Уходя, ты открыл во мне мужество звезд, Чей свет, несмотря на смерть, вечностью живет.
За маской прячется весь самодовольный людской род, вьющий из своих дурацких условностей и приписанных правил, взятых из воздуха, ткань мироздания, и камни полетят острой волной в того, чьи мысли на сантиметр сдвинутся от выведенной кем-то желтой линии. До тех пор, пока легкие homo sapiens не лопнут от смога собственных ошибок и слепой веры во что-то якобы невероятное — самого себя. Лукавый культ личности, кормящий объедками слепо смотрящих глашатаям в рот с исправленными кривыми зубами, очищенными от желтого налета. Ошибка Праматери, человеческая падаль — самое низшее существо, которое не знало с самого начала куда ему идти. У Стрэнджа бесконечная ломка в руках, точно у последнего наркомана, не сомкнуть в кулак, не раскрыть ладонь мирным жестом, пропуская через фаланги ветер перемен и облегчения. Пучки нервов разорваны и швами тупикового желания и воли не скрепляются. Шрамы на пястях и пальцах — черви, ползущие под покровом красным, обветренным, скукожившимся. Мечты — волны, так и не ставшие морем. Цветущий сад собственного эго пропах спиртом, нутром человеческим и лекарственными препаратами: в основном морфием. Казалось, нет прекраснее сада с вьющимися голубыми, как пижама пациентов, ростками по коре и сухим веткам деревьев с кровавыми почками, ведь цвел ради ушедшей и захлебнувшейся от собственной травмы сестры. Неясный серый день впивается ядовитым туманом и стеклянными песчинками в глазные яблоки, когда на трассе, укутанную в смолу ночи, режет по барабанным перепонкам столкновение рычащих железных монстров, визжание шин и — бух! — плеск мутной воды с примесью ила. Гортань ломает ошметками самолюбия из криков отчаяния, бессилия и обвинения всех вокруг. Кристина устала от всего этого льющегося потока дерьма из уст бывшего, в ливне по улицам перемешиваются отходы из прорвавшейся канализации с кислотной дождевой водой. Сжимает губы, пытаясь собрать остатки воли и гордости, тянет на себя единственную связывающую красную нить, невидимыми ножницами — острыми кромками щелкает. — Ну прощай, Стефан. Комплекс превосходства перемолотый с животным лицемерием, потому Стрэндж не признает, что кому-то хуже, чем ему. Жизни представить не может без мысли о том, какой он особенный, а других презирает, как подзаборных псов. Старейшине его прочесть легче остальных, и его воздвигнутые преграды не выдержат даже слабого порыва ветра. Мог даже не надеяться. Потом в лицо пощечиной летит ясный день, выжигает светом склеры, плавит кожу. Не прекрасен он, не прекрасен никто. Всего лишь букашка в этом скоплении звезд Вселенной, движущейся своим сценарием, прокручивающей свою кинопленку в запустелом душном кинотеатре. Однако, платиновым костям десницы, покрытым ржавчиной, уготовано стать космической энергией, мерцающей всеми цветами радуги до ряби в выжженных роговицах. Стефану ведома правда, и ему всё равно. Астральное тело пропускает через себя взгляд небоскребов и скверов Нью-Йорка, замок сплетенных рук за время, тянувшееся вечность, дарит долгожданный покой, у Старейшины благодарная улыбка лежит на устах в ночной тиши и сумятице грома в танце с электрическим зарядом. «Время покажет, как я тебя люблю. Кристина». Тикают часы, сыплется сквозь пальцы песок ушедших возможностей и недосказанной искренности. Стрэнджу не совсем ясны свои бушующие внутри сантименты, когда шаги Кристины стихают в больничном коридоре, и опаленные женским дыханием и призрачным несуществующим — лишь в голове живущим отдельной жизнью — поцелуем губы холодеют сентябрьским утром; потому глушит мотор и тянет вверх воротник красной мантии, сплетенной нитями с его новыми шагами по синему небу. Время — петля изумрудов, сотканных из кристаллических решеток секундных, вращается на орбите вокруг кисти и одновременно