Люди 49-го

Милетта вручила Сехун пирожок, и та, откусывая сразу половину, выскользнула на задний двор. Танис и Тадал ждали ее на месте. Сехун запихнула остатки пирожка в рот и на полусогнутых, чтобы никто из людей отца ее не заметил, добралась до ограждения. Танис помог ей перебраться через изгородь, а Тадал сунул в руки тугой сверток. — Вроде бы ничего не забыл, — проговорил он и виновато улыбнулся. В прошлый раз он забыл подтяжки, и Сехун едва не осталась без штанов. Они двинули вдоль изгороди. Она со всех сторон обросла одичалой смородиной, так что стоило на горизонте замаячить надсмотрщику, как они тут же ныряли под нависшие над землей ветви и, затаив дыхание, ждали, когда дядюшка Кнут умотает по своим делам. Во дворе гоготали индюки, бегали и купались в пыли куры. В заводи неподалеку мыли ноги две тучные коровы — Сливка и Жадина. Жадину, вообще-то, звали Красоткой, но Сехун считала, что такой обжоре, как эта, зваться Красоткой не полагается. Солнце, несмотря на ранний час, немилосердно жарило спины, и Сехун, сгибаясь в три погибели, на чем свет стоит проклинала дурацкую моду на узкие лифы. Корсет она предусмотрительно не надела, но без него платье казалось еще теснее. Съеденный наспех пирожок встал поперек горла. У конюшни никого не было. Лошади, кроме той, на которой старина Роджер инспектировал поля, стояли каждая в своем деннике. Точо, замотавшись в дырявую накидку, спал в стоге сена. От него за версту разило потом и конским навозом. — Разбудите-ка его, а я пока переоденусь, — шепнула Сехун и юркнула в пустующее сейчас стойло. В том, что она до ужаса боится немого конюха, Сехун не признавалась даже друзьям. Точо — наполовину француза, наполовину шауни — лишили языка за оскорбление солдата американской армии, и теперь он при любом удобном случае демонстрировал его мерзкий обрубок. Сехун, в общем-то, не бывшая особой впечатлительной, содрогалась каждый раз, когда Точо открывал рот. Объяснить это ничем путным не получалось, отчего и приходилось держать это в строжайшем секрете. Альба, пожалуй, догадывалась, но разговора об этом никогда не заводила. Все, что ее беспокоило — это уроки итальянского и балет, которые она с попеременным успехом преподавала Сехун третий год кряду. Тадал в кои-то веке не соврал. В свертке нашлось все необходимое: сорочка, штаны с подтяжками и мягкие мокасины. Сехун быстро переоделась, завернула платье в широкий шерстяной платок и спрятала его за кормушкой. Платье, конечно же, помнется, но Сехун надеялась, что вернется прежде, чем прибудут гости. Точо поглядел на нее хмуро, но ничего не сказал. И не потому даже, что был нем, а потому, что говорить с дамами было ниже его достоинства. Так, по крайней мере, отвечала Милетта, стоило Сехун заикнуться о нелюдимости конюха. Ветерок, завидев Сехун, радостно заржал. Его держали в отдельном стойле, подальше от рабочих лошадей. Жеребец, рожденный на Великих Равнинах и прирученный лично Точо, славился крутым нравом и дерзкими выходками. Точо он не любил, а вот к Сехун питал неприкрытую симпатию. Сехун отвечала ему взаимностью. Точо, как это часто с ним бывало, когда он недосыпал, принялся из вредности седлать Ветерка. Сехун, боявшаяся сказать ему хоть слово поперек, в отчаянии закусила губу и бросила умоляющий взгляд на друзей. Танис воздел желтушные глаза к потолку, а затем закричал, размахивая огромными черными ручищами: — Ну что ты делаешь, босс? Сколько раз повторять — белый дама не ездить в седле. Сехун поморщилась. Она не выносила, когда кто-то из рабов — тем более, Танис и Тадал — называли ее белой. Пускай она и была дочерью