Навечно или никогда вовсе

Гарри чувствует одиночество. Он чувствует себя так, будто всё время говорит сам с собой, а стены отвечают ему лёгким гортанным рыком или тихим шепотом, что едва различим. Будто наливая две чашки кофе по утрам, он выпивает их сам и постоянно хмурится, потому что ненавидит кофе без сахара, но, кажется, тот, кто дорог, любит его больше, чем когда-либо Гарри. Будто засыпая на груди лежащего рядом человека, Гарри всё это время лежит на старом жестком матрасе, который давно пора заменить, да всё руки не поднимаются. Гарри чувствует себя так же, как в свои семнадцать, когда родители ругались прямо за тонкой стеной и планировали подавать на развод, не слушая парня. Как в свои восемнадцать, когда отец уехал в другой штат, а мать стала пропадать на работе, забывая готовить завтраки и разговаривать с Гарри хоть о чём-нибудь. Как в двадцать один, когда он окончил колледж и планировал переезжать, а мама удивилась его выбранной специальности так, словно он не мечтал об этом с двенадцати лет. Как несколько последующих месяцев, когда Гарри искал себя, искал причины просыпаться по утрам и улыбаться, а не выполнять рутинные обязательства, напоминающие алгоритмы, искал человека, с которым можно было бы разделить тепло и любовь, все секреты мира и его собственные. Но дело в том, что сейчас ему двадцать четыре года, и он вот уже как слишком давно живёт с парнем, чьё имя Зейн, и оно такое прекрасное. А выглядит он в сотни раз лучше, красивее, сексуальнее, и Гарри бы соврал, сказав, что не влюбился в его внешность в ту же секунду, как только их взгляды столкнулись: тягучая карамель в глазах завлекала мальчика, у которого сладкое — слабое место. Он бы соврал, сказав, что отношения начались прямо-таки сразу, чувства вспыхнули, они оба открылись и… Нет, но и это не имеет значения. С Зейном всё всегда было сложно, и Гарри знал это заранее, когда они съезжались, и он был готов, честное слово, Гарри готов и сейчас перетерпеть все эти сложности, зная, что любовь у них настоящая, утром они оба просыпаются не ради сломанных алгоритмов, а вечером они… Гарри ненавидит ложь и больше не может копаться в прошлом, скрываясь от настоящего. Потому что внутри только чёртова сажа из-за давно потухших углей, и он не знает, когда это началось. Гарри помнит странный разговор несколько месяцев назад: Зейн пришёл слишком поздно, насквозь пропахший травкой и алкоголем, Зейн, который не отвечал на звонки, а вернувшись, просто сел рядом с Гарри на диван в их гостиной, положив голову тому на плечо, и через несколько минут заговорил так тихо, из-за чего Гарри приходилось раз за чёртовым разом переспрашивать, и, как странно, Зейна не злило это. Он говорил что-то об этой безлунной ночи, о ярких звёздах и таких бесполезных фонарях; Зейн хотел запечатлеть это на полотне, но руки дрожали и мысли, «эти глупые мысли, Хаз, они несвязны и так пусты», не хотели становится единым целым, и потому он сидел рядом с Гарри, играя с его пальцами, и рассказывал, как долго бродил под небосводом, курил и мечтал, чтобы какая-нибудь, ну хоть одна маленькая мимо проезжающая машина не начала сигналить и снижать скорость — чтобы хоть кто-нибудь сбил его, прекратив существование, которое он нёс как бремя. И дело в том, что Гарри должен был злиться весь вечер, ходить по округе и искать его, обзванивать больницы, может быть, даже полицию или кого-нибудь, кто… Но он даже не думал начинать. Гарри просто листал каналы, смотрел на сменяющиеся картинки и не позволял себе включить звук, потому что тишина в его голове была важной. А потом Зейн вернулся, он ведь был в порядке хотя бы физически, и Гарри хватало этого, потому что не хватало сил для волнения о чём-то