Я буду первым.

Прохожу я, значит, с грязненьким моим, исстрадавшимся Игорем в руках, мимо палаты Устюговой, и меня чуть инфаркт не хватил; сорок лет, ума нет, нервов - вагон, могу и пострадать, типа? Хрен. Мой Филимон нервно вжимается в спинку кровати, старушка бойко и отвратительно томно целует его в губы, а я с катушек съезжаю - медленно, но верно. Охреневаю, сжимаю оранжевое тельце Игоря покрепче и глазом к стеклу, найдя щель между жалюзи, прислоняюсь. Он что-то шепчет, едва раскрывая покрасневшие губы, гладит ее по напомаженному лицу, и... мать его. Ей же за пятьдесят! Ему же нет и двадцати пяти, да что ж это за черт! У меня в голове гудит: "Малыш, ну я же лучше собаки!", гладкий глиняный горшок трещит, зубы мои скрипят, очки запотевают, дури в башке - хоть за границу экспортируй, на весь мир хватит и на Китай останется. - А ну-ка разлепились! - ору я со всей дури, влетая в палату. Двери за спиной скрипят и качаются, у меня в голове тоже что-то скрипит, типа ревности, что ли, и качается - благоразумие. Раскрасневшийся Филька мигом отлетает от этой тетки, поправляя волосы и халат, а Устюгова ручонки на коленки и в позу смущенной девственницы - у-у-у, Яга! - Чей-то ты фокусничаешь, геронтофилина проклятая?! По извращениям соскучился? Ну так я тебе обеспечу, по полной все обеспечу, все, что попросишь и о чем промолчишь, все, избалованное ты чудовище! - и кричу я со всей силы прямо в его широко открытые глазищи. Как же я тебя ненавижу-то! Со всей дури, со всей силы тебя ненавижу сейчас, за то, что тебя нихера не пронимают мои нотации, а меня твои поступки еще как... - Я, Андрей Евгеньевич, не... Это не то, что вы подумали. Правда не то! - балякает он, пунцовея с каждым словом, и нервно одергивая халат по бокам. Вот правильно, вот хорошо, подергайся для меня, из-за меня... - Ты мне в ординаторской все будешь объяснять. Долго, вдумчиво, с чувством и с выражением. Все ясно?! Шнелле, шнелле, побежал речь готовить! - Д-да, - неуверенно отвечает он мне через какое-то тягостное мгновение. Он уходит медленно, часто оглядываясь; беспокоится за даму свою, дже-нтль-мен хренов. - Сваливай быстрее! И Игоря вот забери тогда, - я сую ему в руки оранжевый горшок с печальным моим Игорешкой, и отправляю в коридор. На самом деле мне просто нужно сказать. Мне нужно сказать... - Он - мой! - шиплю я этой старой дуре. Я киплю внутри. Это должно было быть моим: и пунцовые щеки, и блестящие глаза, шепот, расстегнутый халат. Если у меня не получается расковырять хотя бы крохотную дырочку в его броне, я пойду другим путем, этим, еще более бесчестным и гнусным, но своих целей я не оставлю. И мне не помешает богатая старушенция. Она молчит и часто кивает своей болванской головой. - Вот и хорошо, мадам, - я салютую ей издевательски. - Завтра ждите Лобанова. Он неотесанный и жутко тупой, вам не понравится. Гутен нахт! - До свидания... *** - Что, совсем спермотоксикоз замучил, зверушка моя заморская? - америкашка только что умылся и теперь щурится, смотрит на меня как на врага народа, а я смотрю на него, на капли, стекающие по лицу, на красные губы, мокрые от воды ресницы, влажные у висков волосы - и у кого тут еще спермотоксикоз? - На старушек бросаешься? - Она не старая и вполне привлекательная женщина, вы зря ее оскорбляете, - отплевывается он. - То есть ты-то и не при чем? Нормально все - развлекся с пациенткой и отличненько? Супер? Никто не виноват? - я вжимаю его в угол между мойкой и стеной с рентгеновским проявителем, ловлю его жаркое тепло, волнами идущее от него, его смущение, растерянность, нездоровый блеск в глазах. - Виноват. Оставьте меня на дежурство, - шепчет он. Звучит это почти как "Отшлепайте меня". Здорово звучит, мне нравится. Я целую его в горячие губы. Мне немного мерзковатенько от того, что пару минут назад к этим губам прикасались чужие, но я сотру все следы, тут останутся только мои. - Я не буду тебя любить, - говорю я, задыхаясь, касаясь бледных его ключиц, как какой-то гребаной святыни. - У меня нет майбаха и сисек. Он улыбается. - Но я точно буду лучше. Никто еще не жаловался. - Значит, я буду первым, - самоуверенно заявляет Фил, лаская влажной, прохладной ладонью позвонки на моей шее. А у меня от этого ток по позвоночнику, дикость какая-то и ярость, и нежность, и все на свете.