Январь, 1853
Сехун опустила корзину на запыленные доски крыльца и, не отходя от двери почтовой конторы, вскрыла конверт. «Здравствуй, дружок», — начиналось письмо, и Сехун невольно улыбнулась. Мистер Ву так и не научился обращаться к ней по имени. Разве что Сэмми называл по старой памяти, чем заставлял Сехун смущаться и прятать довольную улыбку. День был солнечный, очень теплый для середины января, и Сехун в своей накидке изнывала от жары, но снять ее не решалась: Милетта обещалась отшлепать ее по мягкому месту, если надумает бегать по переменчивому калифорнийскому ветерку в одном платье. — Вы, миссис Грин, теперь не только за себя отвечаете, — ругалась она и грозила Сехун толстым черным пальцем. Сехун виновато опускала голову и любовно поглаживала заметно округлившийся живот. Малыш, чувствуя это, несильно толкался, и Сехун бросалась обнимать Милетту и божиться, что больше никогда… До следующего раза. Милетта и Тадал служили в доме Гринов второй год. Уладив все дела в Калифорнии, мистер Ву и господин Бо отправились на Юг, дабы узнать, что же на самом деле случилось той апрельской ночью и куда подевался капитан Смит. Милетта и ее сыновья перешли на службу в дом деда Сехун, там-то мистер Ву их и отыскал. Господин Бо, зная о привязанности Сехун к черной прислуге, выкупил их и привез в Калифорнию, где Сехун самолично дала им вольную. Милетта и Тадал пошли в дом Сехун челядью, получали жалование и имели те же права, что и белая прислуга в любом другом доме. Танис же в компании Ханя и вездесущих Литтлтона с Джейсоном отправился покорять австралийский континент. Об отце Сехун мистер Ву так ничего и не узнал, а вот имя человека, устроившего поджог, одна говорливая пташка из Атланты ему напела. Сюзи-Мэй держала в городе бордель, и мистер Итан Мур, предприниматель, с которым последние годы вел дела отец Сехун, был постоянным ее клиентом. Незадолго до дня рождения Сехун мистер Мур узнал, что капитан Смит ведет нечестную игру, отправился к нему, чтобы это обсудить, но дядюшка Кнут послал его ко всем чертям. Мистер Мур, будучи человеком не в меру вспыльчивым и злопамятным, обратился к Малышу Билли. Дальнейшее Сехун знала. Так как Малыша Билли убили, а других свидетелей сделки между ним и Муром не было, обвинить Мура в поджоге не представлялось возможным. Словам же проститутки не поверил бы ни один суд. Устраивать самосуд мистер Ву не стал. Никто из людей в ту ночь не пострадал, а имение стояло в руинах: восстанавливать его дед Сехун не рвался, а покупателя, готового заплатить за истощенную землю и пару обугленных кирпичей, не нашлось. Капитан Смит как в воду канул. Одни считали, что он свел счеты с жизнь, другие — что сбежал за океан, в Индию, третьи говаривали, что он отправился на Запад, вспахивать золотые поля Калифорнии. Достоверными сведениями никто не обладал, так что пришлось мистеру Ву вернуться в Сакраменто с пустыми руками. Сехун смирилась с тем, что никогда не узнает, чем же закончилась история капитана Оскара Смита, и жила своей жизнью. Порой, вечерами, выезжая с Ветерком и Громом — еще более ретивым, нежели его отец, жеребцом, — на прогулку, она вспоминала об отце, о том, как не жаловал он ее увлечения верховой ездой, и горько улыбалась. Знал бы он, какую службу оно ей сослужит, никогда бы — Сехун была уверена — не стал на нее сердиться. — Тетя Онейда!* Сехун вздрогнула, возвращаясь из мира воспоминаний в солнечный январский полдень. Коко, перескакивая через ступеньки, взлетела на крыльцо почтовой конторы и бросилась обнимать Сехун. Получилось не очень — мешал живот. Сехун сложила письмо в конверт и обняла Коко в ответ. Коко больше не заплетала косички, а собирала волосы в красивую прическу с завитушками — такие нынче носили все девчонки от Сан-Франциско до Нью-Йорка. Прическа была ей к лицу, но Сехун тайно мечтала, чтобы Коко вернула косички. Кенти, с корзиной в одной руке и с ладошкой Эдварда в другой, — неспешно шла по улице. Эдвард старательно переставлял коротенькие толстые ножки в новых башмаках и сурово глядел по сторонам. Доктор Джун с пеленок внушал сыну, что тот должен охранять маму и тетю Коко, и Эдвард изо всех своих крохотных сил выполнял волю отца. Кай, смеясь, говорил, что эдак он отпугнет от Коко всех женихов, на что доктор Джун скептически изгибал бровь и замечал, что Кая даже мистер Ву не испугал, а уж он страшнее самого страшного Эдварда будет. Кай фыркал и заявлял без особой скромности, что он пострашнее мистера Ву будет, и уж с