другом. И утром, наливая кофе, Гарри почему-то даже не удивился, когда Зейн отказался (чего никогда ведь не делал) от завтрака и ушёл на работу, придя поздно, на следующий день ещё позднее и так каждую неделю до полуночи, а с понедельника всё по новой. Зейн выработал новый алгоритм, где Гарри нет места, и Стайлс почему-то его, чёрт возьми, понял. И он не злился, но должен был. Дело также в том, что Гарри всегда ждал его возвращения домой, а Зейн позволял ему засыпать на своей груди, одаривая несколькими фразами, и голос его звучал как обычно, досконально всё было абсолютно таким же, как и раньше, однако Гарри чувствует, как их красная нить растягивается и рвётся почти незаметно, и он не знает, как это остановить. Они больше не просыпаются с первыми лучами, целуя друг друга и произнося клятвы, как молитву, раз за разом, день за днём, «любовь сильнее и крепче, навсегда и надолго, навечно или никогда вовсе», а все слова, придуманные когда-то давно, выцвели, и Гарри впервые жалеет, что сделал какую-то татуировку — хочется смыть, но краска не поддаётся, и тогда он начинает растирать её мочалкой до покраснения, боли, а после — до прозрачных слёз, в которых толку не больше, чем в сообщениях с просьбой зайти в магазин (Зейн всегда говорит, что забыл, а потом злиться, потому что пьёт не тот кофе по утрам). Не планируют посидеть за просмотром каких-нибудь фильмов, или даже не заикаются о прогулках, походах в театр, о выезде за город, потому что это не слишком важно или не важно вовсе, Гарри не хочет уточнять степень их отношений теперь. Гарри даже не уверен, что эти 'мы' вообще существуют, и руки его, всегда сильные и готовые бороться, давно висят вдоль туловища, способные только поднять эту чёртову чашку утром, которая часто падает, а осколки потом впиваются в ладонь, и спустя столько времени Гарри не чувствует боли. Не чувствует совсем ничего и уже даже не извиняется, а Зейн не оборачивается, когда слышит, как очередная кружка разбивается, царапает паркет и… К чёрту всё это, Зейн просто идёт на работу и больше не говорит «до вечера», а Гарри не закрывает за ним дверь, потому что Малик, вау, стал брать ключи и хранить их в заднем кармане чертовски узких брюк с протёртыми коленями. А потом наступает день фотосессии, куда Гарри идёт один с толикой надежды где-то в груди, что Зейн вспомнит или хотя бы заметит дату, давно отмеченную в календаре, идёт, зная, что ничего не получится или получится странное нечто — ему неважно, как будут выглядеть снимки, он просто хочет оставить их, будто на память («Вот, что делают люди с людьми, слышишь? Не позволяй никому проникать так глубоко к тебе под кожу. Никому, Гарри»). И он почти оказывается в здании студии, как снег крупными хлопьями начинает падает на его волосы, предметы одежды, на деревья, крыши домов, землю… Первый снег двадцать четвёртого декабря, и раньше (как же давно это было, эй) они отмечали такое событие свежесваренным какао и тёплыми фильмами с волшебной атмосферой, а потом целовались, засыпая в объятиях друг друга, и на следующий день их руки скреплялись всё крепче, любовь же казалось такой правильной, нужной. Гарри трясёт головой, проводит руками по лицу и заходит, развязывая шарф и расстёгивая пуговицы пальто, поднимаясь по лестнице к лифту, а на нём — на четырнадцатый этаж. Всё действительно алгоритмично, он был здесь не один раз, только рядом всегда шёл Зейн, и они громко переговаривались, смеялись и дарили друг другу короткие поцелуи. Любовь может просто закончится, он знает это. Гарри видел, как люди остывали друг к другу без ведомой на то причины, и что бы они не пытались сделать, всё было бесполезно, их браки распадались так же быстро, как и карточные