сомкнута вокруг шеи. Позвоночник столбняком выгибается, пока Стефан разливается винным акрилом и свисает бесполезным куском мяса, посаженным на колья, торчащих из распоротой груди с раскрошенными костями в торфяную кашу; пустота и насмешливое лицо демона запечатано эйдетической памятью в сетчатке глаз-незабудок. Ловушка времени, смерть с косой обрывает легким взмахом жизнь раз за разом, искаженные злобой мерзкие пестрые лица в измерении тьмы готовы взреветь от отчаяния; и все они — Дормамму. Счет теряется, как и смысл; не страшно, не больно, и вообще все равно. Где он теперь: прекрасный нейрохирург, жизни множество спасший? Только жизни, возвышавшие его авторитет. Сам корчится на стёклышке под микроскопом, на операционном столе, сотканный из изгибов и спиралей черных дыр, во власти чужих ржавых инструментов — орудие смерти — на части разъятый, изъеденный; но n-ый раз возвращавшийся, собирающийся по частям несломленным, липкий страх не стынет в жилах — ушел, растворился в пустоте измерения, как и все чувства человеческие. Конец всему начинается, как убийство ребенка в «День защиты детей», неожиданно и в то же время предсказуемо. Статистика смерти от этого не меняется, список трупов в морге тянется своим чередом, пополняясь новыми гостями, у кого в легких гелий, за зубами карамель, прилипшая к коралловым деснам, в желудке — сахарная вата. Бесконечность жизни не вечна? Ложь.В удушье бесконечность не переставал мне открывать: Насколько невероятно прекрасно — просто существовать.
Слепота от агонии впивающихся под эпителий игл отпрыска Таноса вмиг растворяется, сумрачный мир озаряется ясным силуэтом, паутину выпускающим и завлекающим в сети теплые клейкие. Стефан видит бесконечность в кольцах коры деревьев и плодотворных почв, тонущих в нефти зрачка на склерах юных глаз, видит в хаосе вихрастой макушки каштановых волос, поцелованных солнцем. Доверие в первом взгляде, сравнимым с молоком и сахаром сгустившимся до липкого ириса, в первой протянутой руке для рукопожатия. Маска сброшена: румяное, запоминающееся, с едва заметными впадинами вместо детской пухлости щек лицо, слишком невинное для этой гниющей, точно фрукты на дне стеклянной вазы, реальности, которую маг обязан защищать, взирает на него щенячьим взором, будто если его просто заметят, то жизнь наполнится лишним, бесполезным, нужным только ему смыслом. Детские глупости срываются с кромки розовых сахарных губ, Стрэндж втайне впитывает их и готовится к собственному предсмертному наслаждению, разлетающемуся кленовыми листьями среди серых улиц извилин головного мозга. Над словами мальчика не правит гравитация, они прилипают к ресницам и попадают в расширенные от волнения легкие Доктора, которого спасают затерявшиеся на самом краю затылка дыхательные упражнения. Питер слишком сладкий для конфеты, для обострения диабета зато в самый раз. Вроде любовь, не прописанная в медицинских справочниках или древних фолиантах заклинаний и тайн мироздания, не должна существовать в механизме для перекачки крови. Он её умертвил, посвятив свое дело защите реальности земного шара; миру, которому ничего не должен. Логические регрессии не стали верными помощниками в этом деле, кольца Сатурна не нужны кровавому Марсу с горящей жилой в груди из горных ребер кирпичной глины и песка. Не хватало еще для окончательного прогрессирования шизофрении от невместимых в черепную коробку метафизических знаний, неиссякаемой ответственности на плечах с вечно забившимися мышцами и под обычный безбуквенный конец возжелать малолетку. Смотрит по-иному — Питер не младенец с леденцом за щекой и в дурацком потертом комбинезоне с заплатками на острых коленках и выцветшими пуговицами. Постпубертатный нежный возраст — время с выбором дороги, чья тропа прокладывается едва окрепшими ногами уже-не-ребенка оставшиеся годы-месяцы-дни-часы-минуты-секунды