Сквозь время и свет

Он знал её. Когда? Было ли это прежде? Или это знание — только теперь? Узнает ли он её потом? — Почему мне обязательно тоже быть здесь? — свет, чудесный, знакомый, пробивавшийся сквозь резную листву на деревьях, путался в её волосах, да так, кажется, и оставался там. Удивительное зрелище. — К тому же, — она свирепо мотнула головой, вызывающе оглядывая четверых своих спутников, — ничего путного из этого всё равно не выходит! Кому оно нужно! — Ты так говоришь потому, что у тебя не получается, — мягко поддел её самый младший из них, тонкий, угловатый, вихрастый. Она, кажется, даже стала выше ростом: так рассердилась. Он совсем не хотел, чтобы они дальше ссорились, и тихо шагнул на тропинку перед юными эльдар, против собственного обычая, встревожив склонённые цветущие ветви. Точно. Это было. Было... давно. — Здесь скучно-скучно-скучно! — он мог бы, пожалуй, обидеться, услышав такие слова: он ведь очень любил это место, его тени, свет и каждый укромный уголок. Он не стал. В конце концов, он сам был здесь лишь гостем, а она была только ребёнком даже среди Детей, которые все казались ему иногда очень юными. Слишком горячая, почти буквально: когда он, получив согласие, вежливо протянул ей руку, чтобы провести её к небольшому озеру ему одному памятной тропкой, цепкое пожатие обожгло биением крови, всегда таким слышным у Воплощённых. Она схватила его за руку из одного любопытства, потому что он был айну. Попробовать хотела, на что похоже, а ходить с кем-то так она не любила — это он узнал чуть позже. Кем же она была? Или кто она? Она всё ещё жила теперь, он почти узнал её. Она жаждала беспокойства. Сказала однажды: буду учиться у владыки Тулкаса, вот они у меня попляшут! Он не сомневался, что так и будет, но сам пытался научить её терпению, как когда-то учили его. И, может, он всё делал неправильно, потому что не хотел забирать её от жизни, из этих садов, из-под светлых деревьев, от чистых и тихих озёр. Забирать в глубокую тишину, подводить к краю и показывать ей иной, не согретый светом сумрак. Кем же был... он сам? Или кто он есть? Он тоже был сейчас, и это было почти единственное, в чём он имел хоть какую-то уверенность. Она сердилась, досадовала и брызгала ему в лицо водой из озерца, над которым они склонялись во время уроков, неподобающе резко ударяя по глади ладонью: "да сколько можно!" Вода капала с кончика носа, и это было странно. Всё: и вода, и нос, и то, что капли падали на колени, моча ткань его одежды. Всё это было слишком вещественным, и ему, вечному ткачу видений, часто по собственной прихоти то облачавшемуся в плоть, то развеивавшему её, подобно туману среди ветвей, делалось неуютно. Но он давно научился терпению. А она была бурей. Бурей света, впрочем. Он желал сказать ей, что свет не погаснет, даже если она не будет так бушевать: он и без того удивительный. "Потому что вы все удивительные". Но объяснить не получалось: в то время голос его был тих, и хотя многим он нашёптывал истины, он никогда не желал, чтобы этот голос слишком тревожил Детей. Потому что тогда он не знал гнева. А вот она знала. Вся она была порыв, мгновенный и яростный. И бросалась на траву, сердито дёргала её потом, потирала зашибленные обо что-то костяшки пальцев или колени. Бурчала о своих обидах куда-то в ткань штанов, что носила подобно братьям. Но рассказ всё равно предназначался ему. Он очень хорошо умел слушать. Иногда он ей не показывался, но она всё равно оставалась сидеть на том, знакомом месте и говорила, говорила. Он радовался немного: значит, она всё же научилась принимать неявные вещи. И всё-таки, кажется, он был не очень хорошим учителем. Он остался с этой печалью, когда пришла темнота. Другая, давняя, не та, что накрыла его, а теперь отпустила, вернув сквозь слепящий, неумолимый, не её свет... куда? *** Женщина склонилась над ним, и он почувствовал желание улыбнуться. Он действительно знал её. Он знает её. Свет, окутывающий их двоих, шёл рябью, как вода на озерце в далёкой теперь земле. Или, может, это его глаза всё ещё не привыкли заново видеть: черты женщины, казалось, не могли обрести определённость. Но он узнал её. Теперь её собственный свет обрёл настоящую силу, хотя бури действительно больше не было. Она и не была нужна. Тёплый и яркий, свет больше не метался, бросая искры, готовые вспыхнуть даже на воде. Не обжигал. Ярче звёзд и теплее солнечных лучей, он оставался мягким. "Ты изменилась". Сила её текла вокруг подобно лесной реке, не отпускала, взывала к жизни в его заново собранном теле и почти потерявшемся "я". "Возвращайся, друг мой". Она взяла его руку в свои, и в хватке её теперь не было пустого любопытства, только забота: "Возвращайся". Её руки всё ещё были слишком вещественными для него, но сейчас только потому, что сам он вынырнул будто из водоворота, из пустоты. И биение её крови больше не было слишком шумным: и слышал он иначе, и рука, что держала она в своих, была другой. Широкая и жилистая, с загрубевшими на кончиках пальцами, отчётливо проступающими венами и в отметинах времени. Это была его рука? С мозолями от рукояти меча. "Возвращайся" Он должен был. Её голос, обретший глубину, теперь говорил ему не о злоключениях девочки, он говорил о надежде в сумраке и перекликался с другим, с тем, что повелел ему идти обратно сквозь темноту и свет. Но её голос был иным, земным. Возвращал к живому миру. Она отпустила его руку и коснулась его лица, накрыв глаза сильной ладонью, и он не успел заметить подошедшего. Но когда он вновь мог видеть, свет изменился. Серебро и золото знакомо мешались где-то над головой, словно он вернулся на другую сторону горькой темноты, изменившей его дом на Западе. Нет. Конечно нет. Мир изменился непоправимо, и время нельзя было обратить вспять, и то, что умерло и погасло, вернуть к жизни не под силу было даже высшим. Это только мужчина и женщина, высокие и оба такие древние, какими он в далёкие времена никогда не мог помыслить Детей, стояли над ним, соединив руки. "Вернись, друг!" И вот теперь он снова мог ясно видеть её, потому что дух его достиг тела окончательно. И в тысячу раз прекраснее была теперь она, некогда искавшая битвы. "Ты нашла больше, чем искала". И он любовался ей, столь яркой среди Детей, которых он любил. Он никогда не переставал удивляться им, дух Арды, сошедший в мир. Вот, кем он действительно был, вот, кто он такой, теперь он помнил самого себя. Яснее, чем прежде, потому что пелена, когда-то наложенная на него вместе с этим телом, теперь ослабла волей Того, кто послал его назад. " Ты выросла". В её улыбке было облегчение и не было узнавания, но он не огорчился. Слишком много времени прошло, и Срединные Земли изменили не только её. Когда-то перемена напугала его, но и это было давно, и теперь страха не осталось. *** — Теперь пришло время отправляться в путь, Гендальф. Сначала, когда она назвала его этим именем, он немного удивился, потому что её народ дал ему иное. Но после понял, что это была не прихоть: как и все квенди, она не терпела неточности в словах, а отныне прежнее имя было неточным. Белые его одежды встревожил ветер. Время, чтобы снова отправиться в путь, чтобы дать услышать свой голос тем, кто нуждался в нём, действительно пришло.