плантатора, и в жилах ее текла американская кровь, но мать ее родилась за океаном, в стране, которая совсем не походила на Штаты. От матери Сехун достался причудливый разрез глаз и тонкие черты лица, так сильно отличавшие ее от жен и дочерей отцовских приятелей. Сехун не раз слышала, как жена Точо называет ее белолицей индианкой. Это прозвище ей тоже не нравилось, да разве станет прислуга кого-то слушать? Ей только дай языком почесать — всех окрестит и всех наречет. — Поживее, а! Ну что встал, — продолжал разъяряться Танис, в то время как Тадал вывел из стойла вороного Смельчака. Точо свел мохнатые брови к переносице. Крылья его острого, загнутого книзу носа раздулись, но он лишь сдернул с лошади попону и, громко топая, направился к Смельчаку: братья, в отличие от Сехун, ездить без седла не умели. — Черный рожден бегать на своих двух, — объяснял Танис. — Наш родина нет лошадь. Черный ходить по земле, плавать по воде, лазать на деревья, это его суть. Черный не нужен лошадь, чтобы быть быстрый. Сехун кивала, соглашаясь со всеми его доводами, но все равно заставляла лезть в седло. Тадал обучался быстрее, чем старший брат, но лошади отчего-то его не любили, тогда как Танис, предпочитавший держаться от них на расстоянии, вызывал у животных уважение. Сехун не нуждалась в поводьях и стременах, чтобы справляться с Ветерком. Отец был уверен, что конь, прежде чем оказаться на воле, принадлежал индейцам. Те слыли прекрасными наездниками, могли обуздать и обучить самого ретивого коня, чем вызывали у Сехун неприкрытую зависть. Хоть она индейцев и не любила, но ездить верхом так же, как они, мечтала с самого детства. На дворе Ветерок сразу же оживился. Стуча звонко копытами, обошел Сехун кругом, а затем встал как вкопанный и не шелохнулся, покуда Сехун не взобралась ему на спину. — Хороший мой, — прошептала она и обняла Ветерка за шею. Ветерок заржал и припустил рысцой к недовольно пыхтящему Смельчаку. — Я не лезть на эту клячу, — заявил Танис и скрестил руки на груди. — Но сегодня твоя очередь. — Тадал смотрел на брата с возмущением и легкой угрозой. Он был выше Таниса на полголовы и вдвое шире в плечах. На длинных руках с белыми ладонями бугрились литые мышцы; толстые ноги твердо стояли на земле. Тадал казался великаном, способным выкорчевывать вековые деревья голыми руками и крушить каменные стены кулаками, да только Танис его нисколько не боялся. — Говорю — не полезу, — отрезал он и усмехнулся. Сехун покачала головой. — Тадал, полезай. Тадал поджал толстые губы, но в седло забрался. Смельчак под ним недовольно храпнул, но скинуть его, как делал это зачастую, не попытался. Близость Таниса его успокаивала. — Танис, ты тоже. — Ну уж нет. — Танис, раскусив ее замысел, отступил от коня на шаг. — Так не договариваться, так нечестно. — У меня сегодня день рождения. На день рождение принято выполнять все прихоти именинника. И я хочу, чтобы ты ехал с нами. — Плохой традиция. Ужасный. — Какая уж есть. Танис, постанывая и вздыхая мученически, влез на лошадь, поерзал на крутом крупе и крепко ухватился за брата. — Если я погибнуть — прийти к тебе, белый девочка, злым духом. Сехун рассмеялась и пятками легонько надавила на бока Ветерка. Он послушно развернулся и затрусил к молоденькой рощице, за которой, белая от ярких солнечных лучей, пролегала дорога на Атланту. Покататься всласть не дали погонщики. Заприметив их у края пастбища, они вскочили на лошадей и быстренько повернули их обратно. Братья даже не пытались скрыть своей радости, тогда как Сехун едва не ревела от злости. Ей уже девятнадцать, а ею помыкают так, словно