***
— Отчего ты никогда не улыбаешься? Сирин вздрагивает — так неожиданно раздался прямо за спиной голос — и иголкой для шитья уколяет палец. Пустяковая ранка, а крови много — и белый платок, на котором вот-вот должны были распуститься черные зимние розы, теперь выпачкан алым, Сирин скидывает его с колен на пол — все равно тут ничего не исправишь — и оборачивается на голос. Веслав улыбается ей почти робко — от выражения его лица Сирин хочется расхохотаться — во все горло, — так громко, чтобы прибежала со двора Алконост посмотреть, что приключилось в доме, раз смеется ее вечно печальная сестра. Только Сирин не издает не звука. Прижимает к губам сочащийся кровью палец, ощущая на кончике языка этот особый железистый привкус. — Прости, я не хотел испугать тебя, — извиняется Веслав и подходит ближе. — Дай посмотрю, — говорит и берет в свои руки ладонь Сирин прежде, чем она успевает его остановить. — Руки холодные, как лед, — шепчет он, глядя ей в глаза. А у Сирин в груди истошным стуком заходится сердце — тогда она отдергивает свою ладонь, вскакивает на ноги. — Уходи, — говорит Сирин, глядя зло и холодно. — А глаза у тебя черные, как ночь, — качает головой Веслав. — Только все равно не злые. Знаю, что про вас с Алконост люди говорят, знаю, да только все равно не боюсь тебя, Сирин. — Уходи, — повторяет Сирин, и глазом не моргнув. Ей кажется, что Веслав ее не послушает, потому что на лице его ни капли покорности, но он кивает, улыбается, а потом выходит из дому во двор. Страх кусает Сирин за пятки, а в груди — это огромное, грозное, нехорошое — предвестник гибели, черная птица. Сирин подходит к окну и глядит сквозь мутное стекло на сестру, что щебечет о чем-то с Веславом, и на голову ему надевает венок из луговых цветов — точно коронует своим принцем. И так горько становится Сирин, что слезы льются из глаз. Тогда она отворачивается от окна, поднимает с пола платок, утирая им щеки — и прежде белая ткань становится угольно-алая — от крови Сирин и от ее темных слез.***
Сирин идет по деревне, а люди расступаются в стороны, но страха своего стараются не показать. Здороваются, хорошего дня желают. Только никто близко не подходит и беседу завести желания не выказывает — и Сирин от того не горько — уже не горько. Она к тому с детства приучена. А вот рядом идет Алконост — любимая сестра — и улыбки, что ранние цветы, распускаются на лицах людей — такие живые, такие искренние, и сердце Сирин заходится нежностью. Только нежность эту она прячет глубоко-глубоко внутрь, под слои скорби, печали и безмолвно вопящего ужаса. Глаза Алконост — лазоревые, ясные — в такие заглянешь, как будто в чистый пруд окунешься или небесной синевой надышишься. Кожа — топленое молоко, румянец на щеках цвета розовых клеверов. И говорит она — все равно, что поет — до того глубок голос, журчит заливистым смехом, уносит вслед за собой — от печалей и горестей. И платье у нее красивое, нарядное — кипейно-белое, расшитое жемчугом, ониксом да речным янтарем. Волосы — золотые нити — струятся ниже пояса, вьются тугими густыми волнами. У Сирин глаза — грозовое небо. Кожа — мел, а губы — рубиново-красные. Волосы до пят цвета воронова крыла, и в прядях — орлиные перья и бусины из турмалина. На закате атласное черное платье Сирин полыхает сангиной, будто вымаранное в крови, а к расшитым бисером рукавам она приделывает сухие веточки дикого шиповника. Говорит Сирин редко — все чаще плачет — темные слезы из темных глаз, а если бы пела — люди закрывали бы ладонями уши. Смерть предвещает пением Сирин и своими черными слезами — так говорит людская молва, а смельчаков с молвою спорить и в былые времена не отыскивалось, а уж теперь — тем более. Так идут две сестры — Алконост и Сирин, — и кличут их люди Рассветом и Закатом, Радостью и Горем, Жизнью и Смертью.***