этим доктор Джун спорить не брался. — Как поживаешь, родная? — Кенти подхватила Эдварда на руки и поднялась на крыльцо, чтобы поздороваться с Сехун. — А я как раз к тебе собиралась. Настойка вызрела, хотела отдать. Как ноги? Последний месяц Сехун страдала отеками, и Кенти взялась приготовить чудодейственную настойку, которой спасалась сама, когда носила Эдварда. Сехун сомневалась, что ей хоть что-то поможет — малыш решил стать главным испытанием в ее жизни и всячески истязал ее тело. Кай беспокоился и постоянно посылал за доктором Джуном, на что тот лишь вздыхал и позволял Милетте надавать Каю по ушам: чтобы не тревожил людей по пустякам. Сехун свое состояние пустяковым не считала, но доктор Джун и Милетта в один голос утверждали, что происходящее с ней естественно, и ничто жизни малыша и ее собственной не угрожает. Разве что Кай допечет ее своей заботой так, что Сехун, не раздумывая, бросится в реку. — Сегодня лучше, спасибо. А у меня тут письмо от мистера Ву. Передает всем привет и спрашивает, не надумал ли Джун перебраться в Сидней. Говорит, Австралия погибает без квалифицированных врачей. Но, зная мистера Ву, смею предположить, что без них погибает только он и его многострадальная спина. Кенти усмехнулась. — Мы все еще обдумываем его предложение. Как дела у миссис Ву? — Подумывает создать мистер Ву еще одну проблему. — На мистере Кристофере Ву-младшем решили не останавливаться? — Более чем уверена, что мистер Ву-старший собирается собственными силами заселить если не всю Австралию, то хотя бы половину Сиднея. — Бедная Чанни. Хотя малыша Криса она родила легко: пятнадцать минут — и готово. Все бы так рожали, и Джун потерял бы половину своих пациентов. — Кенти знала, о чем говорит. Она сама приняла Криса, ибо Джун был в Сан-Франциско, а на следующий день Чанни уже бегала по дому, как ни в чем не бывало, и всеми возможными способами доводила мистера Ву до сердечного приступа. А через два месяца они сели на корабль до Австралии и отправились покорять новые земли. Сехун все еще боялась рожать, но Кенти уверяла, что с такими широкими бедрами, как у нее, проблем не возникнет. — Ты и не заметишь, — твердила она, усаживая Эдварда на горшок, но Сехун-то помнила, как рожала миссис Уокер, отчего верить Кенти не получалось. Но, как сказал бы мистер Ву, — дело сделано. Назад время не воротишь, так что хочешь не хочешь, а рожать придется. Радовало то, что девочки — Сехун была уверена, что носит маленькую прелестную девочку — обычно меньше и легче мальчиков, а потому и производить их на свет проще. Милетта, заслышав это, хохотала так, что сотрясалась кухня, а после поведала Сехун еще одну страшную тайну. На этот раз Сехун не спала неделю и столько же не разговаривала с Каем. Кай даже не пытался выяснить, в чем провинился на сей раз, и исподтишка, коварно и бессовестно, задабривал ее персиками. — Слышала новость? — Кенти поправила на Эдварде сюртучок. — Братишка Чанни будто бы в городе. Чону Сноу еще в первую их весну в Сакраменто огорошил семью заявлением, что собирается некоторое время пожить среди шошонов. Говорил, что хочет изучить их быт и культуру, то, как они приспосабливаются к новым условиям жизни, как уподобляются белым, и возможно ли, чтобы белый человек превратился в индейца. Чону хотелось влезть в шкуру краснокожего, проникнуться его духом, постичь ход его мыслей, чтобы после донести это до белого человека самыми простым и понятным способом, который только знало человечество. Чону Сноу мечтал писать сказки об индейцах для белых детей. Родители его, поначалу настроенные недоверчиво, в итоге смирились, и когда Юкхэй засобирался домой, отпустили Чону с ним. В следующие три года Чону бывал в Сакраменто лишь дважды. Приходил вместе с новыми переселенцами, гостил у родных недельку и возвращался в поселение шошонов. Он выучил их язык, отпустил волосы, которые собирал в толстую косу, и носил индейский костюм даже когда жил у родителей. Соседи глядели на него искоса и шушукались за спиной, но Чону не обращал на них внимания. На любые скверные слова он отвечал дружелюбной улыбкой и никогда не спорил и не пытался что-либо доказывать. Кай звал его в гости каждый раз, когда Чону бывал в городе, и долго с ним беседовал на шошоне. Беседы эти доставляли Каю небывалое удовольствие. Сехун никогда не спрашивала, о чем они говорят, а Кай пересказывал лишь то, что могло показаться ей интересным. — Он счастливый человек, — говорил он каждый раз, когда за Чону закрывалась