она десятилетний ребенок. Неужели она до самой старости будет выполнять чужие приказы? Сехун крепче сжала гриву Ветерка и прикусила кончик языка. Конечно, так и будет. Свободная женщина недалеко ушла от рабыни. Сначала ей приказывает отец, после — муж. Все, что ей остается — сцепить зубы посильнее и держать спину прямо. Мать, покуда была жива, учила Сехун, что женщина не имеет права на слабость. Что, даже покоряясь, она должна оставаться верна себе. Мать никогда не рассказывала о своем прошлом, но из некоторых источников — служанки в самом деле болтают без меры — Сехун знала, что ей пришлось пройти через многое, прежде чем встретить ее отца. В глазах маленькой Сехун она была сильной женщиной, в глазах повзрослевшей — несчастной и бесконечно усталой. Смерть, должно быть, стала для нее избавлением. Сехун помнила ее застывшее восковое лицо в обрамлении блестящих черных волос: прозрачные брови, заострившийся нос и тонкие бледные губы, тронутые несмелой улыбкой. Отец плакал так горько и безудержно над ее гробом, а она улыбалась ему, будто бы говоря: «Ну чего же ты плачешь, Оскар? Я ведь счастлива». Сехун было восемь, и она не плакала. Она не совсем понимала, что произошло, ибо никогда прежде не сталкивалась со смертью. Она и слова такого не знала. Смерть от нее тщательно скрывали за ажурными занавесками, пышными кринолинами и таинственными улыбками. Но рано или поздно Смерть должна была найти лазейку и объявиться перед Сехун во всей своей беспощадной красе. Если бы Сехун узнала о ней заранее, то встретила бы как полагается. Но Сехун не знала и потому тихо сидела у гроба матери и гладила ее по укрытой чепчиком голове. Чепчик матери не шел. Он был из другого мира — мира сэров и мадам, а мать Сехун к нему не принадлежала. Пускай бесконечные друзья и полковые приятеля отца и звали ее миссис Смит или Анной, но в душе она всегда оставалась О Сеён. Даже смерть — и та не смогла этого изменить. Отец ждал Сехун у конюшни. Состарившийся раньше срока, но еще крепкий мужчина, он всегда немного пугал Сехун. Она не могла подолгу оставаться в его обществе, избегала встреч наедине и откровенных разговоров. Впрочем, последние отец старательно обходил сам, сваливая родительские обязанности на Альбу и нянюшку. Но сегодня был особенный день, а значит, отец должен был совершить хотя бы один особенный поступок. Он ничего не сказал, завидев Сехун верхом на Ветерке. Лишь крепче сжал сухие коричневые губы и отвел взгляд в сторону. Он терпеть не мог подобных вольностей. Девушки, разъезжающие на норовистых жеребцах без седла и в мужском костюме, вызывали в нем приступы безудержной ярости. Сехун догадывалась, что причиной тому были индейцы. Слуги шептались о женщине из племени чероков, в которую отец якобы влюбился незадолго до смерти матери Сехун. Звали ее Утренняя Гроза, она носила мужской костюм и разъезжала верхом на великолепной белой кобылке. Утренняя Гроза была последней в своем роду и потому имела право воевать и охотиться наравне с мужчинами. Отец же участвовал в компании Джексона* и был ярым сторонником «Закона о переселении индейцев», считая, что дикарям не место среди цивилизованных людей. Та женщина его презирала. За это, Сехун была уверена, отец ненавидел индейцев еще больше. И когда матери Сехун не стало, он, не медля ни секунды, вызвался повести своих солдат на земли чероков и окончательно очистить Джорджию от «краснокожей скверны». Сехун, будь ее воля, предпочла бы этого не знать. Возможно, они с отцом и не были близки, но она любила его и хотела уважать. Индейцы же, хоть и пугали ее — они отличались жестокостью и