домики, и Гарри не знает, что хуже: расходиться в ссорах, как его родители, или бродить молчаливо сквозь стены, дома и целые мегаполисы, ожидая, пока нить разорвётся сама, а человек уйдёт или чемодан сам каким-нибудь образом соберётся. Гарри не знает, но он устал от ожидания, и ему кажется, что пора что-то менять, пора куда-то уйти, однако в целом мире больше нет людей, которым он нужен. Фотостудия встречает его плотными чёрными шторами, за которыми не видать хлопьев снега, — Гарри становится от этого легче. В помещении тихо и пахнет какими-то травами, их вроде бы заваривают для чая, хотя он не уверен, потому что пил последний раз его в свои, кажется, семнадцать, когда мама ещё заваривала отцу его любимый чёрный со смородиной, и Гарри пил только его, пока мама продолжала прятать кофе и просить (умолять) не пить так много как хочется в дальнейшем. И он вроде бы обещал, что не будет. И у него даже получалось, пока Зейн не ворвался в его жизнь, как чёртов вихрь, изменил всё, перепутал каждую дорогу, ведущую к выходу, и теперь… — Хей, ты, наверное, Гарри? Гарри отвлекается от созерцания неподвижных штор, он даже, кажется, вздрагивает — вот, насколько он потерялся в своей голове, его длинные пальцы обхватывают шарф сильнее, и Стайлс кивает, кивает несколько раз медленно и не совсем уж уверенно, и его глаза вроде бы должны бегать по лицу незнакомца или что-то подобное, ведь всегда и постоянно только лишь так, но он смотрит в пол в попытках сказать хоть слово, а слов нет. Ничего, хах, ничего просто нет, и он делает шаг назад, затем следующий, пятясь к выходу, не зная, зачем вообще пришёл сюда, а незнакомец останавливает его, прикасаясь холодными пальцами к его тёплым рукам, и он теряется окончательно. — Я Луи, фотограф. И мне совершенно плевать, почему твой парень мудак, оставивший тебя, но ты здесь, так? Ты пришёл сюда ради себя, чёрт возьми, и я хочу, чтобы ты был собой, показал всё то, что внутри тебя. Живые фото — вот, что я люблю. Даже если ты слишком красив, чтобы быть таким печальным, хорошо? Стайлс способен лишь в очередной раз кивнуть и сжать пальцы Луи в ответ. (Имя его такое же прекрасное, как и он сам.) Гарри снимает с себя верхнюю одежду, пока Луи куда-то уходит и возвращается с двумя чашками чай («Ты у меня один сегодня, а планов на вечер нет. Спешить некуда»), они стоят друг напротив друга и говорят об обыденных вещах по типу хобби, основной специальности, о возрасте, кстати, тоже. Луи двадцать шесть, он ненавидит кофе, его квартира больше похожа на эту студию, ему не нравится солнечный свет, и живёт он благодаря возможности фотографировать красивых людей с грустными глазами изумрудного цвета, что вызывает улыбку на лице Гарри, хотя он уже, честное слово, не помнит, когда последний раз улыбался. И это хорошо, а об остальном он может подумать и позже. Затем они начинаю фотосессию, и Гарри ничего не нужно особо делать — ему некого обнимать и не для чего улыбаться, его острые, будто бы высеченные скулы готовы порвать белое полотно за его спиной, и ему просто нравится, что Луи молчит, что он не требует чего-то другого, что он выглядит сосредоточенным и понимающим, а ещё ужасно терпеливым и каким-то… необычным. С ним тишина не неловкая, такое бывает редко или не встречается вовсе — как забавно, что у Гарри вечно второй вариант. Потом они делают перерыв, потому что у Луи замерзают пальцы, а ещё ему кто-то звонит, его, кажется, поздравляют, и он не улыбается, лишь как-то сухо и сдержанно благодарит, потирая свободную руку о своё колено; парень выглядит так, будто мечтает сбросить чей бы там ни было звонок, и Гарри хочет спросить почему, но не думает, что может. Не уверен, что имеет право. А затем он