раз за разом, как кровь, проходя круг по телу, неизменно возвращается к сердцу. И все же вокзал был дурацкой идеей. Она стояла на небольшом пятачке напротив входа, курила черт знает какую по счету сигарету, жадно, резко затягиваясь, и понимала, что оказалась в очередном тупике. Что здесь делать Фредерику? Да и ей тоже. Им обоим некуда ехать. Притухали яркие огни, покрывались пылью сверкающие стекла бесчисленных окон и витрин, тускнели блестящие железные поручни и рамы… На какое-то мгновение она увидела это так явно, так правдиво, будто все так и было на самом деле. Будто сердце и вправду остановилось. Сердце города — и ее тоже, как его неотъемлемой части — ребенка, намертво сшитого с матерью невидимой пуповиной, зависящего от ее дыхания, ее кровообращения, от ее жизни. Без города она ничто, распадающийся на клочки призрак, который вот-вот развеет ветер… Паника хлестнула колючей плетью, пробивая насквозь, доставая до самых дальних уголков души. И отрезвила, развеяла морок. Здание вокзала по-прежнему сияло огнями и кипело движением — сердце билось. Живое, знакомое, надежное. А где-то глубоко внутри остывал страх, заползал в самый темный закуток сознания, скручивался там тугим клубком… чтобы ждать своего часа. Когда она снова попадется, снова потеряет понимание, что есть что… Кто есть кто. Фредерика нужно убить. Мысль вспыхнула в голове резко и ярко, как фонарь в абсолютно темной комнате, на несколько секунд ослепив своей неожиданностью и болезненной ясностью. Но затем в душе разлилось понимание — и вместе с ним покой. Слишком много времени она отдала Фредерику, слишком глубоко его впустила. Даже если это перечеркнет все ее старания, все усилия последних лет, лишив все смысла, — Фредерик должен умереть.***
Стоя в предрассветных сумерках на продуваемом резким, почти зимним уже ветром балконе, он внезапно понял, почему Иванна ушла. Она хотела его смерти. Фредерик вздрогнул уже не от холода, но от резанувшего по внутренностям ощущения предательства. Однако мысль, поразившая своей дикостью поначалу, постепенно становилась все более настойчивой, все более правдоподобной и… понятной. Но ничуть не менее ужасающей. Он не хотел умирать. После того как ушла Иванна, жизнь будто остановилась, замерла, повиснув в паутине улиц, по которым он бродил без конца, как бездомный, то ли в отчаянной попытке найти ее, то ли просто не желая возвращаться в пустоту бывшего дома, не желая эту пустоту принимать. Но даже такая жизнь была лучше, чем никакой. Лучше, чем несуществование, на которое она хотела его обречь. За что? Обида прошуршала по нервам, наигрывая непривычный мотив злости, — и угасла. Сил не было. Даже на то, чтобы злиться. В доме напротив кипела утренняя суета: освещались одни окна, гасли другие, почти все — незашторенные, кто-то ставил чайник на кухне, кто-то торопливо запихивал в себя завтрак, кто-то метался по комнатам в поисках то ли недостающей детали одежды, то ли ключей, кто-то пытался одеть постоянно отвлекающегося на что-то ребенка… С высоты восьмого этажа все просматривалось как на ладони. Бесконечное кино чужой жизни. Оттолкнувшись от решетчатого ограждения, Фредерик резко развернулся, зашел в комнату и опустил жалюзи на французском окне. Затем сделал то же самое в кухне и спальне. Ему больше нечего было предложить к просмотру, нечего внести в общую копилку. Лишь блеклые, пустые, никому не интересные кадры.***
На сковородке брызгали соком колбаски, кухню заливал аромат жареной свинины и жизнь казалась не такой уж паршивой, когда ее внезапно настиг очень простой, а потому и коварный вопрос: почему он ей не позвонил? Двадцать первый век на дворе, что могло быть проще — взять телефон и позвонить? Застыв возле плиты, Иванна тупо пялилась на свой будущий — и, судя по мгновенно пропавшему аппетиту, несостоявшийся — завтрак и перебирала в уме варианты. Все, как на подбор, — дурацкие. Впрочем, как и сам Фредерик, так что один из них вполне мог ему подойти. Или ей, если уж на то пошло. Ведь откуда-то же он такой дурацкий взялся. Совсем не в ее вкусе, какой-то весь дерганный, с вечным испугом в широко открытых, словно у потерявшегося ребенка, глазах, если бы она увидела такого на улице — даже не посмотрела бы второй раз. Так какого черта?.. На руку брызнуло раскаленное масло. Выругавшись, она выключила плиту и побрела в гостиную: кажется, в баре еще была бутылка то ли виски, то ли коньяка.***