дверь. — Самый счастливый человек в этом пропащем мире. В такие мгновения Сехун становилось безумно жалко Кая. Она лишила его возможности вернуться домой, повидать соплеменников, поговорить по душам с людьми, в чьих жилах текла кровь чероков. Сехун была перед ним виновата, и хоть Кай утверждал, что это не так, верила, что ничем не сможет искупить свою вину. — Если так, буду ждать гостей. Кай его любит. — Сехун улыбнулась и взялась было за корзину, но Коко ее опередила. — Я понесу, — сказала она и подхватила корзину: Сехун с утра пораньше забежала в магазин тканей и прикупила пару отрезов отличного полотна малышу на пеленки. Они спустились с крыльца и зашагали к реке. Тадала они заметили сразу, как перешли мост. Он несся им навстречу, высоко вскидывая длинные ноги, и лицо его выражало настолько глубокий ужас, что у Сехун оборвалось сердце. Она схватилась за горло, стиснула его с тихим стоном и, позабыв обо всем на свете, бросилась к Тадалу. — Сэмми, Сэмми, там… — Тадал охрип от быстрого бега. — Что? Что такое? Что-то с Каем? Мама? Тадал замотал головой. Сложился пополам, пару раз глубоко вдохнул и, утерев потный лоб рукавом рубахи, выдал: — Хозяин... господин Смит явился. Земля покачнулась, и Сехун, чтобы не упасть, ухватилась за Тадала. — Нужно… нужно… беги к Каю и… не пускай его домой, он не должен узнать… нет, не должен. Придумай что угодно, но не дай ему вернуться домой, пока не пришлю Узочи. Тадал кивнул. Сехун рассказала Милетте о клятве Кая, а та поведала об этом сыновьям, попутно пригрозив, что собственноручно отправит их на тот свет, если они не предотвратят смертоубийства. Перепуганные до смерти Кенти и Коко нагнали Сехун. Эдвард уставился на Тадала суровым взглядом. Видимо, решил, что это он всех испугал. Сехун, не чуя рук, погладила его по голове и, отослав Тадала, нетвердым шагом направилась к дому. Ее подташнивало, и сердце сжималось в груди так сильно, что казалось — вот-вот лопнет. Сехун прижала к нему ладонь и с опаской вдохнула: чудилось, что любой неосторожный вдох может ее убить. — Вы идите домой, — проговорила она, когда добралась до своего чистенького крыльца. Над черепичной крышей, царапая ее узловатыми ветвями, покачивался на ветру неведомо как попавшие в эти места тис. Не осыпавшиеся еще ягоды алели сквозь пыльно-зеленую хвою. — Уверена? — Кенти тронула ее за руку. Сехун кивнула и взяла у Коко корзину. — Я пришлю Тадала с запиской. Кенти нехотя ее отпустила. Сехун на негнущихся ногах поднялась по ступеням и вошла в дом. Внутри царила тишина, так ему несвойственная. Обычно Милетта, стряпая, напевала какую-нибудь развеселую песенку, но сейчас из кухни не доносилось ни звука. Сехун оставила корзину на комоде и подошла к дверям гостиной. Их никогда не закрывали, и яркий солнечный свет проникал в прихожую, рассеивая ее зеленоватый полумрак. Сехун вдохнула глубоко и вошла в комнату. Отец стоял у окна и рассеянно глядел на идущую по реке лодчонку. Сехун сцепила руки на животе и тихо позвала: — Пап? Отец вздрогнул и всем телом обернулся к ней. Он похудел и осунулся, и теперь выглядел настоящим стариком. На широком лбу виднелся свежий шрам. Волосы поредели, сквозь них проглядывался загорелый череп. Губы отца дрогнули. За миг он неловко улыбнулся. — Дженни… Какая ты… взрослая стала. Сехун кивнула. Она не знала, что сказать, не смела даже шагу ступить навстречу, а отец глядел на нее смущенно и мял в руках полы своей потрепанной шляпы. Одет отец был с чужого плеча; застиранная одежда выглядела жалкой и убогой и висела на нем лохмотьями. Отец явно нуждался, но всячески скрывал это. Солдатская выправка и стойкость во взгляде блестящих глаз говорили, что дух его еще не сломлен. — Скажу Милетте, чтобы приготовила чай… — Ничего не надо, дочка. Я ненадолго. Сехун поджала губы. — Я думала, ты умер. Отец вздохнул и опустил голову. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы собраться с духом и заговорить снова. — Я хотел, чтобы ты так думала. Так было проще. Сехун кивнула. — Ты не расскажешь, что случилось? — Ты присядь: в твоем положении нужно больше отдыхать. — Спасибо, я не устала. Так расскажешь? Или я до самой смерти так и не узнаю правду? Отец вновь поглядел на реку. Лодка причалила к берегу. Из нее выбралась пара рыбаков и взялась выволакивать на сушу полную рыбы сеть. — Я в этой жизни совершил много ошибок и нажил много врагов. Один из моих компаньонов узнал, что я мошенничаю, и захотел в долю. Я отказал ему, и он устроил поджог. Но тогда я думал, что это все происки господина Бо… — Мне рассказывали. Где ты был? Мистер Ву искал тебя и не нашел. И… моя комната. Кто запер дверь в мою комнату? Отец прошел к дивану, кончиками пальцев погладил мягкую обивку на его спинке и спрятал руки в карманы куртки. Выглядел он уставшим и очень несчастным. Признавать свои ошибки было делом невыносимо тяжелым. Тем более, когда признаешь их перед собственным ребенком. — Дверь заперла Альба. Я попросил ее, боялся, что среди гостей может быть человек Бо Линя. Когда начался пожар, я не сразу вспомнил, что дверь заперта, а после… после мы с Альбой искали ключ, потому Кристофер, должно быть, и не нашел меня в комнате. Когда же ключ нашелся, вы уже были у конюшни. Тогда-то я решил, что… будет лучше, если я умру. Мы давно сговорились, что в случае беды Кристофер увезет тебя как можно дальше, спрячет так, что никто тебя не найдет. Я доверял ему, знал, что он исполнит свое обещание. — Он исполнил. Мистер Ву — хороший друг. Ты можешь им гордиться. Отец кивнул. — Я слышал, — он прочистил горло, — господин Бо… — Он очень мне помогает. Пап, ты знал про маму? Знал, что они с господином Бо любили друг друга? Что у них есть сын? Отец глубоко вдохнул и устремил взгляд на носки своих запыленных башмаков. Башмаки эти Сехун знала: отец носил их, когда отправлялся инспектировать поля. За четыре года они изрядно износились, но все еще служили свою службу. — Не знал. Твоя мать… она не сказала мне правды. Я узнал обо всем многим позже. Случайно услышал ее разговор с Кристофером и… Я любил ее. По-настоящему любил. Она была главной женщиной в моей жизни и… я до последнего верил, что ее чувства ко мне искренни. Что она забыла о Бо и полюбила меня так же, как я любил ее. Но… сердце женщины — загадка. Никогда не знаешь, кому оно откроется. Сехун хотела спросить о женщине-чероки, но решила, что это будет слишком жестоко. Отец в самом деле страдал, а Сехун любила его достаточно сильно, чтобы его страдания не приумножать. — Господин Бо не держит на тебя зла, — сказала она вместо этого. — Он… хороший человек, и я хочу, чтобы ты перестал его ненавидеть. Отец отвернулся к окну. Солнце светило ему в лицо, но он упрямо смотрел перед собой, и на глазах его кипели слезы. Сехун подошла к нему, положила на широкое его плечо ладонь. Отец вздрогнул, но глаз от солнца не отвел. Рыбаки вынули сети и потащили их вверх по улице. Со двора послышался торопливый говор Тадала: «Говорю, сэр, вам нельзя туда ходить. Строжайше запрещено. Миссис будет ругаться. Сэр, вы ведь не хотите огорчить миссис?» — Я всего на секунду, успокойся. — Кай был в прекрасном расположении духа. Слова Тадала он всерьез не воспринял, полагая, что Сехун снова пребывает в одном из своих дурных настроений, а бороться с ними он привык улыбкой. Сехун крепче сжала плечо отца. — Мой муж… — Горло перехватило, и Сехун, не договорив, устремилась в прихожую. Кай как раз отворил входную дверь, и Сехун, не мешкая, бросилась к нему. Улыбка мигом сошла с лица Кая. — Что такое? — Он схватил Сехун за руки, сжал ее пальцы крепко. — Что случилось? — Взгляд его метался по ее лицу. Тадал замер на пороге, запыхавшийся от быстрого бега, и просительно глядел на Сехун. Кай в гневе пугал его больше, чем все лошади мира, вместе взятые. Сехун одними губами молвила: «Иди», и Тадал тут же испарился в январском послеполудне. — Сехун? — Кай поймал взгляд Сехун. — Папа… Лицо Кая застыло. Он медленно выдохнул и ослабил хватку на пальцах Сехун, но не отпустил их. Огладил ладони и уронил на них нечитаемый взгляд. Сехун высвободила их, прижала к щекам Кая. — Любимый мой… Кай молча взял Сехун за локоть и повел в гостиную. У Сехун ноги отнимало, но она делала шаг за шагом, и пол под ней раскачивался, как палуба корабля, угодившего в шторм. Отец выпрямился, увидев Кая; лицо его посерело. Кай вежливо улыбнулся. — Капитан Смит. — Голос его прозвучал размеренно и гладко, как обычно звучал, когда Кай беседовал с кем-то из работников рудника, которые частенько заглядывали к нему после пересменки. — Кай Грин. Мы с вами уже встречались, в тридцать восьмом. Как вы понимаете, видеть вас я не очень рад. Но вы отец моей жены, поэтому мой дом — ваш дом. Сехун нашла его ладонь, обхватила ее двумя руками. Под кончиками пальцев билось сразу два сердца. — Вы… — Отец поглядел на Сехун, будто бы спрашивал, в самом ли деле глаза ему не врут: — Чероки? Кай кивнул. Шляпа в руках отца задрожала. — Мне очень жаль. — Мне тоже. — Кай