непокорностью, не то что чернокожие рабы, — оставались такими же людьми, как Сехун, ее мать и отец. Из их ран шла кровь — однажды Ветерок укусил Точо за руку, и Милетта извела на повязки добрый отрез новехонького полотна, — они ели, пили и смеялись, и этого, в глазах Сехун, было достаточно, чтобы зваться человеком. — Альба тебя обыскалась, — сказал отец, когда Сехун спешилась. Он заложил руки за спину и прочистил горло. — Скоро прибудут гости. Мне бы хотелось, — он сделал ударение на последнем слове, — чтобы ты выглядела подобающе. Ах, да, в комнате тебя ждет подарок. Надеюсь, понравится. — Разве может быть иначе? — Сехун не умела благодарить — отец не был щедр на подарки, — и ответила так, как отвечала всегда. Чаще всего подарки отца ей в самом деле нравились: он подарил ей Ветерка, а в прошлом году — выписанные из Нью-Йорка альбом для рисования и чудесную акварель. Сехун не умела рисовать, но это не помешало ей запечатлеть в красках коров у водопоя, Милетту в огромном белом переднике и Тадала с Танисом — черных, как ночь и крепких, как росший у дороги дуб, — работающих во дворе. Однажды Сехун оседлала Ветерка и отправилась на плантации, где целый день рисовала рабов, занятых уборкой хлопка. Этот рисунок отец у нее отобрал и запретил даже близко приближаться к полям. Сехун рассердилась и выбросила альбом, но спустя пару месяцев бережливая Милетта его вернула, и Сехун снова взялась за рисование, но забыть о жестком взгляде отца и его ледяном голосе так и не смогла. Она надеялась, что новый подарок оставит в ее памяти лишь приятные воспоминания. Подарок в самом деле оказался неплох. Альба, улыбаясь от уха до уха, протянула Сехун обернутую в почтовую бумагу коробку и велела тут же ее открыть. То, что Сехун одета в мужской костюм, она старалась не замечать. Альба, в отличие от чернокожей прислуги, относилась к вопросам нравственности очень щепетильно. Узнай она, где именно Сехун взяла этот костюм и кто его носил до нее, получила бы удар. Черные виделись ей чертями, явившимися в христианский мир прямехонько из преисподней, и все, к чему они прикасались, пропитывалось серным зловонием. Единственным исключением была стряпня Милетты, да и ту Альба ела, зажав нос пальцами. Милетта ругалась, но даже отец ничего не мог с этим поделать. Сехун вскрыла коробку не без волнительного трепета. Под двумя слоями расшитой шелком ткани покоились самые настоящие, прибывшие прямиком из Италии, пуанты. На них даже смотреть было боязно, не то что обувать — такими хрупкими и неестественно-крохотными они казались. Сехун была уверена, что в жизни в них не влезет. Альба была иного мнения. Она отобрала у Сехун коробку и погнала ее в ванную комнату — смывать красную южную пыль. По случаю праздника Альба открыла коробку нового французского мыла, намылила им Сехун с головы до пят, а после долго терла жесткой мочалкой, надеясь вместе с кожей соскрести все, что могло прицепиться к ней от черных друзей. Нарядив Сехун в нижние сорочки и панталоны, Альба взялась примерять на нее пуанты. Сехун, закусив губу, старательно подавляла стоны. Оказалось, что пуанты не только выглядят тесными и совершенно неудобными, но и на деле являются таковыми. — Их придумали, чтобы мучить женщин, — вздохнула Сехун и с помощью Альбы поднялась со стула. — Как в них можно танцевать? — На кончиках пальцев, госпожа. — Это ужасно. — Сехун поморщилась и попыталась встать на самые кончики пальцев, как ее учила Альба на занятиях танцами, но это оказалось слишком больно, и Сехун, не продержавшись и пяти секунд, пятками шлепнулась о пол. — Немного практики — и все