Веслав нагоняет Сирин, когда та уже на полпути к озеру. — Догнал, наконец, — смеется он хрипло, сквозь рвущееся наружу частое дыхание. Сирин не сбавляет шага, а Веслав все спешит за ней, не отвязывается, хоть и запыхался от долгого бега. Тогда Сирин, вдруг, встает на месте — резко и неожиданно — так, что Веслав едва с ней не сталкивается. — Ну чего тебе надо? Чего ты ходишь за мной? — злится Сирин. — Сказок деревенских наслушался? Со Смертью поиграть решил? — спрашивает она, делает шаг вперед, а потом толкает Веслава в грудь. — Хватит. Не гневи судьбу, не шути этим. Ты ничего не знаешь. — Так расскажи, — улыбается Веслав, потирая грудь, и встает против Сирин, заглядывая ей в глаза. Сирин смотрит на него — красивого, высокого. Глаза зеленые, что молодые яблоневые листья, волосы — русые, а на солнце горят золотом, совсем, как у Алконост. — Тебе сестра моя приглянулась, — говорит Сирин, чуть наклоняя голову на бок, глядит из под полуопущенных ресниц, — Так это? — Так, — говорит Веслав, не сводя глаз с Сирин. — Так, — эхом отзывается Сирин, а потом отворачивается и со всех ног пускается вниз по тропе — еще чуть-чуть и можно будет скользнуть на неприметную лесную дорожку, там Веслав не отыщет ее, не найдет след. Только он ловит Сирин за руку прежде, чем она успевает свернуть. Дергает ее на себя, и оба они падают в траву — Сирин ударяется плечом о спину Веслава и тихо шипит от боли, пытаясь увернуться из его крепкой хватки. — Отпусти меня, — говорит Сирин. — Сейчас же отпусти. — Отчего ты никогда не улыбаешься? — спрашивает Веслав, не выпуская Сирин из рук, как бы она не билась. Тогда Сирин изворачивается и кусает Веслава за шею — вкус его крови на зубах, во рту — а потом вниз, вниз... — Дурак! — кричит Сирин, наконец, вырываясь. И бежит прочь, хоть и знает, что в погоню Веслав теперь не кинется. — Глаза у тебя добрые, — слышит она вслед. А может ей только кажется.***
Когда Алконост смеется, Сирин хочется вцепиться дорогой сестрице в лицо и когтями рвать эту радостную улыбку, пока кровью не зальет лиф ее жемчужно-белого платья. Хочется глядеть ей в глаза своими — злыми и воспаленными — да так, чтобы от ужаса у Алконост застыл в груди воздух, и смех задохнулся бы в ее глотке и не лился бы с губ этими чудными диковинными переливами. Во снах Сирин — сестра оборачивается к ней — белая от ужаса — и по щекам ее — черные горькие слезы. Но на яву — слезы всегда на щеках Сирин — липкие холодные дорожки, стекающие к высокому вороту платья. На яву — Сирин задыхается от боли, когда судорогой сводит скулы, когда дрожат губы в невозможности улыбнуться. Только так правильно — так заведено. Алконост — улыбки да смех, Сирин — поминальные песни да горючие слезы. Когда заходит в дом сестрица-Алконост, хозяева привечают ее добрым словом и лакомством, когда же случается прийти в чей дом Сирин — люди достают черные одежды и жгут розмарин, шафран и лаванду.***
— Не пой ему, не пой, сестра, — шепчет Сирин, вцепившись в руки Алконост, заглядывая ей в глаза, вымаливая, будто милостыню, — Я тебя прошу — не пой ему, пожалуйста, только не ему... Алконост улыбается — улыбается, как только одна она умеет. Кем этот дар ей дан? Для чего нужен? Сирин когда-то часто о том у матери спрашивала, да только та всегда улыбалась в ответ и ничего не отвечала. Алконост обнимает Сирин, целует сначала в одну щеку, затем в другую. Крутится на месте, и ее платье — как вихрь белого звездного света — бьет Сирин по глазам. — Мы с ним поженимся? Как думаешь, сестра, поженимся..? У Сирин в груди горят холодным — синим, ледяным — сотни умерших на губах улыбок. В горле — прах смеха, сгинувшего на губах ни один раз и не десять. А в глазах — слезы — слезы черные, рвутся наружу, капают на пол, а Алконост все улыбается и улыбается, и ее жемчужное платье сияет в рассветных солнечных лучах.***
