***
Вода растекается на бумаге алыми кляксами всех оттенков: от едва-едва заметного розового до яркого красного, что с вкраплением светло-синего превращается в фиолетовую тень. Кисть скользит умело, выводит каждую деталь, насыщает спектр красного другими яркими кляксами. И словно живой, на холсте постепенно расцветает букет. Такой, что хочется протянуть руку и прикоснуться. В Токио сегодня солнечно. Он весь гудит от заполнивших почти все его пространство машин и дронов, но даже стеклянным зданиям порой хочется чего-то нетронутого технологиями. Букет с картины даже словно по-настоящему дышит, когда от стеклянных окон небоскребов отпрыгивают солнечные зайчики, сверкая и играются с оттенками акварели, как истинное солнце любит забавляться с глубокой водой. — Гортензия, магнолия, амариллис, — Сае подходит незаметно, склоняется над плечом Томоми. — Гордость, естественность, застенчивость. Занятное сочетание. Где ты видел такой букет? В такие моменты у Сае Гинозы заинтересованный голос, который становится необычайно теплее, оттаивая от врожденной холодности, которая всегда с ней. Особенно на работе, когда следует перебирать факты, полагаться на собственные аналитические умения, сохраняя внутреннюю непоколебимость и стойкость. Она любит язык цветов и любит, когда Масаока садится за мольберт. Это — и язык цветов, и мольберт — считается несколько старомодным уже сейчас. Но только такие вещи способны быть чем-то нужным и настоящим, когда выражать чувства словами — удел только настоящих детективов. И никак не прерогатива настоящих людей. — Каждый день им любуюсь, — мягко отвечает Томоми и склоняет голову набок, оценивая собственные старания. Добавляет последний штрих, косится на Гинозу — будто пытается незаметно выхватить момент, когда она улыбнется. — Даже так, — в ее голосе чувствуется расслабленность и даже тихий смешок. Сае устраивает подбородок на чужой макушке, приобнимая сзади за плечи. Прикрывает глаза, будто жмурится от солнечного света — или просто нарочно прячет искреннюю теплоту во взгляде от себя же, потому что от Масаоки это прятать уже нет никакого смысла. Но алые кляксы с бумаги отпечатываются на обратной стороне век, не позволяя стереть из памяти ожившие под легкой художественной рукой цветы. Да и Томоми наверняка прекрасно все понимает и чувствует заранее. — Твой язык цветов, должен признать, очень красивый. Есть ли на нем что-то, означающее любовь? — Красные розы, — Сае распахивает глаза, тут же уткнувшись носом в волосы Томоми. — Или, например, незабудки. Но первые — это более широкое значение. Вторые — это вечная любовь. Есть еще, правда, гардения — скрытная любовь, тайная, но у нее есть еще одно значение — утонченность. Потом... камелия. Тоже красная. Анемона того же цвета... — И почему ты не стала флористом... — тихо вздыхает Масаока, оставив акварельные краски в покое. Обхватывает тонкое запястье Сае, мягко гладит светлую кожу большим пальцем. — Лучше тебя специалиста бы не нашлось. — По той же причине, по которой ты не стал художником, — она легко вздрагивает, но не отступает и уже совсем бессовестно скрывает радостное восхищение. — Хобби нельзя превращать в работу. Не то чтобы Масаока не был согласен с ней: в конце концов, работа детектива позволяет и ему, и ей реализовывать справедливость так, как они не смогли бы сделать этого на картинах или в букетах. Какими бы живыми в солнечном и стальном Токио те не казались, реальность другая. Ее можно показать в новой манере, проникнувшись ею, но нельзя изменить ее, просто коснувшись своей рукой к цветку или кисти. — Зато ты — лучший в мире детектив. Всегда интуитивно понимаешь, как нужно видеть мир, чтобы он был правильным. — Хочешь сказать, я угадал с цветами? — теперь закрывает глаза и Томоми, окончательно отдавшись расслабляющим объятиям. — Да. И уже знаешь, какие цветы рисовать следующими. На Токио опускается оранжевый закат, а картина с красными цветами продолжает светиться, как голографическая подсветка. В правом нижнем углу виднеются тонкие и аккуратные иероглифы: "Для Сае". Масаока снова ждет, когда Гиноза придет к нему и, коснувшись губами щеки, попросит: "Нарисуй мне цветы еще раз".***