убирает телефон в карман, взлохмачивает волосы, ни сколько не заботясь, что будет с ними после, и тянет Гарри за руку в сторону мягкого ковра, на котором стоит маленький столик с печеньем и чаем, и Стайлс абсолютно не помнит момента, когда Луи бы уходил, чтобы всё это приготовить, но, кажется, ему и не надо. — Почему ты не злишься? — начинает Луи, этот мальчик с ангельским голосом, прокуренным вроде бы почти что насквозь. — Почему ты выглядишь так, будто у тебя нет ответов, предположений или хотя бы каких-нибудь зацепок? Почему история заканчивается, но ты не можешь прочесть конец? Он говорит это быстро, достаточно разборчиво и будто бы ни к кому не обращаясь, хотя смотрит на Гарри, и Стайлс не уверен, что не сообщал ему причину своей печали, потому что Луи знает слишком много, а они знакомы всего лишь каких-то пару часов. — Почему ты сдаёшься? — Я не знаю. Гарри отвечает, цепляясь взглядом за глаза Луи — они кажутся голубыми, но серый оттенок, немного стальной, прошит вдоль нитей цветов почти около зрачка, и это делает глаза холодными, но прохлада эта больше приятная, чем отталкивающая, и Гарри не знает, что это значит. — Я не вижу причин бороться так же, как и причин для того, чтобы красная нить рвалась. Но она рвётся, дни идут мимо меня, близится час конца, и выхода просто нет. Такое случается редко… — Или никогда вовсе, — Луи перебивает настойчиво и уверенно, а голос Гарри на последнем слоге будто бы рвётся, и он не знает, удивляться, или бояться (сам не зная, чего), или отреагировать как-то, просто в голове сейчас на повторе крики Зейна в самом начале и проскальзывающие замечания сейчас об этой идеологии «из крайности в крайность». — Я знаю, что это. Мне пришлось наблюдать чёртов год, как брак сестры без причины разрушался, и спустя столько времени она не может дать ответ лучше, чем ты только что. Это неизбежное расставание, рано или поздно, поздно или рано — не имеет значения, когда именно, но это закончится. И ты никогда не поймёшь почему. Мне жаль. — Я чувствую себя так, будто никогда его не любил. Хотя я знаю, что любил его больше, чем кого-либо до. — Я знаю. Луи тянет свою руку к запястью Стайлса, и тот отвечает тем же, пальцы просто переплетаются, этот жест больше похож на дружеский и поддерживающий, но в этом есть что-то ещё, и Гарри так отчаянно не хочет думать, не хочет запутывать жизнь этого красивого незнакомца сильнее, чем уже есть, потому что он — синоним к слову бремя. Прямо как жизнь для Зейна, вот, о чём думает Гарри, смотря Луи в глаза прямо сейчас, считая себя недостаточно хорошим или как-то так. Внутри сплошная неопределённость, в которой ему не хочется разбираться. — Нам нужно продолжить, — говорит двадцатишестилетний парень с чем-то в глазах, что Гарри не в силах прочесть, но ему и не нужно — он просто кивает, они поднимаются и возвращаются в безмолвную атмосферу. Через полчаса они заканчивают, Гарри чувствует себя уставшим, но он не хочет возвращаться в квартиру, которая, наверное, будет пуста (как странно, он не может назвать её домом), однако вариантов других просто нет, а гулять в снегопад слишком глупо. Он смотрит на Луи выжидающе, спрятав руки в карманы пальто. — У меня день рождения, и я ненавижу его. Составишь компанию? Луи спрашивает, даже не смотря в его сторону, а Стайлс кивает, получая первую искреннюю улыбку, пусть и всего лишь уголками губ. Они идут в кинотеатр, покупая билеты на ближайший фильм, берут сладкий и солёный попкорн, а потом смешивают их, запивая всё это какой-то отвратительной на вкус газированной водой, но это не является проблемой и вовсе. После направляются в книжный магазин, потому что Луи нужно купить какой-то сборник или что-то похожее, он пока