Спустя неделю он пришел вечером в парк за старой церковью. Наверное, самый темный и неухоженный из всех городских парков. Он ненавидел его, всегда ненавидел, но Иванна… Это место было ее… Нет, не убежищем, она в таком не нуждалась, — оно просто было ее. Впрочем, она могла назвать своим любое место в городе — и оно бы таковым стало. Он бы позвонил ей, сказал бы, что устал, что она, как всегда, выиграла, что он готов. Готов сдаться, готов… умереть. Но она терпеть не могла телефоны — звонить было некуда. Поэтому он пришел. Туда, где — он точно знал — ей будет просто все устроить. Узкие, почти неосвещенные боковые аллеи, узловатые стволы старых деревьев по сторонам — за каждым можно спрятаться. Идеальное место. И все же… Ничего не произошло. Фредерик был почти уверен, что ей просто доставляет удовольствие его мучить. Что цель даже не убить — цель в том, чтобы заставить его сделать это самому. И самое страшное — он понимал, что ей это удастся. Еще неделя-две выматывающих ночей с кошмарами вместо сна, бессмысленных дней, ускользающих из памяти сразу по окончании, и звенящей пустоты вечеров, проведенных в лабиринте каких-то чужих, словно ненастоящих улиц или в удушающей тишине квартиры, — и он сам с радостью затянет петлю на шее. Неужели это и вправду то, чего она хотела?***
В старом парке было темно, сыро и неуютно. И все же это было ее место. Всегда было. Здесь ее мысли приобретали стройность и четкость. Всегда. Только не сегодня. Сегодня… В какой-то момент ей показалось, что она увидела Фредерика — в отдалении, на одной из боковых, самых темных аллей… Конечно же, это было просто переплетение теней в неверных, дрожащих вечерних сумерках. Иванна глубоко затянулась сигаретным дымом, наплевав, как и всегда, на табличку «Не курить», висящую где-то там, у входа, медленно выдохнула через нос и побрела дальше, опустив голову и глядя строго перед собой. Боясь увидеть снова. Нужно заканчивать. Как можно скорее. Пока он не пробрался в каждый принадлежащий ей уголок, пропитав своим присутствием, как ядовитая субстанция. Если еще не пробрался. Да, скорее заканчивать! Но не сегодня. Не здесь. Где же? Где? Перед глазами непрошеной появилась квартира, так, словно Иванна прямо сейчас шла по ней: от входной двери направо, в гостиную, выход на балкон — и толстые прутья решетчатого ограждения, достаточно крепкие, чтобы выдержать вес человеческого тела… Содрогнувшись, она усилием воли стерла уже почти сложившийся мысленный образ. Только не там. Это точно не то, чего она хотела.***
Он обнаружил ее блокнот. Случайно, между сиденьем и подлокотником ее любимого кресла, старого красного монстра, стоявшего почти посередине комнаты и никак не вписывающегося в интерьер. Споткнувшись о пепельницу, Фредерик налетел на спинку, едва не кувыркнувшись через нее, и уперся рукой во что-то твердое возле подушки. Вытащив потрепанную записную книжку в зеленой обложке, он долго крутил ее в руках, поворачивая то так, то этак, будто не знал, что это такое. Он знал. Конечно же, знал. Просто не решался открыть и заглянуть в святая святых. Казалось, он собирается залезть в чужую душу. Иванна никогда не расставалась со своим блокнотом. Спустя два часа и один безвкусный ужин он наконец решился, осторожно, словно оно могло укусить, присел на краешек кресла и открыл предпоследнюю запись. Буквы прыгали перед глазами, пока он не догадался положить дрожащие руки на колени. Тянуло сыростью, запахом мха и слежавшихся волглых листьев. Голые