получится. Сехун была не столь высокого мнения о своей выдержке и терпении. Ее и на обычные-то уроки едва хватало, что уж говорить об адских муках балетного мастерства? В ее голове попросту не укладывалось, как можно получать удовольствие от того, что приносит страдания? От рисования, по крайней мере, ничего не болело. Почему отец не взял ей в гувернантки какую-нибудь хорошенькую французскую мадемуазель? Они бы читали Бальзака и писали незамысловатые этюды акварелью. Возможно, Сехун бы привила ей любовь к верховой езде. Конечно, мадемуазель бы ездила в дамском седле, но это было бы гораздо лучше, чем брезгливая гримаса, что искажала лицо Альбы каждый раз, когда они проходили мимо конюшен. — Мне кажется, я их только испорчу. — Сехун выдавила из себя улыбку и взялась распускать шелковые ленты, что слишком туго перетянули лодыжку. — Ничего, Альба вас научит. Сехун вздохнула. Если Альба начинала говорить о себе в третьем лице, значит, дело плохо.

***

Больше, чем уроки танцев и заунывную латынь Сехун ненавидела зеленое бархатное платье, щедро украшенное кружевами и золотой вышивкой, которое отец заказал специально ко дню ее рождения. Не то чтобы платье было некрасивым — Сехун нравилась мягкая, словно бочок спелого персика, ткань, нравились узоры, вышитые золотой нитью, и даже кружева выглядели превосходно, — но, соединив в себе все это, оно превращалось в нечто монструозное и сидело на Сехун, как чепчик на индюшке. Сехун была слишком загорелой, слишком русой и чрезвычайно веснушчатой для столь зеленого платья. К тому же, бархат в жаркие апрельские деньки превращал жизнь любой женщины в сущий ад. Сехун задыхалась от одного лишь вида этого платья, а стоило Альбе затянуть ее в корсет, как способность дышать и вовсе испарилась. — Я умру, — обреченно прошептала Сехун и подняла руки, чтобы за миг ее накрыло бархатным куполом. — Дженни, ты готова? — За дверью послышалось шарканье и смущенное покашливание отца. Сехун не выносила, когда отец называл ее этим именем. «Дженнифер Энн Смит» значилось в приходской книге, но мать всегда звала ее Сехун — в честь своего отца, который погиб задолго до рождения Сехун, а друзья-рабы — Сэмми, ведь она носила штаны, гоняла с ними наперегонки и лазала по деревьям не хуже чернокожих сорванцов. Отец же после смерти матери Сехун запретил домочадцам произносить это имя вслух. Сехун не спорила — ей было всего восемь, — но имя «Дженнифер» возненавидела лютой ненавистью. — Еще секундочку, господин, — пропела Альба, поставила Сехун перед зеркалом и взялась застегивать платье. Сехун, стиснув кулаки, глядела на свои обветренные, искусанные родинками и веснушками щеки, невзрачный круглый рот и маленькие, совсем как у индейцев глаза, и думала, что дед бы никогда ее не признал. С каждым годом в ней становилось все больше от американки и все меньше — от кореянки. Волосы ее, и прежде серые, как дворовая пыль, выгорали на солнце и к осени приобретали оттенок зрелого хлопка, а лицо и руки покрывались коричневатым загаром. Альба причитала и бегала за Сехун со шляпками и накидками наперевес, но Сехун ненавидела их не меньше, чем собственное имя. «Почему я не родилась мужчиной?» — думала она и еще сильнее сжимала кулаки. Жизнь мужчины представлялась ей намного проще и свободней. Мужчин не загоняли в рамки и ни к чему не обязывали. Если мужчина совершал необдуманный поступок, это называли опытом, тогда как женщину клеймили распутницей и ставили на ней крест. Мужчина мог не жениться до ста лет, и никто его в этом не попрекал, тогда как незамужняя женщина к двадцати пяти годам считалась старой девой и