Українське кохання.

К четвертому эфиру, глядя на то, как Вереймечика на сцене в клочья рвет, Кондратюк невольно ловит себя на воспоминании, где этот самый Веремейчик, твердо стоя на сцене обеими ногами, в джинсах и майке какой-то, поет «Така як ты», и все смотрят на него и глаз оторвать не могут. Тогда Соседов долго и проникновенно заливал про магию, манкое и тайны искусства – иди к черту, Соседов, думает Игорь теперь, иди к черту, оно все мое. - Игорь, что ты делаешь с парнем, что он так страдает? – спрашивают справа. - Та нормальность рождения… украиньского кохання*. Те не понять, - его спокойствие впору по банкам разливать и отправлять в качестве гуманитарной помощи нуждающимся. Веремейчик стоит на сцене, щурится недовольно и губы кривит. Кондратюк глядит на это довольный, как слон, зная, так отчетливо зная и помня, и понимая, что было вчера. - Ты не понимаешь, Рома. Мы пятый день с тобой мучаемся, а ты все никак не можешь меня понять, - талдычит Игорь, наверное, уже в шестой раз за день. Уже вечер, почти девять; дома его ждет жена, сын, дочь, только вспоминать об этом ему почему-то не хочется. Он думает, как бы не сорвать парнишке голос. Сейчас он печется об этом больше всего. - Ты молодец, текст песни теперь даже ночью, если я тебя разбужу, наизусть расскажешь. Мне не это надо, миленький мой, - долго выговаривает ему Кондратюк, вышагивая параллельно пианино, за которым давно уж никого нет. Музыкантша, в отличие от него, продолжительность своего рабочего дня знает. - Ты должен дать мне драйв. Силу. Мощь. Ты не должен быть мальчиком-зайчиком, понимаешь? Ты не сможешь выиграть с таким образом. А я очень хочу тебя видеть дальше, - спокойно и тихо втолковывает ему Игорь, вглядываясь в свое отражение и отражение усталого Веремейчика на черном боку пианино. Рома все молчит и молчит. Роме скажешь петь – Рома поет. Прыгай, улыбайся, снимай штаны и бегай – Рома все сделает. Игорю надо не это. Для этой песни, для «Выше неба», нужен образ, хотя бы отдаленно напоминающий Вакарчука, а не одного из блондинчиков группы БИС. Десятый час уже, напоминает себе Игорь. Пацану надо выспаться – да и тебе не помешало бы тоже. Все оказывается бесполезным. Он знает все это – и еще он знает, что никакое дело не оставляет на полпути. - Я не выпущу тебя отсюда, пока ты не споешь так, как мне надо, - заявляет Кондратюк. Рома долго молчит, сидя на полу и уткнувшись лицом в колени. - Мы все устали, - говорит Игорь. – Я тоже устал. У меня дома семья, они меня ждут, а ты меня не понимаешь, Рома. Мне ведь просто надо, чтобы ты меня понял. Дай мне драйв. Покажи силу, ты же сильный. Ты добрался до четвертого эфира – это сам по себе показатель, но я знаю, что ты можешь больше. Отвешивать Веремейчику комплименты и дифирамбы петь вовсе не так сложно, как это бывает с другими. Вообще говоря, он часто ловит себя на мысли, что не в меру симпатизирует этому парню. На самом деле не в меру, какой бы эта мера не была. - Я не знаю, - наконец, отвечает Рома. Слова звучат глухо и снизу. Тогда Игорь опускается на корточки, чтобы его расслышать. - Чего? - Я не знаю, чего вы от меня хотите, чего вам надо – я показал вам все, что могу, ну что еще, что?! - к концу предложения, этого буйного, нервного, бешеного выкрика, Веремейчик поднимает лицо, и Игорь, ожидавший увидеть его заплаканным, видит удивительно сухие зеленые глаза. – Ну отпустите меня, меня ведь тоже ждут! Кондратюк думает, кто его там может ждать, и не без злости вспоминает – Кензов. Он, хоть убей, не понимает, что такой милый для него Веремейчик нашел в этом Кензове. Для Игоря в нем нет ничего близкого; все в нем у него вызывает какое-то еле уловимое неприятие и отторжение. - Успеешь еще со своим Олегом наобщаться, - зло обрывает его Игорь. – Споешь как надо – отпущу. - Я не понимаю, как надо! – кричит Веремейчик, резко снимаясь с якоря. Кондратюк видит в этом как раз то, что он хотел. - Я объяснил тебе! – подыгрывает он, с любопытством