привлек к себе Сехун. Приобнял ее легонько, погладил округлый бок. — Но прошлое не воротишь. В жилах моего ребенка течет ваша кровь. Я не смею любить его, ненавидя при этом вас. — Я... это все очень... неожиданно и... Не буду вас задерживать. — Нет. Оставайтесь на обед. Мы ждем в гости хорошего друга. Он кореец, но уже три года живет с шошонами. Вам будет интересно с ним поговорить. Отец не стал возражать. Милетта, которая, без сомнений, подслушивала под дверью кухни, поняла, что пожар отбушевал, и заглянула в гостиную, чтобы позвать Сехун. — На пару минуток, миссис. Сехун боялась оставлять отца и Кая наедине, но Милетта взглядом дала понять, что это необходимо. Сехун нехотя удалилась на кухню. Милетта тут же заняла ее домашними делами, и Сехун незаметно для себя успокоилась, но мысли ее нет-нет и возвращались в гостиную, к отцу и Каю. Кай совершил поступок, за который будет корить себя всю оставшуюся жизнь. Он нарушил слово, данное мертвым, чтобы уберечь живых. Он поставил Сехун и их ребенка выше собственных принципов и убеждений, и Сехун никогда не сможет отплатить ему за это в полной мере. Малыш, словно подслушав ее мысли, толкнулся так, что перехватило дух. Сехун замерла, прижав к животу полотенце, которым протирала стаканы. Малыш пнул ее еще разок и притих. И Сехун вдруг поняла, что он хотел сказать. Она уже отплатила всему роду Кая сторицей. Вот здесь, под кухонным клетчатым полотенцем, внутри ее чрева, рос и набирался сил маленький чероки. От момента зачатия и до самой смерти в нем будет течь кровь Гринов. Никто не назовет его внуком Оскара Смита, ибо прежде всего он будет сыном или дочерью Летучки — индейца, который прошел Дорогой Слез и стал достойным человеком. Кожа его будет такой же смуглой, как у отца, и говорить он будет на языке цалаги так же бойко, как и на английском. И дети его, и дети его детей будут чероки, и мертвые никогда не будут забыты. Сехун опустилась на стул и накрыла живот ладонями. Глаза щипало от слез, и она зажмурилась, чтобы утаить их от Милетты. Та бы стала расспрашивать, а Сехун не смогла бы и слова из себя выдавить: так крепко перехватило горло. — Если вам нездоровится, миссис, идите наверх да прилягте. Сама управлюсь, чай не привыкать. — Милетта по-своему истолковала творящееся с Сехун. Она оставила недомытую посуду в тазу и, уперев толстые руки в бока, свирепо уставилась на Сехун. Сехун покачала головой и взялась за тарелки, которые Милетта успела вымыть. Чону явился к трем часам. Обедать сели в гостиной. Чону много говорил; Кай и отец слушали его, Кай время от времени задавал вопросы и громко смеялся, когда Чону пересказывал какую-нибудь индейскую байку. Отец смущался и очень мало ел. Взгляд его блуждал по комнате. У Сехун голова шла кругом от запахов и звуков. Она пару раз роняла вилку, и каждый раз отец вздрагивал так, словно у него за спиной стреляли из двустволки. Кай находил руку Сехун, гладил ласково, успокаивал, и Сехун улыбалась ему благодарно. Присутствие отца смущало ее как никогда прежде. Она успела от него отвыкнуть, и сейчас, утомленная житейскими хлопотами и беременностью, не находила в себе сил привыкнуть к нему снова. Он, чуя это, сразу после обеда распрощался и, оставив свой адрес, торопливо удалился. Сехун проводила его до калитки и долго глядела ему вслед, но на самом деле его не видела. Мысли ее блуждали в далеком прошлом, в том безмятежном времени, когда отец был единственным мужчиной в ее жизни. Хорошо это или плохо, но возвращаться в это прошлое Сехун не хотела. Она любила отца, но тихой, скромной любовью неизбалованной вниманием дочери, и это ее устраивало. Чону остался до самого вечера. Они с Каем устроились на крыльце и мирно беседовали, попивая чай с сахарным печеньем, которое Милетта едва поспевала вынимать из печи. К ним присоединился Тадал. Его зычный смех разносился на всю округу, полошил воробьев и забавлял Ветерка. Тот громко ржал в своем стойле, чем пугал Тадала до смерти. Сехун, оставив мужчин, перебралась в сад, поближе к конюшне, и читала вслух книгу, которую ей дал доктор Джун. Гром любил слушать ее голос и в особо эмоциональных местах вторил ей тихим ржанием, словно бы в самом деле понимал значение произносимых фраз. Заслышав Грома, малыш принимался живо пинаться, и Сехун в очередной раз удивлялась, сколь непостижимо может быть устроен мир.***