едва ли могла претендовать на приличную партию. Сехун исполнилось девятнадцать, и она знала, что отец прочит ей в мужья своего воспитанника. Кристофер Ву был старше ее на шестнадцать лет, занимался торговлей — таких, как он, на севере называли трапперами, и они частенько якшались с индейцами, на что отец предпочитал закрывать глаза — и был мужчиной во всех отношениях привлекательным, но Сехун боялась его сильнее, чем Точо. Огромный — больше Тадала — и непроницаемый, как ночная мгла, он частенько приходил к Сехун во снах, и назвать их приятными она не могла. От мистера Ву пахло, как пахнет в поле перед грозой — прохладой и опасностью. Сехун как в воду глядела. Стоило отцу войти в комнату, как он тут же сообщил, что прибыл мистер Ву, и что у него для Сехун подарок, от которого она будет без ума. Альба, улыбаясь натянуто, сообщила, что они еще не уложили волосы, и к облегчению Сехун выставили отца вон. Волосы у Сехун были мягкие и не очень густые и укладывались с огромным трудом. Альба изводила на них все невидимки и все равно оставалась недовольна. — È 'impossibile!* — Альба покачала головой и уронила обессиленно руки. — Так мы никогда не найдем вам жениха. Кто захочет брать в жены такое несчастье? Отец уже не раз говорил Альбе, что званый обед в честь именин — это не смотрины, но Альба знай твердила, что с такими повадками и внешностью Сехун никогда не сделают предложения. Сехун не знала, радоваться этому или огорчаться. Часть ее замуж идти не желала, часть — обижалась на Господа, сотворившего ее дурнушкой, которую замуж никто не позовет, и Альбу, которая постоянно об этом напоминала. Альба — смуглая и темноволосая сицилийка — никогда не знала отбоя от поклонников. В свои тридцать восемь лет она сохранила молодость лица и тела, чему — как она неустанно повторяла — способствовали занятия танцами и благочестивая жизнь примерной католички. Муж Альбы — достопочтенный господин Батлер, — давно покоился на кладбище Атланты, а единственный сын учился в нью-йоркском пансионате. Сехун видела его лишь единожды, и впечатление он произвел не самое приятное. Альба же, как нетрудно было догадаться, втайне надеялась, что сможет женить его на Сехун, потому особо не корпела над ее прическами и нарядами. Ей было на руку, чтобы как можно больше потенциальных женихов посчитало Сехун неподходящей партией. Единственное, что ее не устраивало — любовь Сехун к мальчишеским забавам и дружба с рабами. Маленький мистер Батлер отличался чрезмерно капризным и изнеженным характером и нуждался, по большему счету, не в жене, а в няньке. Сехун же нянчиться с кем бы то ни было не желала. Альба всеми мыслимыми и немыслимыми способами пыталась это изменить. Мистер Ву оценил внешний вид Сехун по достоинству. Только хорошее воспитание и отменная выдержка не дали ему рассмеяться ей в лицо. Сехун это обидело, но она не могла его осуждать. Она сама понимала, что выглядит не в меру пышным кустом остролиста, а не юной девой, что и впрямь было смешно, но, вместе с тем, и безмерно печально. Мистер Ву поклонился галантно, они обменялись подобающими случаю любезностями, а затем Чарльз, слуга мистера Ву, принес подарок. В небольшой птичьей клетке, на подстилке из душистого сена, восседал трехцветный кролик. Грудь и лапки у него были белые, спинка черная, а на морде красовалось рыжее пятно. Кролик жевал стебелек какого-то засушенного растения и даже глазом не повел, когда клетку опустили на стол и, открыв дверцу, взяли его на руки. — Он ручной, — пояснил мистер Ву. — Когти ему обрезали, а вот пальцы в рот класть не советую. — Он жестом приказал Чарльзу