Новая квартира отдает прохладной свежестью и напоминает маленькую оранжерею. На полу тут и там сочно зеленеют горшки с комнатными растениями, а некоторые из них словно хвастаются распустившимися цветами, привлекают внимание, наполняют каждую комнату своими особенными запахами. Легкие и прозрачные, они сливаются в один приятный аромат, почему-то вызывающий только улыбку. Нобучика тоже всегда пахнет цветами. Вид квартиры портят разве что серые, грузные и пока неразобранные картонные коробки, которыми Нобучика занимается сам, пока ждет Когами. Тот посчитал нужным навязаться с помощью и пообещал, что придет сразу, как только освободится. Дайм бегает по залитому закатным светом полу с несвойственной для энергичного животного аккуратностью, ведь не задевает ни одного растения. С верностью подает хозяину попадающиеся ему вещи из небольшого ящичка. Нобучика узнает каждый предмет: любимую с детства красочную книгу о природе, подаренную бабушкой Акихо, толстые альбомы с коллекциями монет, ночник в виде глобуса и... — Акварельные краски? Внутри небольшой упаковки даже лежит кисть. Вопросительно посмотрев на Дайма, Нобучика тщетно пытается припомнить, как это могло к нему попасть. Неужели он так быстро собирался, что не заметил?.. Аналогично Гиноза упускает из виду, как выходит так, что он опускается на пол между белой орхидеей и фикусом, задумчиво копаясь в ящике и пытаясь подумать, а не может ли у него найтись хотя бы огрызка нормальной бумаги. Мегаполис гудит под высотой тридцать шестого этажа, наблюдая за тем, как небо над ним сначала розовеет, а потом, сменяясь в тонах, наливается насыщенным сиреневым, выцветает синим, почти темно-кобальтовым. Будто художник смешивает правильно подобранные оттенки, вкрапляет туда палитру холодно-теплого, не боясь несочетаемости. И она, как завороженная, становится правильной и наиболее подходящей. Нобучика бесчисленное количество раз видел, как рисует отец. Самостоятельно за кисть он не брался никогда. До этого момента. — Ты что, рисуешь? Когами так и застает его: сидящего перед окном в комнате, освещенной только неоновыми отблесками города, на полу и в окружении цветов и красок рядом с задремавшим Даймом. Потом Шинья оказывается рядом, с нескрываемым любопытством рассматривая то, что Гиноза пытался отобразить. — Ты никогда мне не говорил, что умеешь... так, — это звучит с нотками восторга, которые почему-то совсем немного заставляют удивиться. — В том-то и дело, что не умею. Вот и не говорил. Когами косится с непониманием. Вглядывается в цвета на акварельном наброске, в расползающиеся пятна света и теней, и те кажутся ему намного живее завернутого в голограммы Токио. — Умеешь. Вот хочешь проверить прямо при мне? Возьми и нарисуй, ну, как он называется... А! Дронорондон. — Рододендрон, — закатывая глаза, цокает языком Гиноза. И Когами, помедлив, заливается смехом без четкого осознания, что же его развеселило больше: собственный промах или реакция Нобучики. А Гиноза как никогда серьезно задумывается, погружаясь в неожиданную мысль: а что там рододендрон означает... на языке цветов? Да и все остальные растения в теории. Кажется, он еще помнит, что ему об этом рассказывали и бабушка, и мама. Оглянувшись, Нобучика ожидает увидеть на лице Шиньи прежнюю беззаботную радость, знакомую с юности, но вдруг понимает, что тот на самом деле тоже был серьезен. Такой, каким обычно бывает, когда думает над делом, которое старательно расследует, или когда цитирует кого-то из своих любимых авторов. — Правда, — он поудобнее устраивается на плече у Гинозы, осторожно, ненавязчиво трется щекой. — Нарисуй мне цветы. Какие хочешь. Неонового света хватает, чтобы различить краски палитры: и контур, который совмещает в себе все оттенки самых разных спектров, очерчивает маленькие голубые лепестки вместе с зелеными стебельками. — Это же незабудки? — Когами зачем-то спрашивает о них совсем тихо, как о какой-то тайне. — Почему именно они? Словно он в самом деле знает, что их изобразили не просто так. Даже здесь не избавляется от внутреннего чутья, с которым привык нести собственную справедливость, а к ней успел привыкнуть и сам Гиноза, приняв ее часть на себя. Намного проще показать эту самую справедливость в книгах, отобразить красками, да так, что она будет дышать живой реальностью. А еще они оба, пожалуй, знают правило, что порой слова не описывают настоящих чувств так, как те хотелось бы выразить. И абсолютно неважно, о чем речь — о ночном Токио, о личной справедливости или вовсе о вечной любви. — Слышал когда-нибудь о языке цветов? — Гиноза позволяет себе прислониться к чужому виску, придвинувшись на несколько миллиметров. Когами обнимает его посмелее. — Однажды читал, но мельком... Расскажешь? Разбор вещей откладывается на следующий день, а этюды цветов на старой бумаге забываются на полу аж до следующего дня. Но всю ночь на них падают электрические лучи рекламных вывесок, высвечивая почти незаметную, бледноватую надпись: "Для Шиньи". Который теперь всегда может попросить о том, чтобы с ним поговорили на языке цветов.