вглядываясь в резко изменившееся лицо напротив. – Целую неделю талдычу, втолковываю, а ты чем слушаешь?! Задницей?! Забудь ты про своего Олега хоть на минуту, - шепчет он, незаметно для себя вгоняя Веремейчика в угол комнаты, - послушай меня! - Я не понимаю... Я не знаю... - бормочет Рома, и в глазах его Кондратюк видит слезы, страх, овечью какую-то покорность - и все совершенно не то, что ему нужно, не то, что он хотел бы видеть, и это доводит его до грани абсолютного бешенства. И тогда, в этот момент, проклятый и богом, и дьяволом, в момент, когда благоразумие впервые в жизни покинуло Игоря, что-то в нем возникает и начинает работать такое живое, дикое, и до такой степени глупое, что позволяет ему поднять руку на безвинного, в сущности, человека. Долгий миг после удара Роман не верящими глазами смотрит на него, приложив ладонь к краснеющей щеке, и Игорь сам себе тоже не верит, и не понимает, что он сделал; только ревность – он, наконец, понимает, что это был приступ самой дикой, самой животной ревности, какую он когда-либо испытывал, все еще жжет его изнутри. - Прости, - шепчет Кондратюк, до самого донышка осознавая ужас ситуации, которую он сам создал. - Да вы что, - ошарашено начинает Рома, глядя на него глазами, полными ужаса и надвигающейся истерики. - Вы совсем… Совсем спятили, вы бешеный, ненорм… Ему все это как быку красная тряпка – вот-вот кто-то будет убит, вот-вот кому-то станет ужасно больно, и даже не будучи уверенным, что больно будет не ему, он бросается на Веремейчика с таким азартом и страстью, каких давно уже в себе не чувствовал, и даже не знал, что в нем могут спать эмоции такой силы. Жадно впившись в нежный ромин рот, обхватив ладонью чужую шею, Игорь в кои-то веки чувствует себя таким живым, таким влюбленным, и таким… злым. Рома долго держит зубы стиснутыми, а рот закрытым, но стоит покорно, как-то даже слабея, и Игорь обхватывает его за талию, когда чувствует, что Рому опасно кренит, и невольно нащупывая под тканью тонкой футболки позвонки, совсем уж окончательно съезжает с катушек. Рома, похоже, тоже. Очнувшись от шока, он, уперевшись ладонями в плечи Кондратюка, с силой толкает его, да так, что тот пребольно ударяется копчиком о край чертова пианино. - Ненавижу вас, - злобно шепчет Веремейчик, быстро уходя в сторону двери. Игорь, охнув от боли в позвоночнике, властно кричит вслед ему: - А ну-ка стой. И спой сейчас же. Еще. - Я не буду, - отвечает Рома, не оборачиваясь. - Я сказал пой! Иногда Игорь жалеет, что Соседов сидит так от него далеко. Сегодня он разливается соловьем и выглядит особенно омерзительно, и смеет сравнивать его, его Веремейчика, такого трудного, многогранного и живого, с Биланом, который прост как три рубля, только продается за три миллиона. На кой черт, неясно. Игорь слушает Соседова внимательно – так внимательно, что не знает, куда деть глаза и руки. Удавить его хочется беспримерно. Да и посмеяться над ним тоже. Веремейчик стоит на сцене и смотрит на Соседова со смущенной насмешкой. Куда деваться… - Пустили критика в цветник, - говорит Игорь, и долго, сдержанно и деловито хвалит Рому. Тот смотрит на него со сцены тоже долго, сдержанно и деловито, и только в записи, пересматривая этот момент, Кондратюк в глубине этих глаз видит спокойную ненависть и презрение. Это не удивляет его. Но это того стоило. Только бы Соседов угомонился. Соседов не успокаивается. Однажды Кондратюк обнаруживает его вместе с Ромой неподалеку от входа на сцену, в крохотном закутке коридора, где стоят запасные стулья. Веремейчика от страха перед выступлением шкандыбает, как корабль в бурю, а Соседов, значит, нежненько так его за руку держит, поглаживает по плечу и что-то там своим гнусавеньким голоском пришепетывает. Игоря от увиденного чертовски трясет. Он думает: "Что же, мать вашу, творится", и чувствует, как с каждым мигом из груди рвется что-то, похожее на взбесившихся птиц. Рома стоит ни жив, ни мертв: бледный, напудренный, диковатый