Лилии на твоих руках

— Мама, это больно? — детские руки с трепетом прикасаются к нежному цветку. Пять белоснежных лепестков и желтая сердцевина — Том знал наизусть каждую прожилку на них, каждый листок и каждый стебель, опутывающий левое запястье матери, но цветы не переставали манить его. Тонкий, едва уловимый аромат проникал под кожу, заполнял собою каждую клеточку тела и оставался неизгладимым воспоминанием. — Не больнее, чем случайно порезаться ножом, — женщина с улыбкой наблюдала за восторженным сыном. — Однажды ты встретишь того, кто докажет тебе это. Мальчик робко поднял голову и заерзал на коленях у матери — он не решался задать вопрос, который не давал ему покоя прошлой ночью. Том продумал десятки вариантов формулировки, но каждая из них причинила бы боль его матери, стала болезненным напоминанием о ее потере. — Мама, какие цветы были у папы? — эти слова он произнес на выдохе, словно боялся, что передумает. Улыбка на лице женщины неестественно застыла, будто превратившись на мгновение в фарфоровую маску. Уголки губ Дии подрагивали, словно она пыталась вернуть их в прежнее положение усилием воли. Наконец она глубоко вздохнула и провела кончиками пальцев по коротко стриженным волосам Томми. — Розы, — после длительной паузы прошептала женщина, — у твоего отца были розы.