С отцом Сехун виделась еще дважды, а после он исчез, словно и не было его никогда. Знающие люди поведали Каю, что он отправился в Южную Америку проповедником. Сехун никогда не замечала за отцом особой набожности, но последние годы, по всему судя, изменили не только ее. В конце февраля Сехун стала собираться в путь. Она складывала самое необходимое в сколоченные Тадалом сундуки, а то, что брать с собой не желала, — отдавала Кенти и преподобному Причарду. Он руководил местным приходом и собирал средства для нуждающихся. Часть вещей забрал с собой Чону — для индейских женщин. Дом со всем добром отходил Милетте. В итоге все вещи Сехун уместились в один сундук: жизнь в фургоне научила ее обходиться малым. У Кая вещей было и того меньше, так что самым ценным грузом, которым они на момент отплытия обладали, оказались кони. Капитан «Шальной» поначалу не желал брать на борт беременную женщину да еще с тремя скакунами в придачу, но Кай его уговорил. Что он ему посулил, Сехун так и не узнала, но 26 марта 1853 года они поднялись на борт корабля. Утро стояло погожее; над холмами Сан-Франциско плыли перистые облака. Сияло разжаренное до белизны солнце, и волны плескались о покатые борта «Шальной». Ветер надувал паруса, и судно рвалось в море. Ветерок задержал отбытие на целый час. Завидев большую воду, он наотрез отказался подниматься по грузовому трапу в трюм корабля, чем немало позабавил команду и немногочисленных пассажиров «Шальной». Капитан, пыхтя трубкой, хмурил седые брови и качал укоризненно головой. Сехун вручила Каю саквояж, засучила рукава и, подхватив юбки, решительно зашагала к Ветерку. Тот попятился и тревожно поглядел на Кэю. Кэя, которая уже поднялась на борт, делала вид, что с ним не знакома. Гром всячески ее в этом поддерживал: пускай нравом он и обладал отцовским, но сыночком оставался маменькиным. — Итак, молодой человек, — Сехун встала перед Ветерком и уперла руки в раздавшиеся бока, — или ты идешь со мной, или остаешься здесь. Сам-один. Поймает тебя какой-нибудь живодер, пустит на колбасу — что тогда будешь делать? Ветерок скосил глаза на Кая, но Кай покачал отрицательно головой, и Ветерок окончательно поник. — Ну же, маленький, это совсем не страшно. — Сехун ладонью коснулась его носа; Ветерок фыркнул и тряхнул головой. Длинная грива разметалась по ветру черным пламенем. — Если я поднимусь, ты пойдешь за мной? — Сехун ступила на трап. Ветерок заржал просительно, но Сехун упрямо двигалась вперед. Подниматься по трапу задом наперед, толком не глядя себе под ноги, было занятием не самым разумным, но другого выхода Сехун не видела. Кай обогнул Ветерка и взбежал по трапу следом за Сехун, взял ее под локоть и дальше вел сам, следя за тем, чтобы она не оступилась и не свалилась в воду. Ветерок ревниво фыркнул и застучал копытами по трапу. Втроем они поднялись на борт и устроили лошадей в специально оборудованном отсеке. Сехун угостила их сахаром, заверила, что будет неподалеку, и вместе с Каем отправилась в свою каюту. Им предстояло преодолеть семь с половиной тысяч миль бескрайних океанских просторов. Сехун ждала этого с волнением. За три года оседлой жизни она истосковалась по дороге и теперь рвалась на свободу. Безбрежная морская синь манила ее и пленяла. Ступая по скрипучим доскам палубы, Сехун чувствовала себя счастливой. Кай был рядом, а в Сиднее ее ждали брат и мистер Ву. Доктор тоже согласился на предложенную мистером Ву авантюру, так что Коко и Кенти отправлялись в Австралию в конце августа. Когда они прибудут, в Сидней уже придет весна, и все, кого Сехун любила, кого хотела видеть в своей жизни, снова будут вместе. — Ох, миссис Грин! Неужели вы? — Сехун опомниться не успела, как ее стиснули в бесцеремонных объятиях. Запахло кайенским перцем и жженым сахаром. Перед лицом заметались густые рыжие кудри. Молли Уокер — она же синьора Мария Альварес — улыбалась во весь рот и лучилась искренним радушием. Лицо ее после замужества еще больше округлилось, а стан приобрел формы, о которых Сехун могла лишь мечтать. Синьор Альварес нашелся тут же. Высокий и красивый мексиканец немного за тридцать, он последние пять лет промышлял на золотых приисках, заработал приличное состояние и теперь подумывал, куда бы его вложить. Он был на короткой ноге с мистером Ву, и тот, видать, успел неплохо его обработать. Синьор Альварес нравился Каю, Кай же познакомил его с Молли Уокер. Себастиан — так звали синьора Альвареса — влюбился без памяти, Молли ответила ему взаимностью, и уже через две недели после знакомства они сыграли свадьбу. Близнецы Альварес — Александра и Анхель — мучили нянюшку; ее