кривые ветки царапали оконное стекло с противным, режущим слух скрипом, касались его сгорбленных плеч, лица… Где-то вверху, между рваных полупрозрачных облаков, мелькала убывающая луна. Тишина, запятнанная лишь глухим стуком его подошв по неровному, подрытому корнями асфальту боковой аллеи, давила на барабанные перепонки. Хотелось закричать. Заорать во все горло, чтобы понять, что он есть, что… Что он не там. Фредерик всмотрелся в неровный почерк, вчитался еще раз. Парк. Темнота, сырость, страх… Вечер. Вчерашний вечер. Его, Фредерика, вчерашний вечер. Его маршрут, его действия, его мысли. Задрожав, он отшвырнул блокнот. Но уже спустя несколько минут подобрал снова. Откуда она могла знать? А даже если знала, как могла записать это до своего ухода?.. Перелистнув пару страниц, он уставился на последнюю запись. «Он нашел блокнот. Фредерик нашел его». Сердце отчаянно трепыхнулось в груди, но он не был уверен, что ощутил это. Что действительно он на самом деле ощутил это. Что это действительно он на самом деле ощущал когда-либо что-либо вообще.***
В горле першило. Голова болела. Подкатывала тошнота, и все тело казалось бескостным, будто резиновым. Чужим. Привычно. С того момента, как появился Фредерик, — привычно. С трудом сглотнув, Иванна сползла с разворошенной постели и поплелась в ванную. При взгляде на осунувшееся лицо, отражающееся в зеркале, где-то глубоко внутри шевельнулся настоящий страх. Еще чуть-чуть — и он просто убьет ее. Как невидимая зараза. Паразит, прогрызающий себе путь на свободу из ее мозга. Вернувшись в спальню, она скрутилась клубком в своем любимом кресле, с отвращением поглядывая на блеклые лучи осеннего солнца, пробивающиеся сквозь давно не мытые стекла. Сознание мутилось. Не было сил даже поискать что-нибудь, годное для опохмела. Взгляд бесцельно скользил по неубранной комнате, не задерживаясь ни на чем, пока не упал на зеленую кожаную обложку. Тело словно прошило электрическим разрядом. «Он нашел блокнот. Фредерик нашел его». Наконец-то. Выдохнув воздух, внезапно ставший едким и колючим, Иванна поднялась, чувствуя неожиданный прилив энергии, и уверенно направилась в гостиную. «На шаг ближе к концу…»***
Она писала о нем. О нем — и о городе. О нем — в городе. Городе, который он ненавидел. Нет, неправда. Фредерик поморщился, машинально нащупал стакан с виски, стоявший рядом с креслом, и не глядя поднес к губам. Когда-то он любил его тоже. Когда-то… Еще до того, как в этом городе растворилось все остальное. До того, как в этих узких улочках, с такой любовной тщательностью описанных Иванной, потерялось все, что было важно для него. Сначала его детство, яркое и искреннее, покрылось пылью и застыло одной из стеклянных витрин. Затем юность, полная постепенно выцветающих надежд. Мечты, планы, иллюзии, люди и поступки… Как ненасытное чудовище, город сожрал все. Сожрал, переварил и выплюнул его, нынешнего Фредерика, — блеклый бескостный фантом. Призрак самого себя. Может, нужно было вернуться в свою старую школу, наплевав на дальнее расстояние? Он был бы там с Иванной. А может, не стоило увлекаться архитектурой, а продолжить изучать литературу вместе с ней? Или… На какой улице он свернул не туда? Вся жизнь, его, Фредерика, жизнь была в этом чертовом блокноте, вплетенная в свет городских фонарей и неумолчный гул машин. Перемешанная до такой степени, что не понять, где же она, та жизнь, на самом деле. Шаг за шагом, мысль за мыслью… Все здесь. Мелочи — и важное. То, что он помнил и считал важным. Стоящим запоминания. Оказывается, не только он. Оказывается, Иванна хранила всю его память в этой толстой зеленой книжке с обтрепанными страницами. Знала. Даже то, чего знать не могла. Его… нелюбовь к матери. Его сокрушительное фиаско с первой девушкой. Его боязнь одиночества. Его сожаления о сделанном — и не сделанном. Все то, о чем он никогда не говорил даже ей. Она знала. И писала так открыто, будто все это, все его чувства, все мысли принадлежали ей. Будто его личного ничего просто не существовало… Будто его не существовало.***
