Белые розы

      Пальцами по рёбрам. Какая же ты, блядь, худая. Вообще ничего не ешь? Помнится, когда-то ты комплексовала из-за задницы. А я тебе вот что скажу, красотка: задница у тебя была потрясающая. А сейчас… Да ни черта сейчас.       И тебя тоже почти нет.       Я продолжаю пересчитывать твои рёбра, поднимаясь всё выше и задирая свитер, который болтается на теле, словно на шесте. А под ним – ничего. Ты давно уже не носишь бюстгальтер, говоришь, что смысла в нём нет. Кажется, выкинула их все на отметке в сорок килограмм.       Пальцы доходят до шершавых линий, под самой грудью. Снова резалась. Снова.       Я уже ничего тебе не говорю. Нахуй мне что-то говорить? Чтобы в следующий раз ты обвинила меня? Как тогда, когда я уехала к подруге, а ты прислала фотки свежих порезов. Как ты тогда сказала? «Это твоя вина»? Вот так вот прямо?       Да, конечно. Моя. Я провинилась, когда полюбила тебя, чёртова ты сука.       Снова сделаешь это? Снова за лезвие схватишься?       Давно я уже поняла, что нельзя давать тебе повода. Хотя ты и сама неплохо его находишь. Всегда так было. Всегда.       А руки ведь трясутся каждый раз, как звонит твоя мать. Каждый раз, как впервые.       — Здравствуйте, — а голос уже начинает дрожать, следующая пара секунд самая страшная. Я каждый раз жду, что она всхлипнет. Каждый ёбаный раз.       — Привет, солнышко, — она говорит это устало, вымученно. И меня отпускает. Значит, ты жива, просто сотворила очередную херню. Она давно уже зовёт меня солнцем. Будто верит, что я согрею твоё замерзающее полумёртвое тело. А я ведь даже себя согреть не могу, во мне по вечерам столько алкоголя, что чиркни спичкой — и стану факелом. А она ведь верит. Верит, что я могу спасти тебя.       — Что с ней? – если у меня сносное настроение, я сразу перехожу к делу. Не морожу её, не говорю о погоде.       — Снова жрала слабительные, — выдыхает она.       — Передоз или по норме? – я прикидываю, какая дозировка нормальна для твоего нового веса. Результаты вычислений не радуют. Вот уже пара лет как не радуют.       — Она в больнице, обезвоживание.       — Окей, она, как обычно, в сто семнадцатой? – выясняю будничным тоном.       — Да, — она дышит совсем тихо, я бы даже сказала, измождено.       — Спасибо, что позвонили, — не дождавшись ответа, вешаю трубку, запускаю пальцы в волосы. Тянет закурить.       Потом еду к тебе, по дороге купив роз. Понятия не имею, почему ты любишь эти колючие цветы. Сколько раз спрашивала, а ты говоришь, что они просто красивые.       Но хуйня же полная.       Зато недавно я нашла в этом плюс: покупаю розы без бумаги. И сжимаю руку так, что шипы входят под кожу, прокалывают её, обдирают, царапают. Дарю окровавленные цветы. Забавно.       Но это помогает вернуться на землю, когда снова вдыхаю запах больницы. Смесь чистящих средств, лекарств и безысходности. Чёрт бы их побрал… Года два назад я бы сразу ёбнулась в обморок. Но сейчас роскоши не имею.       Будет неловко проснуться потом и выяснить, что ты уже сдохла.       Идиотка моя. Ёбнутая сука. На всю голову.       Вот и сейчас стою, глажу твои рёбра с порезами, на тумбочке очередные кровавые розы. На этот раз белые.       Белый – символ чистоты же. Я вижу в этом извращённую до пизды иронию. Спала со всеми, а глаза невинные, как у ребёнка. Голубые такие. Глубокие. Может, рано или поздно, и я в них утону навсегда. Или расшибусь об их лёд, когда ты сдохнешь.       Я давно уже сказала, что на похороны не явлюсь.       Но чем отчётливее кажется эта перспектива, тем больше понимаю, что приду. Приду обязательно. Посмотрю в твои мёртвые глаза. И съебусь куда подальше. Наверное, напьюсь до чертей. А дальше загадывать страшно.       Я не буду смотреть, как тебя закапывают. Больно много чести. Да и твой брат не пустит меня на кладбище. Думаю, от моего убийства его удерживаешь только ты. Но это ненадолго.       С горя он точно меня пришибёт. Развращаю ж его девочку. Мудак.       Я вдруг понимаю, что твои рёбра скользкие. Какого хера?       Вытаскиваю руки и исступлённо смотрю. Красные.       Блядские розы.       Ты тоже опускаешь взгляд, берёшь мои руки, целуешь ранки. Сухие потрескавшиеся губы причиняют боль, но я закрываю глаза и пытаюсь это запомнить. Холодные тонкие пальцы держат меня цепко, сухие губы проходятся по каждому проколу, каждой царапине. Я представляю, как приятно было бы, будь ты сейчас прежней. У тебя были красивые губы. Я любила их целовать. И тебя любила.       Ты отстраняешься, смотришь на меня. Ждёшь чего-то. Чего-то… Да знаю я, чего именно. Знаю. Но один взгляд на твои окровавленные губы, и меня мутит. Блядская вампирская классика: огромные глаза, чёткие скулы, белая кожа и кровь на губах.       А я всё равно целую.       Грубо, быстро, прижимаю к стене. Это уже техника, а не страсть. Я даю тебе это. Ты ведь за этим целовала мои руки, а не потому что хотела? Ты не меняешься.       Я снова лезу под свитер, ты тяжело дышишь.       Довольна?       Я утыкаюсь тебе в шею, руки там, где когда-то был второй размер.       — Почему на этот раз пила? – шиплю я.       — Я недостаточно худая, у меня на животе жир, — говоришь ты. Не то с вызовом, не то с… А вариантов то уже нет. Это вызов. Ты ждёшь, что я выйду из себя.       Хуй тебе.       Я снова целую, стараясь не думать о твоих словах. Но руки неосознанно ползут вниз, к животу. Доходят до резинки треников. Она натянута по выступам тазовых костей. Вместо живота – провал. Я сжимаю кость, ты на секунду задерживаешь дыхание. Больно? Знаю, что больно.       А что ты мне сделаешь, сука?       Ты уже сделала куда больше, чем кто-либо другой.       Холод твоих рук обжигает сильнее сквозняка из открытого окна. Ты вообще в курсе, что сейчас ёбаный февраль?       Резко отстраняюсь и ухожу к окну. Мне приходится встать коленом на тумбу, прямо на лежащие розы, чтобы дотянуться до ручки. Разболтанное окно легко поддаётся.       Не то, что ты.       Колено болит, но мне плевать. Я спускаюсь и потираю его, больше от нежелания смотреть на тебя, чем от боли. У меня давно ничего не болит. Права просто не имеет. Это ведь ты у нас великомученица.       — Мне нужно идти, — вру. Безбожно вру.       — Окей, — бросаешь ты и садишься на постель, открываешь книгу. Кажется, Булгаков. Кажется, вверх ногами.       — Я зайду как-нибудь на неделе, — на прощание говорю я.       Ты молчишь, сосредоточенно смотришь на перевёрнутые буквы. Сука.       А через шесть дней я снова купила розы.       Белые. Две штуки.