во взрослую противоречивую жизнь, а за ней лишь вечность астрального тела в пространстве бесконечного космоса в алмазном покрытии с облаками из пыли перламутровых планет; и разложением тюрьмы для души под двухметровым слоем земли. Мальчик пахнет сентябрьским утром, горячим какао и школьными тетрадями, а его сверхчутье — паучье — чует неземное притяжение, которому он незамедлительно бездумно готов отдаться без остатка, стоит Старку затеряться в исследовании космического корабля, оставив непоседливого юного Мстителя во власти Верховного Чародея Земли. Чистый пергамент персиковой кожи манит оставить на себе пятна красных чернил; забраться под покров, руками по локоть в грудь, где сердце из плавленного золота бьется трепетно и учащенно. Нежно оглаживать этот пульсирующий орган, доводить до рваных вдохов и неистовых стонов. Под чужим и пронизывающим насквозь взглядом принуждать изгибаться, точно древа в польском кривом лесу, ощущать друг друга где-то в густой, хоть глаз выколи, тьме, выдыхая клубки не утихших желаний после очередного экстаза; и тихо-тихо закрыть эту осточертевшую тему про вечность, про нерастраченный воздух и риск заболеть пряной и пьянящей ликером одержимостью. Красный бархат опоясывает тонкую талию, припадает к плечам и ключицам, обволакивает, затягивая в кокон. Звонкий юношеский смех сочится отовсюду, Стефан подцепляет каждый вздох, каждое движение адамового яблока, трепет пушистых ресниц; запоминает, забирает в себя, к себе, в свою бездонную яму. Воротники мантии любовно целуют Питера в румяные распустившиеся пионы на щеках; жест, попытки к которому хозяин резким тоном на себе пресекает. Питер не ненавидит себя каждую секунду, в отличии от Стефана; он нуждается, заботится о людях, взаимно. Он, словно бабочка к огню, так неумолимо стремится в волшебную выдуманную страну, где бесподобен день любой, где неведомы ненастья. Паук с крыльями бабочки. Слишком странно. Питер готов отдавать себя целиком по солнечным крупицам песчаной кожи, извиняться до посинения губ, до боли в горле, жертвовать всем, и всё-равно проснуться завтра, улыбнувшись в предрассветной тиши; не ведая, что завтра может и не быть, и шар земной, его родивший, вдруг дрогнет на своей оси. Его беда, а не вина, что он — наивности образчик. Питер — маленькая радужная планета с нереальным даже для космоса притяжением, сила тяжести слишком велика, как сердце для такого юного тела. Стрэндж мнит себя завоевателем-покорителем и закусывает изнутри щеку до металлического привкуса на языке. Не важно, ни одна планета не стоит искаженной реальности и геноцида вселенского масштаба.К тебе взывает моя мольба: Повтори все сказанное тобой. Хочу записать твои слова, Жаль, я ручку не взял с собой.
Он насилует время, спешно пытаясь распутать узлы. Миллионы и больше вариантов, шахматная доска дрожит; где тут конец линии, а где линия конца? Вертится-вертится быстрей петля. Хитиновый панцирь отчужденности делит трещина пополам — лицо Питера неживое и окровавленное видит ни один или два, портрет живого трупа запечатан в памяти; рубиновые капли с уголков губ стекают к ушам, запекается слизь гемоглобина на перекрашенных смертью зубах, предсмертно дрожат пересохшие приоткрытые губы, хрип пережимает гортань, и глаза, полные обманутыми ожиданиями и бесшумных слез, устремлеются в никуда. Вот оно, то самое нечто, абсурд, но Стефан знает, что начало пути — в конце перевала. Воздуха здесь не осталось, горючая смесь выжигает всю слизистую тела, адский коктейль молотова подрывает каждую клеточку воли и добра. Пылью мертвой планеты остается дышать, пока ткань мышечная рвется от взрывов, ударов, и магия в жилах лавой течет к кончикам ободранных до мяса пальцев. В него швыряют мальчишкой, принижая того до «вредителя», с ног сбивают обоих; он, грезя об этом, желание давя, подминает под себя