***
Съезжать было грустно. Нет, Слава искренне радовался, что Мирона всё-таки заебало отлавливать его, когда хотелось видеть, и делать вид, что всё это чисто по фану, но, несмотря на свои чувства, Слава уже и не помнил, когда жил без Вани, и это немного пугало и наводило тоску. Ваня лишь обнял его, когда понял, что же его так тревожит. — Да брось, я даже замки менять не буду, в любой момент заваливайся, когда совсем твоя карлица заклюёт клювом. Ну или по Грише соскучишься. — Зато вещи никто больше таскать не будет, — проворчал Слава, привычно прикрываясь язвительностью. Ваня на то и был Ваней, чтобы всё понимать. И даже молчать, когда правда нужно.***
Жить с Мироном было… странно. Слава всё никак не мог привыкнуть, что вот он, на расстоянии вытянутой руки, 24/7 — если не сваливал куда-то по делам Великой Империи. Но концертов в ближайшее время не планировалось, большинство дел легко решалось из дома, так что Слава усиленно привыкал к постоянному присутствию Мирона в своей жизни. Тот, конечно, на многое усиленно закатывал глаза и всем видом выражал недоумение, как Слава вообще дожил до своих лет, но — к огромному удивлению — довольно легко подбивался на сомнительные авантюры, а порой и сам предлагал такое, что хоть ставь во главе Антихайпа. Отношения с Ваней, как в тайне боялся Слава, ничуть не изменились: они по-прежнему часто виделись, записывали всякую дичь и от души бесоёбили. Мирон в их дела не лез — уверял, что ему за глаза хватает одного Славы, двоих таких он не вынесет. Ваня вслух этому радовался и рассуждал, до чего могут довести совместные попойки с окситабором: а ну как влюбится в него рэпер Охра, как тогда диссы на шипперов писать, неудобно же. В общем и целом, Слава едва ли не впервые в своей осознанной жизни был абсолютно и безгранично счастлив. А потом он потерял толстовку. Ничего особенного в ней не было, просто Слава ещё утром приготовил её, собираясь надеть на вписку у Замая, и повесил на спинку кресла, а теперь её нигде не было. Спрашивать у Мирона не хотелось — тот обладал мистическим даром находить вещи со словами «там же, где ты оставил, ну бля», из-за чего Слава титаническим усилием воли удерживал в себе сотни рвущихся панчей про женушку или мамочку, — но других вариантов не было. Однако вопрос так и повис в воздухе: толстовка нашлась вместе с Мироном. Точнее — на Мироне. На нём она смотрелась ещё нелепее, чем на Ване, и Мирон как-то особенно остро походил на голубя, но при этом выглядел до невозможности трогательно. Идиотское слово по отношению к взрослому мужику, но других у Славы попросту не было. Рукава ему пришлось подвернуть несколько раз, чтобы не мешались, из-под растянутой горловины виднелись ключицы, прибавить к этому, что сидел он, поджав ноги, — и идти куда-то неожиданно расхотелось. Скинув сообщение Замаю, Слава в кои-то веки порадовался тому, что «слишком длинный и откровенно нескладный» — не только потому, как выглядел Мирон в его одежде, но и потому, что своими длинными руками мог заграбастать его в объятья целиком.***
Заскочивший однажды в гости Ваня полчаса пытался успокоиться и перестать истерично смеяться, когда увидел Мирона в толстовке, которая была великовата даже самому Славе.