причитания слышали все пассажиры «Шальной». Молли, привыкшая во всем детишкам потакать, на сетования няни внимания не обращала. — Как вы похорошели. — Она с нескрываемым восторгом оглядела Сехун. — Скоро рожать? — Еще есть время. — Точных сроков Сехун не знала, но доктор Джун заверил, что малыш родится не раньше конца апреля, а к тому времени они уже будут в Сиднее. — Как я вам завидую. Себастиан отказывается порадовать меня еще одним малышом. — Ты бы хоть с этими управилась. — Синьор Альварес добродушно хохотнул и приобнял Молли за плечи. — Вон, госпожа Джонсон уже голос сорвала — никак тебя не дозовется… Молли виновато улыбнулась и убежала к детям. Два рыжих чертенка успели вскрыть сундук с вещами и теперь расхаживали по коридору в материных ночных сорочках. — Мисс Джонсон, я же просила спрятать ключи! — Молли подхватила близнецов под мышки и поволокла их в каюту. — Как поживает ваш шурин? — обратился к синьору Альваресу Кай. — Последний раз, когда я его видел, — собирался на север китобоем. Этот его приятель, Джозлин, с ним подался. Плохо закончит парень, помяните мое слово. Сехун, извинившись, удалилась в каюту. Разговоры об Эндрю Уокере ей были неприятны. Столько времени прошло, а она все не могла забыть историю с олененком. В тот день она осознала, что люди могут быть жестокими без причины и чтобы убить кого-то, повод не нужен. Это страшило ее и вгоняло в меланхолию, справиться с которой подчас было очень сложно. Кай присоединился к ней спустя пять минут, но лишь затем, чтобы увлечь на палубу: глядеть, как «Шальная» отчаливает от американских берегов. Сехун полагала, что картина это растрогает ее, но даже когда калифорнийское побережье скрылось из виду, в груди ее ничего не дрогнуло. В этот миг она поняла, что дом — это не место на карте, а люди, которых она называет семьей.***
Иоки Грин появилась на свет ранним утром 11 апреля 1853 года. Шел дождь, и море неспокойно волновалось за скрипучими бортами корабля. Дипломированного врача на «Шальной» не оказалось, так что Кай, руководимый Молли Альварес, принял ребенка сам. Сехун, как Кенти и предсказывала, мучилась недолго: схватки длились всего пять часов, а сами роды заняли не больше получаса. Когда Иоки издала первый в своей жизни крик, дождь, бушевавший всю ночь с неистовой силой, на миг притих. В каюте сделалось так тихо, что Сехун отчетливо услышала, как надрывно ржет в своем загоне Гром. — А мамочка у нас молодец, — защебетала Молли и взялась промокать лоб и шею Сехун сухим полотенцем. Сехун едва разбирала ее слова: все, что она сейчас могла видеть и слышать, была ее маленькая чудесная девочка на руках у Кая. Кай ловко справился с пуповиной и взялся обмывать малышку, покуда Сехун под присмотром Молли исторгала из себя послед. Молли гладила ее по руке и говорила, какая она замечательная, и голос ее сливался с шумом дождя. В окно каюты хлестали волны. Небо пенилось у рыже-зеленого горизонта. Кай поглядывал на Сехун с беспокойством, и Сехун каждый раз улыбалась ему, хоть на деле ей хотелось плакать. Но глаза ее оставались сухи. Сехун казалось кощунственным портить этот миг слезами. Хватало и того, что плакала Иоки. Послед вышел полностью, и Молли, оглядев его, уверила Кая, что повреждений нет, а это значило — осложнений, о которых предупреждал доктор Джун, возникнуть не должно. Кай кивал рассеянно и выглядел бледнее обычного. — Я в порядке, родной мой, — прошептала Сехун и протянула ему руку; пальцы ее похолодели, и кончики их покалывало, словно она долго на них спала. — Дай мне доченьку… Иоки замолкла в тот же миг, как Сехун прижала ее к груди. Иоки была такой крохотной и хрупкой, что Сехун на миг испугалась, что может причинить ей вред своими прикосновениями. Но малышка приоткрыла маленький пухлогубый ротик и славно сморщила и без того сморщенное, как у старушки, лицо. На круглой ее головке уже пробивался темный пушок. Она была так похожа на Кая, что Сехун не удержалась и поцеловала ее нахмуренный лобик. Кай обнял Сехун за голову, прижал ее к своему животу и нежно поглаживал по щеке, стирая с них капельки пота, а Молли порхала по комнате, убирая использованные полотенца и готовя пеленки. — Мамочку нужно привести в порядок, а после будем кормить малышку. Поначалу будет сложно, но вы привыкнете. С одним всяко легче, чем с двумя… Молли принялась рассказывать о близнецах и как она с ними намучилась. Она умудрялась говорить без умолку и хлопотать вокруг Сехун: помогла ей подняться и сменить