отдать кролика Сехун. Сехун неловко приняла «подарок». Кролик оказался легким и очень мягким. Таким мягким, что Сехун не удержалась и потерлась об него кончиком носа. Кролик ее совершенно не боялся. — У него есть имя? — спросила Сехун и повернула кролика к себе мордочкой. Ей хотелось заглянуть ему в глаза, чтобы понять, о чем же он так сосредоточенно размышляет. — Нет. Назовите, как вам нравится. Сехун поглядел на беленькие, совсем крохотные без коготков лапки и решила, что его будут звать Ноготком. За мистером Ву потянулись и другие гости. Сехун встречала их в передней, а после, приняв поздравления, отправляла в гостиную, к отцу. Альба мялась под боком и, улыбаясь кисло гостям, поправляла то заколку, то сбившийся набок бант. Сехун страдала от духоты и приступа мигрени: чем больше гостей переступало порог дома, тем сильнее дергалась венка на ее виске. Альба дала ей капель, но от них стало хуже. Когда прибыл последний гость — полковник с молодой женой и невоспитанным, но очень красивым сыном, который не преминул отвесить колкий комплимент и тем самым окончательно испортить Сехун настроение — Сехун сбежала на кухню, к Милетте. Альбе туда путь был заказан, потому Сехун смогла перевести дух и хотя бы на секунду почувствовать себя живым человеком. — Ну и дурацкий у тебя наряд, Сэмми, — гоготнул Тадал и подхватил поднос с напитками. Его нарядили в ливрею, так что выглядел он не менее нелепо, чем Сехун в своем кустарниковом платье. Сехун лишь отмахнулась от него. Голова шла кругом, а на кухне царила невыносимая жара, так что, выпив лимонада, Сехун вышла на двор и, обойдя дом со стороны сада, прокралась в оранжерею. Она примыкала к столовой; из-за стеклянных стен доносились приглушенные голоса и смех. В оранжерее царила легкая прохлада. Сехун добрела до скамейки и, кое-как расправив юбки, села. Высокие деревья в кадках и розовые кусты скрывали ее от посторонних глаз, и она могла хотя бы пару минут провести наедине с собой. Сехун не любила в этом признаваться, но собственное общество ей нравилось больше всего. С Тадалом и Танисом было весело, Милетта заботилась о ней и давала дельные советы, а Альба, пускай и была еще той занудой, учила ее женским премудростям, но довольно часто Сехун ловила себя на мысли, что хочет сбежать. Сбежать в такой далекий край, чтобы даже на карте он не был указан. Поселиться там и жить, покуда смерть не заберет ее. Когда дверь отворилась, и в оранжерею вошли, тихо переговариваясь, двое, Сехун поднялась, чтобы дать о себе знать, но, заслышав голос мистера Ву, передумала. Он говорил с отцом, и тема беседы тому явно не нравилась. — Говоришь, много понаехало? — В порту десятки кораблей, и все прибывают. Китайцы пронюхали про золото и теперь бегут в Калифорнию один поперед другого. У меня есть парочка осведомителей в Сан-Франциско. Один из них божится, что видел в порту торговые джонки Бо Линя. — Отсюда до Калифорнии шесть месяцев пути… — У Бо Линя есть корабли. А ты женился на азиатке и участвовал в компании Джексона. Твое имя было на слуху. Найти тебя не составит труда. — Думаешь, он здесь для этого? — Он здесь из-за золота, но одно другому не помеха. Он может сидеть в своих хоромах и поедать калифорнийские персики, в то время как его люди будут мыть золото на Американ-Ривер и рыскать по всему материку в поисках капитана Смита. Я ведь предупреждал. Ты нажил слишком много врагов. — Он не должен узнать о Дженни. — О ней он узнает в первую очередь. Слишком уж примечательная у тебя дочь. Дверь в оранжерею снова отворилась. Кто-то учтиво прокашлялся, дабы привлечь к себе внимание. — Господин