***

Комнату заливает золотой свет заката. Он особенно прекрасен, когда отражается в твоих глазах. Когда ты долго смотришь на него, твои глаза слезятся, прозрачная слеза подрагивает на ресницах и падает вниз по твоей щеке. Кажется, что солнце тает рядом со мной, и я не могу оторваться — меня восхищает его погибель. Ты лежишь рядом и задумчиво разглядываешь наши руки. Переплетаешь наши пальцы, прикладываешь свою ладонь к моей, словно ожидаешь увидеть что-то новое. Моя ладонь немного больше твоей. Закусываешь губу и сосредоточенно морщишь лоб. Я наблюдаю за тобой из-под полуопущенных ресниц и даже не шевелюсь, чтобы ненароком не разрушить эту хрупкую идиллию. Про таких как мы говорят: «Созданы для того, чтобы никогда не быть вместе». Мы разные как океан и суша; как вода и кровь. Но нам удалось урезонить друг друга и самих себя. Наши различия стали нашей надеждой, за которую мы оба держались из последних сил. Ты чувствуешь мой взгляд и отпускаешь мою ладонь, подбираешься еще ближе. — Адам, — тихо зовешь, и я сразу же открываю глаза, — какие цветы ты любишь? Ты удобно устраиваешься на моем плече и бегло проводишь кончиками пальцев вниз по шее, ключицам, опускаясь к груди. — Слишком сложно выбрать что-то одно, — голос отчего-то хриплый и мне приходится откашляться прежде, чем продолжить. — Каждый уникален по-своему. — Но ведь есть какой-то цветок, который нравится тебе больше остальных? — Упорство — единственная наша общая черта. Ты не успокоишься, пока не добьешься от меня конкретного ответа. — Цветок, который я безмерно люблю, сейчас лежит со мной рядом и задает слишком много вопросов, — отвечаю и буквально чувствую, как краска смущения заливает твои щеки; прикрываю глаза, улыбаясь твоей стеснительности. — Адам, — снова зовешь меня после недолгого молчания, — я хочу, чтобы ты поцеловал меня. Резко открываю глаза и сажусь на кровати; пытаюсь найти на твоем лице доказательства того, что ты лишь неудачно пошутил. В ответ ты опираешься на локти и неловко улыбаешься, разбивая вдребезги все мои догадки. Я ждал и боялся этого мгновения. Ждал, потому что люблю и боялся по той же причине. Я могу видеть твою боль, особенно, если я являюсь ее причиной. — Адам… Ты поднимаешься со своего места, но, прежде, чем ты продолжишь, я выставляю вперед ладонь и задерживаю ее в нескольких миллиметрах от твоих губ, вынуждаю замолчать. — Том. Я не думаю, что сейчас настало то самое время, — стараюсь подобрать слова, но понимаю, что ты застал меня врасплох, и я не могу придумать достойное оправдание своей нерешительности. — Адам, — из-за моей ладони твой голос звучит приглушенно, и я убираю ее, — если постоянно ждать, оно никогда не настанет. Я готов. И хочу этого. Сейчас. Глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю воздух, сомневаясь в своем решении. Ты ласково улыбаешься и подвигаешься ближе, берешь мои руки в свои. Это обезоруживает. Ты изучил мои точки опоры и сейчас нанес контрольный удар. Я соглашаюсь. — Покажи мне. Ты вздрагиваешь и переворачиваешь руки ладонями вверх. — Здесь. — Твой голос дрожит, и я не уверен — от предвкушения это или от страха, — Сюда. Я замираю, разглядываю хрупкое запястье. Сейчас его обвивают голубые змейки вен, и мне сложно представить, что появится на их месте через несколько секунд, и что ты при этом испытаешь. Боль? Насколько сильной она будет? Я понимаю, что еще немного, и я откажусь от этой затеи — придумаю какое-нибудь оправдание, которое устроит нас обоих. Кисть твоей руки дрожит в моей руке, эта волнительная дрожь жаром обдает мое тело и я больше не оставляю себе времени на раздумья — подаюсь вперед и замираю в нескольких миллиметрах от твоей кожи. Прикрываю глаза и на вдохе прикасаюсь губами к твоему запястью. Ты рвано выдыхаешь, но не пытаешься вырвать руку. Кажется, я даже чувствую как быстро бьется твое сердце под моими губами. Я впервые поцеловал тебя, впервые коснулся и теперь с трудом верю в это. Я не спешу отстраняться — опускаюсь ниже и провожу кончиком носа по твоему запястью, вдыхаю аромат. От тебя пахнет ванилью — мой любимый запах. Ты осторожно освобождаешь руку и неверяще проводишь кончиками пальцев по запястью. — Ничего не происходит, — твой голос снова дрожит, — Адам! Почему ничего не происходит? — Не думаю, что это происходит в одну секунду, — сажусь чуть позади тебя и кладу подбородок на твое плечо, — нужно подождать. — Не представляю, что должен сейчас чувствовать, — отвечаешь на мой вопрос прежде, чем я успеваю задать его, — Так много мыслей… — Озвучивай по одной, — провожу кончиками пальцев по твоему запястью и замечаю кожа, где мои губы коснулись тебя, покраснела, словно от трения. — Помнишь нашу первую встречу? — ты спрашиваешь, а я невольно улыбаюсь своим воспоминаниям, мгновенно всплывшим в памяти, — Наше дерево? — Когда ты перецепился через корни и чуть не разбил камеру, падая вниз? — Улыбка пропала с моего лица, но я стараюсь не выдать своего волнения — кожа на твоем запястье опухает прямо на глазах. — Да, а ты успел схватить меня за руку в последний момент, — твой голос дрожит, срывается, и я понимаю, что тебе больно. — Томми, — тихо зову тебя по имени и перехватываю твою руку чуть пониже болезненного места, — Том, не молчи. Вспоминай, говори со мной. Не молчи, слышишь? — Слышу, — тихо отвечаешь, не сводя глаз со своей руки. — Томми, что ты чувствуешь? — твоя плоть разрезается изнутри, словно кто-то другой поселился в твоем теле и сейчас отчаянно старается найти выход, не заботясь о том, какую боль причиняет тебе. — Чувствую… — сквозь небольшой порез прорывается тонкий стебелек пока еще неизвестного цветка; рана на твоей руке увеличивается, и ты начинаешь дышать чаще, откидываясь на мою грудь в поисках опоры. — Чувствую, будто под моей кожей ползают змеи. Невольно вздрагиваю от упоминания гадов, но не отрываю взгляд от твоего запястья. Тугой стебель растет прямо на глазах, опутывает твою руку, словно живой браслет, выпускает листья и нераскрытые продолговатые бутоны. Как будто я смотрю видео о живой природе, но прямо перед собой и ускоренное в несколько сотен раз. Ты выдыхаешь сквозь сжатые зубы и звук больше напоминает шипение. Кровь из раны стекает вниз по твоей руке, натыкается на мои пальцы и капает на белую простынь, расползается зловещим пятном. Наконец рост стебля замедляется — он уже обхватил твое запястье плотным кольцом, а из бутонов застенчиво выглянули первые лепестки белых цветов. Ты перестаешь так надрывно дышать и невидяще смотришь на наши руки. — Лилии… — восторженно шепчу, чувствуя, как сердце неистово колотится в моей груди, — Томми, на твоей руке лилии… Никогда не знал, что лилии — мои любимые цветы. Белоснежный цвет их лепестков плавно переходит в бледно розовый ближе к сердцевине. Тонкий аромат лилий наполнил комнату, и мы оба одновременно выдыхаем. — Томми… — шепчу, боязливо касаясь кончиками пальцев своего творения. — Какие цветы были у твоей матери? — Лилии. У нее были лилии…