сам даже не знает, чего хочет, и Гарри соглашается, а потом они останавливаются у стеллажа со стихами и сидят там, опираясь о стенки полок, читая всё, что попадается им под руки, и все продавцы слишком охвачены волшебством — хлопья снега продолжают кружить и падать, скапливаться и не таять, поэтому и не выгоняют их, не говорят помолчать, пусть парни и шепчутся («Самое важное нужно произносить шепотом, Гарри. Не позволяй никому так тихо с тобой разговаривать, тогда и не почувствуешь боли»). А потом наступает десять вечера, на улице слишком темно, телефон молчит, хотя у Зейна ведь выходной, и он вроде бы должен хотя бы ради чёртового приличия написать ему сообщения, эй? Но ничего, и кажется, это не должно иметь значения. Имеет значение лишь то, что Гарри не хочет уходить домой, но Луи ненавидит кофе и причин просыпаться по утрам ему тоже не достаёт. — Гарри? Я хочу, чтобы ты остался со мной. Вряд ли Стайлсу нужно повторять дважды. Они ловят такси, Луи называет свой адрес, и Гарри знает, что должен нервничать, но он ощущает лишь спокойствие и тепло. Луи сидит рядом, перелавливает взгляд Гарри время от времени и дарит короткую улыбку, и Стайлсу почему-то впервые хочется поцеловать чьи-то костяшки, но его будто приковали к сидению, потому что на самом-то деле ему и правда достаточно сидеть и просто держать его за руку («В руках больше искренности, чем в поцелуях, Гарри. Не позволяй никому владеть твоими руками»). Машина останавливается около обычной многоэтажки, и парни выходят с одной стороны, оставляя свои пальцы переплетёнными, идут к двери, пока Луи свободной рукой достаёт ключи, и продолжают молчать. Квартира же встречает их прохладой, Луи извиняется за открытое окно, а Гарри просто кивает, он будто способен только на это, расстёгивая пуговицы, развязывая шарф, всё такое привычное и ритмичное… А потом Гарри начинает смеяться, потому что Луи бегает из комнаты в комнату, попутно произнося какие-то несвязные слова между собой, и в этом так много суматохи, а парень перед ним будто другой человек. — Эй, перестань. В этом нет ничего такого, всё в порядке. — Правда? — Конечно, Луи. Гарри улыбается, обнажая ямочку, и Луи подходит ближе, будто бы видит такое впервые, спрашивая, почему он всё время прятал её, а Гарри не знает. Зейн, кажется, её не любил. Как и многое, что есть в Гарри и что будет с ним до конца. Стайлс проходит вглубь квартиры, осматривая работы Луи, висящие на стенах, пока тот разливает им чай, но уже другой, не тот, что был в студии, попутно рассказывая, кто это и в какие периоды происходила съёмка, почему такой свет, и в этом так много жизни, а в Луи — энергии, и Гарри хочется слушать его всегда и постоянно, вечно или никогда больше, и ему интересно, думает ли Луи о том же, когда Гарри пытается рассказать о себе хоть что-нибудь, что не выцвело. Потом они идут умываться, потому что усталость пролегает тенью под них глазами, а головы клонятся к плечам друг друга, Луи даёт Гарри полотенце и одну из запасных щёток, которые хранятся в упаковках в верхнем ящике, и Гарри удивляется, а потом парень рассказывает о своих друзьях, что приезжают обычно спонтанно и из других городов, и Гарри знает, что это правда, потому что Луи смотрит ему в глаза и только в глаза. После они перемещаются в комнату Луи, прямо к нему на кровать, нисколько не сомневаясь, и снег продолжает кружить за окном, до полуночи несколько минут, и Гарри говорит: — С твоим днём, мальчик с ангельским голосом. Ты, кажется, меня спас. — Я, кажется, разорвал твою красную нить. И они одаривают друг друга улыбками, засыпая со скреплёнными руками под одеялом почти что впритык, не обнимаясь, но и не стараясь быть дальше. И этого гораздо более, чем