не понять

если честно, всего лишь мальчишка. в грязной клетчатой рубашке, с перевязынными красной тряпкой рукавами, да в огромной мексиканской шляпе с кривой ромашкой где-то на затылке. но мун бин взгляд не отводит от этих тонких пальцев, что так бережно складывают в плетеную корзину цветы, цепляясь за асфальт. вот вроде ничего необычного, но улыбаться долго и глупо хочется безумно. да он и не сопротивляется. — меня минхек зовут. — бин. мун бин. и он как-то неуверенно жмёт грязную ладошку, перевязанную тугим бинтом, замечая, что глаза у минхека поярче всех цветов. но это так, для галочки, потому что это вообще не его дело, да и кто он в этом пропахшем пылью саду. у минхека кровь и пара синяков, потому что мун бежал слишком быстро и по сторонам не смотрел совершенно, врезаясь во что попало, если пака можно так назвать. но этот маленький рыжий минхек с кривой улыбкой машет рукой, перевязанной грязным бинтом, и бину хочется свернуться в калачик и мурчать. ну и чтобы хек чесал за ушком. всего лишь мальчишка. с корзиной ярких цветов и разбитой коленкой. и бин вдыхает, пытаясь пускать в легкие кислород, а не эту убитую пыль. ну и что-то непонятное. для пака цветы это все. а бин дышит этой мыслью. и задыхается. минхек старательно рисует на асфальте букеты чего-то яркого, но у муна как-кто язык не поворачивается назвать это цветами. не собранно, но ярко до невозможности. поэтому старший щурит черные глаза и улыбается непонятно чему, кусая пальцы и эти ненужные рукава. пак смеется до ужаса заразительно, и, кто-нибудь, заставьте сердце биться. для мун бина это все слишком плохо, потому что дальше ровно ничего, и это понятно до невозможности точно, хоть кричи и бейся о стены, но это так. для минхека ничего вокруг, и бин для него только на время, только не надолго, только на чуть-чуть. и мун захлебывается, потому что дебил. минхек кидает в стекла маленькие камушки, заставляя бина подскакивать с кровати и открывать эти скрипучие окна, оглушая комнату жутким треском. минхек смеется и по-старому машет грязкой рукой, и мун также старательно отвечает, натягивая штаны и, если повезёт, ботинки. у них пока что только клумба ромашек у дороги, но это хоть какое-то, да начало. и пак поджимает губы, кутая руки в бинты. а мун бин зачем-то начинает обратный отсчет. и все это так лампово и мило совсем ненадолго, пока какие-нибудь старые часы не пробьют раз десять, заставляя сердце молчать. и мун знает это, поэтому просто пытается дышать. — прекрати. — бин-и? — тебе уже не десять лет, поэтому хватит, прошу тебя. все смеются и только. — нет, слушай — заткнись. ты заигрался. и минхек собирает в корзину переломанные ромашки, до последнего смятого листа, до конечного стертого в пыль лепестка. и у него на глазах не слезы даже, песок да грязь, как обычно. и для бина это то самое ничего. и он смотрит сквозь все это на мир, пытыясь увидеть хоть что-то светлое. кроме этих перетоптанных цветов. это та самая точка невозврата. а бин даже не знает, куда катится весь этот смысл стольких лет у обочины. стирая руки в кровь ради каких-то жалких цветов. и он сыт по горло всей этой историей двух недодрузей. ему бы минхека, что смотрит своими большими глазами в его собственные. и улыбается только ему. и видит только его. только его, мать вашу, только мун бина. а не эти цветы. и бин спотыкается, скидывая все на кривую дорогу или еще что. а так просто падает от безысходности и этой разъедающей душу ярости. пока минхек копает мертыми руками землю, мешая с грязью кровь, и эти, все-таки, слезы. пока он терпит самого себя, кусая до боли губы и в сотый раз меняя бинты. пока минхек до сих пор дышит этим пыльным воздухом, стирая легкие в непонятно что. бин все еще рисует под его окнами цветы и смотрит из-за угла, пытаясь понять. для минхека люди всего лишь пыль, что так противно режет глаза. для минхека весь мир это цветы. а для бина минхек. но этого не понять.