сорочку, после скоренько перевернула тюфяк и постелила свежие простыни. Пока Сехун укладывалась на высоких подушках — показала Каю, как правильно пеленать малышку, а после учила Сехун прикладывать ее к груди. Процесс этот был не самым приятным, но после родовых мук кормление показалось истинным раем. К тому времени, как Иоки наелась и уснула, взошло солнце, и Кай загасил фонарь. Молли объяснила, чего ждать в ближайшие часы и убежала в свою каюту: нужно было и о своих непоседах позаботиться. Как только дверь за Молли закрылась, Кай подошел к постели, опустился перед ней на колени и, обняв Сехун за ноги, беззвучно расплакался. Сехун никогда в жизни не видела его плачущим, и слезы его испугали ее. Сехун замерла, не дыша, и не могла даже рта открыть, сказать что-то, утешить его, успокоить. Иоки спала у нее на руках, а Кай зарылся лицом в складки одеяла, и только дрожащие плечи выдавали его истинное состояние. Он плакал долго, и Сехун осмелилась к нему прикоснуться. Он вздрогнул, когда пальцы ее коснулись его руки, вскинул голову и посмотрел Сехун в глаза. Его взгляда было достаточно, чтобы все понять. Сехун погладила его лицо, и Кай, поймав ее ладонь, припал к ней губами. От жара его поцелуя все внутри Сехун всколыхнулось. Безбрежный, первозданный океан чистейшего счастья разлился в ее исстрадавшемся материнском лоне, и это было то самое счастье, которое она когда-то себе пообещала. Из-за бугристых рыжих туч показался краешек новорожденного солнца, и над высокими волнами встала радуга. — Радуга поутру — к хорошей погоде, — прошептала Сехун и кончиками пальцем погладила улыбку Кая. Кай подался к ней и поцеловал в губы. А на завтра был день рождения Сехун, но она бы и не вспомнила о нем, если бы не Кай. Он приготовил подарок — крохотные деревянные подвески в виде кукурузных початков. Одну он взял себе, две другие передал Сехун: для нее и Иоки. — Кукуруза — главное растение в жизни индейца. Она символизирует плодородие и бесконечное возрождение. В ее честь мы устраиваем праздники, вся наша жизнь испокон веков сосредоточена вокруг кукурузы. Раньше я жил, мечтая о достойной смерти, теперь я хочу прожить долгую-долгую жизнь, чтобы заботится о вас и вас оберегать. Я не хочу больше брать в руки оружие и сеять смерть. Но если вашей жизни будет что-то угрожать, я сделаю все, чтобы это предотвратить. Сехун отложила подвески в корзину с шитьем, которым занималась, пока Иоки спала, и взяла Кая за руки. Ее дыхание шумело в такт дыханию моря, и слова, которые она хотела, но не могла найти, распускались в груди миндалевым цветом. Она улыбнулась, и Кай улыбнулся ей в ответ. Ей хотелось сказать, как сильно она его любит и как глубоко благодарна за то, что он в ее жизни появился, но вместо этого прижала его ладонь к своей щеке и закрыла глаза. И там, под смеженными веками, ей вдруг привиделось лицо матери. Оно предстало пред ней так отчетливо, словно годы разлуки не разделяли их. В уголках материных губ таилась ханева улыбка, но глаза у нее были истинно сехуновы. В них читались любовь и бескрайняя нежность. «Теперь ты тоже мать, Сехун, теперь ты поймешь меня и простишь», — говорили они. Сехун зажмурилась крепче, и образ матери исчез. Вместо него она увидела спящее личико Иоки: ее крутой смуглый лобик, маленький вздернутый носик и полупрозрачные реснички, такие крохотные, что Сехун бы их и не заметила, если бы не любовалась малышкой сутки напролет. Никогда в жизни она не видела никого, столь же прекрасного, как ее маленькая девочка. Сехун любила ее так сильно, что порой, затаив дыхание, ощущала, как переполненное обожанием сердце сжимается в груди, не выдерживая столь сильного чувства. В одно из таких мгновений она и поняла, что свело мать в могилу. Любовь к Сехун и мучительная тоска по Ханю истощили ее тело и разум, сердце ее не выдержало, и она ушла туда, где нет места боли, где она сможет любить своих детей вечно. Иоки тихонько захныкала, и Сехун встрепенулась. Малышка спала рядышком, но Кай опередил ее. На руках у отца Иоки тут же притихла, но Сехун все равно ее забрала, убедилась, что пеленки сухие, и дала ей грудь. Кай отставил корзину в сторону, устроился позади Сехун и, положив голову ей на плечо, смотрел, как Иоки, тихонько причмокивая алыми губами, ест. Волосы Кая щекотали Сехун шею, а сердце его размеренно стучало в спину. Ладонь на животе согревала, как согревали грудь короткие вздохи Иоки. Сехун улыбалась, и не было в этот миг на земле человека счастливее нее.КОНЕЦ