тело. Питер сжимается комком оголенных нервов, пока потрескавшиеся губы касаются его окровавленного виска. — Прости. Шепот теряется в лесу всклоченных взмокших волос, их перебирает в шрамах тонкая трясущаяся рука, и вот Стрэндж вмиг на ногах, а рядом портала красочная спираль, откуда Хранитель Галактики совершает боевой бросок. Мальчишеская решимость, пересилившая спектр пестрых эмоций, возвращается ещё до мнимой победы и неминуемой развязки. Всё застыло в ожидании, камень в обмен на жизнь — ключ и ход конем. Тебе ещё рано, Тони Старк, ещё рано… Это секунда, перед тем как всадники апокалипсиса примчатся на черных костлявых жеребцах. Воспоминания о тех минутах, в которых не выстоять. В них было всё: звонкий, надломленный, вот-вот сломающийся от плача, голос. — Я не хочу уходить. Пожалуйста… Паучье чутье безошибочно предупреждает о приближении старухи, как за секунду до выпадения дождя. Питер знает истину: в жизни нет смысла, но в смерти его ещё меньше. Это последнее путешествие домой по мерцающему небу, осколки потерянных слов — его последняя экспедиция. Тени на песчаной земле Титана опустились там, откуда он ушел, рассыпавшись угольной золой. Ветер безжалостно танцует на прахе в железных руках разбитого по наночастицам человека, кружится в собственном танце в ритме вальса, взмывая в огненную высь. Взмахнула крыльями красно-синяя бабочка с золотой жилой в груди; обратный отсчет. Так должно быть. — Тони, по-другому быть не могло… Разум Доктора опечален пустотой. Однажды правда вскроется, как душа и вены, а пока остается лишь пыль на ветру и силуэт, чье лицо скоро — возможно? — всем забудется. Ведь он тому причина В той или иной форме Стрэндж — эгоист, ревнивая радость затопляет скверным жидким облегчением грудь, наполняет им фантомные метаморфические легкие; мальчик, поцелованный солнцем в вихрастую макушку, с карамельными кольцами радужки и сахарными губами, чье целомудрие можно украсть и в другой жизни, уйдет именно с ним.Брошу мир к ногам твоим, Только поведай мне ещё раз, Что Вселенную взрыв сотворил Для сияния в моих глазах.
Он уже здесь, этот изломанный парнишка из мира, созданного во крах. Оказался там, где их история завершилась. За их спинами лимб на двоих. Смотрит вдаль, ища конец горизонта из огненных оттенков протуберанца — камня Души. Отдельный мир, застрявший — как и они — в бесконечности с неугасаемым континентом. Стопы на отмели безбрежного океана, детская печаль несправедливости и непонимания высыхает на щеках, склеры горят призрачным отблеском счастья, потому что Доктор рядом. Скоро взойдут черные звёзды, и небо обрушится на этот жалкий гнилой мир. Нет жизни больше в мире верхнем. Где-то далеко в облаках, за мириады световых лет отсюда, рука Таноса щелчками передвигает миры на ветхих счётах Вселенной. Нет волн, с каждом ударом которых трещат кровью кости да зубы, важных вопросов, отчаянных обвинений, ибо паутину воспоминаний физической оболочки возможно оборвать, но космическая паутина, навечно спаянная с душой, не позволит забвению настигнуть нерушимый нейлон. Есть тонкая алебастровая рука, трепетно и осторожно, нуждаясь в разрешении, кончиками касающаяся шрамов на дрожащих кистях. Сплетаются руки и души, Питер снова, как раньше, подпускает к себе, внутрь себя, дает раствориться в мелодии вечности, слышимой только им. Вечность — благая тишина с нотками покоя в движениях, трение кожи о кожу и едва уловимые человеческому уху вздохи, переплетенные в один. — Мы вернемся? — Однажды, Питер. Может когда-нибудь от их новых универсальных чувств взорвется солнце, и они отстроят свою бесконечность заново. Взойдет иная юдоль. — Док, прошу тебя, поведай мне снова о том, как Вселенная была создана для того, чтобы я увидел её своими глазами…В удушье бесконечность не перестаю открывать: Насколько невероятно прекрасно — просто существовать.