Morbus.

***

      Хворь поглощала голод. Гниль, гной, дым и смрад не давали ступить и шагу. Тела, обезображенные гниением, заполняли улицы, точно мусор. Роились трупные черви, сплетаясь порой в белые шевелящиеся клубки. Вокруг умирающих бегали крысы, ожидая мертвечины. Едкий дождь, барабаня по крышам, шёл непрестанно. Ручьи несли по дорогам куски гнили вперемешку с дерьмом.       Ядовитый туман верным псом жался у порога, чтобы потом броситься хозяину в лицо, как только он выйдет. Смог душил, как петля, и раздирал глотку, как инквизиторское железо. Поэтому люди пытались ютиться в своих домах, предпочитая фанатично тараторить молитвы о несбыточном спасении.       Горожане шарахались в сторону, только заслышав едва различимый скрип телег. Иногда те, кто катил их, заглядывали к жителям в двери и окна. И тогда люди думали, что керамическая маска птицы, надетая на чумного доктора, была вестником самой Смерти. Ещё бы. Пропахшие дымом и падалью, носящие серые безжизненные маски с клювами, закутанные с ног до головы в мешковину, сочащуюся потом и гноем, санитары могли вселить благоговейный ужас в любого. Санитары, чумные доктора... Никто уже их так не называл. Их именовали "падальщиками". Это прозвище появилось, когда надежда начала угасать.       Катафалки несли на себе трупы, которых следовало предать огню. Погребальный костёр, в который скидывали мертвецов, уже не был предназначен для своей цели, играя роль, скорее, последнего факела, единственного света, ещё поддерживающего жизнь в городе. Его развели на базарной площади. Там уже не было торговцев. Они, словно мыши, сбегающие с утопающего судна, перекрыли все поставки при первых же признаках беды.       Сначала кострище было одним, огромным, занимающим всю площадь. Но потом его разбили на несколько маленьких. Не специально, конечно.       А потом... Потом топливо кончилось. Мёртвых начали складывать на затухающие угольки. Даже трупная зола не сберегла огня. Люди пытались всеми силами поддержать костёр, неся из своих домов мебель, предметы, иконы. Но ничего не помогало. Люди приходили домой, ложились на холодный пол, и, моля уже о смерти сквозь плач, засыпали.       Тогда умерла надежда. Тогда прекратились рыдания. Даже маленькие дети перестали плакать в своих кроватках от голода. Город опустел. Люди исчезли. То, что от них осталось, биологическая оболочка, не было жизнью, разве что живой смертью.       Шум дождя да размеренный стук колёс катафалков были единственными звуками вокруг. Окружённый Королевским войском, чтоб никто не бежал, город агонизировал. Город умирал.