Ласточка

Кошениль* всё вьётся в, вырывается из рук твоих тонких-претонких. Он с неохотой натягивается и ложится на белоснежную ткань, орошая её красным. Мне страшно, страшно, сестра, что это не то рассветно-стеснительное зарево Эос! * Этот цвет ал и мрачен разом, а самое отвратительное то, что девушка на полотне прижимает руки ко рту. Руки ко рту… Не молчи, Пандионида Филомела, дочь отца моего, матери моей, сестра моя! Ты тупишь свои выцвевшие и маленькие от плача глаза. Не смеешь и поглядеть на меня, а потому я смотрю на девушку, корчащуюся на полотнах. Сестра моя, я всё ещё надеюсь, что это просто вышитая девушка, плод твоего безумного воображения, а не больного молчания и больных глаз. Не окровавленных и посиневших бёдер. Я смотрю на девушку, окружённую куретами*, что заглушают её немой крик, но не боль, порицаемую вероломной Гестией. Сестра моя, как живо выходят из-под рук твоих эти сиреневые пятна на изуродованной коже, это страшное, несправедливое неодобрение, даже вакханалии на соседнем холме, у храма твоего излюбленного Диониса. Почему он не спас девушку? Почему рядомстоящая Гестия винит её в её же горе? Я смотрю на твоё полотно, как заворожённая и не отшатываюсь, даже когда вижу на нём лицо своего мужа. И тело своего мужа. И руки моего мужа, сжимающие язык девушки. Я не отшатываюсь даже тогда, когда на идеально-отвратную вышивку летит и ложится капелька крови с уст твоих. Я смотрю на полотно. И всё ещё не понимаю, почему Гестия так безучастна.

***

Сестра моя, сегодня я убила своего сына — порождение этого чудовища. Я оплакала его и омыла своими слезами. Его душа превратилась в птицу. Он покинул меня, не держа зла. Я убила своего сына — сварила из него суп, а голову зажарила. Ты помогала мне, если помнишь это, в своём мире беспамятства. Сестра моя, ты не смотришь на меня до сих пор! Я отравила кровь свою, убила плоть свою, и всё ради тебя. Я целую руки твои, перед тем, как беру их в свои и веду тебя в залу, где мой муж наслаждается диковинным явством — супом из собственного отпрыска. И я не знаю, от чего он роняет ложку — от вида тебя, мертвенно-восставшей, или человеческой головы, что я несу в своих руках.

***

Как тонки мои вены, как тонок мой голос! Мы сидим у святилища Диониса — твоего лживого покровителя. На руках наших ни капли крови — птица летает рядом с нами, а мой муж сам распорол себе брюхо. Я пою тебе, качая на своих руках с тонкими венами. Ты всё ещё беспамятна, как дитя, а я целую твой солёный висок. А затем лоб — совсем по-матерински. Я люблю тебя. Я говорю тебе это, когда затягиваю на твоей лебединой шее хомут — скрученное полотно. Мне не кажется это жестоким или святотатством. Я принесу тебя и чашу с вином в подарок своему покровителю — Зевсу, чтобы душа твоя прозрела. Его храм так далеко, попрошу легкомысленного сына Громовержца — Вакха - передать эти дары. А в плату я принесу себя. Я в первый и последний целую твои слишком красные для удушенных губы. И рядом с первой птицей появляется вторая. Ласточка.