«Что чувствует человек, впервые усомнившийся в собственной реальности? В реальности самого себя?» Иванна старательно вывела последние буквы, пытаясь сделать свой неровный, прыгающий почерк чуть более четким, аккуратно нарисовала вопросительный знак. Подумав секунду, подчеркнула. Важно. И задумалась. А и правда — что? Страх. Тоску. Безнадежность. Если тебя нет — что ты можешь сделать по этому поводу? Что ты вообще можешь сделать? Если каждое действие, каждая мысль — придуманы кем-то. Для тебя и за тебя. Тупик. И выход только один… Даже если это придумано тоже. Взгляд сам собой скользнул к балкону. Решетка крепкая, должна выдержать. А если и нет… Восьмой этаж, внизу асфальт… Вздохнув, она снова сосредоточилась на упрямо скрючивающихся во что-то нечитабельное строчках. «Это должно закончиться так». Подумала и исправила: «Это должно закончиться».***
С трудом нашарив ручку, Фредерик торопливо, дрожащей рукой вывел кривое «Неправда» поверх ее последней фразы. И, не глядя, продолжил писать, царапая бумагу судорожными рывками. «Неправда, неправда, неправда, неправда…» Когда свободное место на листе закончилось, он еще какое-то время тыкал острым кончиком пера себе в ногу, не понимая, почему больше ничего не пишется. Буквы прыгали перед глазами, смеясь над его нелепыми попытками избежать неизбежного. Вся до упора исписанная страница издевательски скалилась на него одинаковым, неровным, будто чуть прыгающим почерком. Его собственным почерком. Как и весь блокнот. «Это должно закончиться», — согласно вывел он поверх всех своих бессмысленных отрицаний. В кладовой нашлась веревка. Решетка выдержала.***
По ночному небу плывут облака — неровные белесые кляксы, разбрызганные по чернильно-черному полотну, накрывшему спящий город. Из нескончаемой темноты едва проступают очертания зданий — рваные тени с острыми краями, словно хищно разинутые пасти. Бездонные и вечно голодные. Есть некого. По пустынным улицам шуршит ветер, будто заплутавший путник, случайно забредший не туда. Не торопится. Вдумчиво исследует странное место, одно из многих, повстречавшихся на его бесконечном пути, но самое непонятное. Кажется, дунь чуть сильнее — и все пропадет. Сгинет колпаком повисший над домами дым от бесчисленных каминов, порвется тонкая пелена бликов и огоньков, рассеется, растворится в тишине симфония звуков. Что останется? «Что? Что? Что? — азартно шепчет ветер, с любопытством заглядывая в окна. — Покажи…» Пробегает бестелесными пальцами по оборванным кое-где проводам, ворошит кучи мусора и опавших, никогда, кажется, и не убиравшихся здесь листьев, игриво хлопает рассохшимися оконными створками с остатками стекол. Забравшись в одну из многочисленных бетонных коробок, осторожно трогает валяющуюся на полу стопку бумаги, переплетенную в выцветшую кожу, кажущуюся в темноте черной. Но если бы был свет… Когда здесь был свет, она была зеленой. Перелистывает. Раз за разом. С начала до конца и с конца до начала. На страницах мелькают имена: Иванна, Фредерик, Иванна… На самой первой — всего несколько слов, неровным, будто чуть прыгающим почерком. Первое — Город. Дальше — имя. Кажется, еще мгновение — и получится его рассмотреть, но страница каждый раз падает на долю секунды раньше. Раздраженно фыркнув клубами многолетней пыли, ветер летит дальше. Может, он вернется сюда завтра. Может, завтра вредная книжонка не будет такой упрямой. Может. Спустя какое-то время пыль оседает, будто ничто ее и не тревожило. В пустой темной комнате все так же шуршат переворачиваемые страницы: с начала до конца и с конца до начала, с конца до начала и с начала до конца… Неторопливо, будто давая невидимому читателю время вникнуть. Все, кроме первой, неизменно закрывающейся слишком быстро. Тихо вздыхая разбитыми дымоходами и зябко ежась порушенными тротуарами, Город спит. И видит сны.