и пустой, только изредка желваки ходят под тонкой кожей. - Какого хрена, простите мой французский, - цедит Кондратюк, войдя в закуток, - какого хрена, Соседов, зная твое неравнодушие к моему Веремейчику, ты сюда его заводишь, лясы с ним точишь и руки распускаешь, москалина проклятая? У Соседова в глазах страх, метания, сомнение, и все такое противное, что Кондратюку отчаянно хочется съездить по наглой морде, только благоразумие из последних сил сдерживает стремительно наливающиеся злостью руки. - Игорь, Игорь, ну ты чего, мы всего-то обсуждали сценический образ… - говорит Соседов, бурно жестикулируя, и невольно пятясь спиной к выходу. - Я тебе еще тогда сказал, чтобы ты Рому в коридорах не трогал… - тихо говорит Кондратюк. - Игорь, ну ей богу, что мы как дети, он же не твоя собственность… Захотел бы – сам ушел, видишь, целенький и ножки есть, неплохие такие ножки… Кондратюк смотрит на него бешено, и не зная, куда деть свою злость и что ответить, хватает Веремейчика за руку и уводит, приговаривая: - Ну вот мы и уходим тогда на этих неплохих ножках… Игорь уводит его все дальше от сцены, думая, откуда в нем столько неравнодушия к постороннему, в общем-то, мальчику, и когда его извечные перепалки с Соседовым вдруг приобрели такой масштаб и серьезность. - Почему ты не ушел оттуда? Скажи, почему? Ты боишься его? Скажи, боишься? Хочешь, я вообще его к тебе не подпущу? – спрашивает он, когда они выходят на улицу. Он вглядывается в лицо Ромы, ища в нем эмоций и ответов, но тот все еще ни жив, ни мертв: жуткое зрелище. Кондратюк стоит на крыльце, топчась на месте и уперев руки в бока. Раздражение на этих двоих все еще кипит в нем. - Можно я пойду обратно, нам ведь… - бормочет Роман. - Рома, ты не должен терпеть тех людей, которые тебе противны! – кричит Кондратюк, на самом деле не понимая такой покорности. - Так как я даже мысли не допускаю, что Сергей Соседов не противен тебе, я искренне не понимаю… - Он не противен! – подняв голову, резко говорит Веремейчик даже с какой-то радостью в голосе. – Он, может, ненормальный немножко, но забавный. Вам не кажется? – Игорь чует скрытую издевку в этих словах, но не понимает, откуда она и зачем. - Мне? Мне не кажется. Ты лучше меня должен понимать, что он от тебя хочет. И я тебе вот как наставник советую, в этом плане – беги от него, беги и не оглядывайся. - В каком плане?.. – спрашивает Веремейчик, открыто корча из себя дурачка, глядя на него исподлобья, так лукаво, что Кондратюк чувствует себя почти очарованным. - Я понимаю, - говорит Рома. – Как забавно все это, да? Он говорит со мной и держит за руку, вы бьете и целуете, и при этом заботитесь, как бы он не причинил мне вреда. Вы, - он кивает на него и улыбается мстительно и почти истерически, - вы забавнее него раз в сто, Игорь Васильевич. Кондратюк зло усмехается, потирая губы ногтем большого пальца. - Я делал это для твоего блага, он – для своего. В этом разница, Рома, - говорит Игорь, отчего-то чувствуя себя обманутым. - Да нет, нету нихрена разницы, - упрямо мотает головой Веремейчик, старательно сдерживая слезы. - Он хотя бы откровенен в том, что я ему нравлюсь, что он неравнодушен ко мне - и пускай себе кривляется, его дело. А вы-то совсем отчудили тогда - я хотел с проекта сбежать, да только некуда было и перед мамой стыдно... Долгую минуту Кондратюк не знает, что делать. Он понимает, что ему должно быть неловко из-за недавних событий, но он думал, что Рома это молча и мужественно пережил, однако - нет. Оказалось, это болело в нем все время. Однако Игорь все еще уверен, что поступил правильно. - Я еще раз прошу у тебя прощения, - наконец, говорит он. Веремейчик молчит и больше на него не смотрит. - Ладно, иди. Скоро начинаем, - Кондратюк сам не верит, что спускает ситуацию на тормозах так топорно и бездарно, но иначе у него не получается. - Рома. Я зайду за тобой на днях, поговорить. - Да делайте что хотите, - глухо отвечает Веремейчик, уходя.