Кнутсен, сэр, спрашивает вас, — послышался голос Роберта, дворецкого. Отец что-то сказал — когда он раздражался, то начинал невнятно бормотать — и вслед за Робертом вышел из оранжереи. Какое-то время было тихо. Сехун, сжавшись в зеленый бархатный комок, старалась не подавать даже малейших признаков жизни. Мистер Ву все еще был здесь — она видела его статный силуэт меж ветвями плетущейся розы, — и ей не хотелось, чтобы он узнал, что она стала свидетелем их разговора. Суть его Сехун уловила не полностью. Она знала, что в молодости отец бывал в Китае, что нашел там ее мать и мистера Ву и привез их в Америку, но о том, что у отца есть враги среди китайцев, ей было не ведомо. Отец явно опасался этого Бо Линя и желал уберечь от него Сехун. Сехун не хотела знать, чего ей будет стоить встреча с этим господином. То, что он человек влиятельный, а значит, опасный, она не сомневалась. — Чудесные розы, не правда? Сехун вздрогнула, когда мистер Ву возник прямо перед ней. Его красивое холодное лицо утопало в тени гранатового дерева, и прочесть его выражение Сехун не могла. — Они… прелестны, вы правы. — Сехун села прямо, как и подобает хорошо воспитанной девушке, и кончиками пальцев тронула крепкий розовый бутон. — Надеюсь, вы примете к сведению все, что сейчас услышали. Порой нам грозит опасность, о которой мы даже не догадываемся. Есть люди, которые сделают все, чтобы причинить вашему отцу боль. Заставить вас страдать — один из вернейших способов это сделать. Вы ведь этого не хотите? Сехун покачала головой. — Знаю, вы умная молодая леди и все хорошенько запомните. Держитесь подальше от китайцев. Держитесь подальше от любых незнакомых вам людей. Не позволяйте застать вас врасплох. — Он сорвал бутон чайной розы и поднес его к лицу, но не понюхал. — Надо было подарить вам револьвер. С этими словами он удалился. Сехун долго не решалась сдвинуться с места и все думала о том, что сказал мистер Ву. Ей хотелось верить, что она в самом деле достаточно умна, чтобы избежать неприятностей. Остаток дня прошел как в тумане. Милетта силой накормила ее и отправила в сад, где развлекались гости. Проходя мимо запруды, Сехун заметила дядюшку Кнута, который громко кричал на бедно одетого человека — должно быть, фермера. Человек слушал его, низко склонив голову, и мял в толстых коричневых пальцах поля своей потрепанной шляпы. — Белая шваль, — бросил дядюшка Кнут, когда мужчина, шаркая подошвами разбитых ботинок, зашагал прочь. Сехун сделалось неловко, и она поспешила к гостям. Дед и тетушки поймали ее у беседки и усадили пить чай. Сехун, наполненная едой под завязку, с огромным трудом сделала пару глотков и, улыбаясь, погрузилась в ненавязчивую беседу с тетушками. С отцом она до конца вечера так и не встретилась. Хорошо это или плохо, Сехун не знала, как не знала и того, стоит ли ей признаваться, что слышала его разговор с мистером Ву, или оставить все, как есть. Пораскинув мозгами, она решила, что в случае реальной опасности отец сам ей все расскажет, а так и беспокоиться не о чем. Спать Сехун отправилась ближе к полуночи. Альба приготовила теплую ночную сорочку, хоть на дворе стояла душная южная ночь, и Сехун не стала запирать окно. Клетка с Ноготком стояла на подоконнике. Ее прутья тускло мерцали в лунном свете. Над спящими хлопковыми полями висела лишь четвертинка луны, и звезды усеивали весь небосклон. Сехун знала лишь пару созвездий, но ни одно из них найти не смогла и легла спать в непонятном смятении. Ночью ей приснилось, что в дом пробралась змея и больно укусила ее за ногу. Проснулась она, когда дым уже заполнил комнату.