просто достаточно. Утром Луи уезжает на фотосессию, оставляя завтрак и записку со своим номером, просит захлопнуть дверь и ничего больше. И почему-то в этом странном безмолвии есть так много откровенности, от чего Гарри улыбается, запивая ещё теплые круассаны чаем. А потом он собирается, выходит и ловит такси, доезжая до квартиры, которую больше не хочет называть домом. Вернее, он даже не может. Он несколько раз шумно вбирает воздух в свою грудь перед тем, как зайти вовнутрь, но избежать столкновения с неизбежным значит заранее проиграть, так что он перешагивает порог и, не разуваясь, проходит дальше, наблюдая за копошащимся Зейном. — Что ты делаешь? — Гарри задаёт вопрос, ответ на который он никогда не получит. — Я не люблю тебя больше. Мне очень жаль. Это всё, что он говорит, и глаза его прожигают насквозь долю секунды, а потом Зейн уходит в другую комнату, прихватывая что-то из своих вещей, складывая всё это в чемодан, который они купили когда-то давно перед поездкой в страну, названия которой Гарри не помнит. Да ему и не надо, кажется. — Я всё понимаю. Здесь нет ничьей вины. Зейн останавливается в проёме, сжимая кисти в руках, и кивает. А потом продолжает собираться, пока Гарри сидит на кухне, лениво следит за сборами Зейна, чувствуя, как краска на коже тоже выцветает, одаривая его самого просто полностью цветами, которые ранее были неизвестны. Гарри не знает, что это означает, а голова болит, потому что в квартире осел запах кофе, и ему хочется открыть все окна, вывести эту заразу навсегда и надолго. Через всего каких-то пару минут, пусть они и были чёртовой вечностью, Зейн полностью готов: он катит чемодан к двери, попутно наматывая шарф на свою шею, и Гарри идёт вслед за ним, намереваясь прощаться. Только вот, правда, слов у него до сих пор нет. — Я любил тебя сильнее, чем когда-то и кого-либо до, — говорит Зейн, стоя слишком далеко, и Гарри думает, что ослышался, хотя он знает, что это правда. — Но это как слепые бесконечности — никогда не знаешь, где их конец. — Мы всегда ходили по краю. Малик кивает последний раз и выходит из квартиры, уходит из жизни Гарри, оставляя ключи возле кофемашины, забирает все цвета, что у них были, вместе со своими холстами и кистями, и Гарри жаль только, что волшебный и важный для них декабрь не значит ничего или не значил ничего вовсе. Стайлс идёт в душ, и первый раз за такое огромное количество времени он не пытается убрать татуировку этими глупыми и бессмысленными способами: он принимает эту въевшуюся краску на коже как и то, что Зейн прав — слепые бесконечности слишком непредсказуемы, он ведь знал об этом, а всё равно шёл на риск. («Одна из величайших трагедий в жизни — всегда что-то меняется. Хочешь ты того или нет, Гарри. Нужно уметь принимать подобное, хорошо?») Затем он заваривает себе кофе, заранее зная, что проиграл, делает несколько глотков, хмурится и выливает остатки в раковину, направляется в свою комнату, чтобы достать бумажку из заднего кармана и позвонить мальчику по имени Луи, потому что его красная нить действительно порвалась, и ему не было страшно, значит, не будет сейчас и не будет после. Луи отвечает со второго гудка и будто бы это нормально — он спрашивает, как тому спалось и вкусным ли был его завтрак, а Гарри смеётся, заранее зная, что будет сегодня вечером не один. Заранее зная, что стоит продать эту квартиру и, может быть, купить себе новую, где будут чай и другие, более тёплые краски. («Но если ты позволишь человеку всё и сразу, Гарри, в первую же вашу чёртову встречу, и ты почувствуешь теплоту, в тебе не будет места для страха, потому что там будет покой, тогда борись, чёрт возьми. Борись и люби до самого конца или никогда вовсе.»)