Сирин приходит в комнату Веслава, ступая тихо — босыми ступнями, — и закрывает за собой дверь. Он не спит, и потому поднимается с постели едва ее завидев, но Сирин жестом просит его молчать, и он молчит. Сирин идет медленно, смотрит на Веслава, не отрывая взгляда, а у самой его кровати опускается на пол, и ее лицо оказывается прямо напротив его лица. — Ты любишь Алконост? — шепчет Сирин почти в самые его губы, зная, что дыхание у нее холодное, что пахнет цветами, погибшими под ранним снегом, и домом, где прощались с покойником. Но Веслав не отстраняется, не отворачивает головы и взгляда от глаз Сирин не отводит. — Люблю, — выдыхает он — жизнь и юность, солнце и радость. — Тогда уходи, — просит его Сирин, — пожалуйста, уходи до первых солнечных лучей, уходи и забудь Алконост, словно никогда ее и не было. Сирин берет в свои ладони горячее лицо Веслава и всего на одно мгновение прикасается к его губам своими губами. — Отчего ты никогда не улыбаешься, Сирин? — спрашивает Веслав, закрывая глаза, и пальцами проводит по щеке Сирин и по ее густым, рассыпанным по плечам волосам. Сирин позволяет себе откликнуться на ласку лишь на миг, а потом поднимается на ноги и отступает назад. — Если ты не уйдешь, Веслав, плакать мне на рассвете завтрашнем по покойнику, — шепчет она, а потом — едва слышно — выскальзывает за дверь.***
Он не уходит. Пение Алконост — Сирин слышит его даже с зажатыми ладошками ушами, сквозь собственный вой ужаса — слышит его так отчаянно близко, словно сестрица поет над самой ее кроватью. Этот голос — если бы жили на земле древние боги, если бы ходила среди людей Матерь-Любовь — она пела бы таким голосом — сладким, глубоким, волнующим и чувственным. И кровь приливала бы к щекам слушающих, а сердца их заходились бы неясной щекочущей тревогой. Только Матерь-Любовь не Алконост, и никогда не было у нее вечно печальной сестрицы Сирин, что поднимается с постели, заслышав песню, и горько, во весь голос, рыдает, будто оплакивает покойника. Сирин распахивает дверь в комнату Веслава, зажимая рукой рот, из которого — дикий вой. Делает шаг. И еще. И встает напротив Алконост, что размыкает губы — и из них — нектар музыки. Напротив своей сеcтры, что гладит по волосам неживого Веслава, а потом наклоняется к его шее, ногтями — страшными, теперь похожими больше на птичьи когти, — царапает ему горло, до тех пор, пока густая кровь не заливает ее ладони. На ее раскрытых губах — улыбка и алое. Алконост зовет Сирин по имени, говорит ей: «Ну что же ты не идешь ко мне, сестрица?». Запах крови, вкус крови, липкие пальцы... Сирин оттирает кровь с пола, собирает грязные наволочки, простыни и одеяла. А потом уносит к озеру, и сжигает там, глядя сквозь густой черный дым и собственные слезы на небо, где ни единого облачка, где яркое солнце и новый день. Когда Сирин возвращается домой по деревенской дороге, она знает — люди видят черные слезы на ее глазах — черные от сажи, от горя и боли. О гибели Веслава они, конечно, узнают — не сейчас, но позже. Непременно узнают, так всегда было — так случится и на этот раз. Люди скажут — Сирин плакала черными слезами, и снова умер добрый человек. Когда-нибудь — это Сирин тоже знает, они соберутся у ее дома — будут кричать, будут звать ее дурными разъяренными голосами — и где-то там, недалеко, будет полыхать приготовленный для нее костер. Тогда выйдет на порог дома Алконост, улыбнется людям, успокоит, а потом споет... …Сирин плачет, сжигая сестрициных мертвецов. Так было и будет. Так идут две сестры — Алконост и Сирин, — и кличут их люди Рассветом и Закатом, Радостью и Горем, Жизнью и Смертью.