Жги!

Вепрь вваливается в захламленную квартиру абсолютно бесцеремонно, хлопая картонными дверьми да громя посуду, и лихорадочно осматривает её налившимися кровью глазёнками: звериное чутьё знает — где-то притаилась добыча, осиновым листом дрожащая, прикрывшая голову лапами, и возомнившая, возомнившая себя, вы только представьте, человеческим существом! Чудище хохочет, не сдерживая инстинктов, и захлебывается собственной пенной слюной; местами она красится в красный. Бойтесь, вторженцы на эту землю, бойтесь те, кому от рожденья дано одно право — пресмыкаться! Часы непростительно аккуратно отсчитывают минуты; кабан топчется на месте, проминая ламинат сколотыми копытами, и пытается шевелить своей персиковой косточкой. Как же это неоправданно сложно — думать, когда вместо мозга у тебя букет смертных грехов! Хочется отбросить к чертям мысли, все эти, как их там, умозаключения — какая дикость! — и предаться, предаться демоническому греху, пусть обжорства, пусть похоти, зверю нет мер и разницы — лишь бы избавиться от гнёта интеллекта! Но в мире есть вещи куда дороже сатанинских оргий, важнее даже — черти, вырвите мне язык! — важнее отравленного вина и четвертования, есть вещи, ради которых можно накинуть цепи на своего внутреннего беса и обуздать потаённого Цербера, и эта погоня — одна из них. Разве в силах горы обугленного золота сравниться со сладостью бледной кожи и пряностью свежей крови? Нет, скандирую я, нет, и даже корысть не выставит ничего против этих кисловатых веснушек, и лик его коронован всполохом огненных волос, и все звёзды мира горят слабее душевных костров. О-ах! Изверг воет, мотает головой и топчется будто бы по углям, и под шкурой вспыхивает пламя взаправдашнее: в голове жжётся так, что он, лесной выродок, готов тотчас сорваться рассказывать стихотворение о любви яростной и выжигающей, а затем, затем упасть ещё ниже и взять крещендо, разбивая вдребезги стёкла, и всё время неустанно жестикулировать — чтоб сломались кривые пальцы. Тварь омерзительна с головы до пят, так чего ж тянуть?! Толпа одобрительно кричит, маша вилами, их возмущение сбивается в нечитаемый шум, но всё ясно как день — убить зверя! Распять! Разрубить, утопить, повесить, отхлестав розгами, судить за все учинённые грехи, влезть в божью ризу и воздать по заслугам! А-а-ах! Раскалённая одержимость хлещет по спине, гоня дальше по заросшим тропам туда — к ритуальным кострам, где горит кабанье сердце. Если успеть, то удастся поразить рокотом горы, зачитать прозу и поэзию, Серебро с Золотом, взять в уродливую ладонь его, тонкую и аристократичную, и заглянуть, наконец, в глаза самого благородного цвета. Разве не для этого стоит жить?! Для этого, господа, для этого, заявлю я вам, жить нужно так, чтоб в конце крикнуть инквизитору «Жги!». И он сожжёт, улыбаясь под своею расписною маской, и подкинет ещё хвороста, а тебе уже ничего не будет важно — ведь небо под головой вмиг станет немирным. А-а-а! Вот они, на горизонте, маковые поля Тосканы и виноградники Прованса, на деле же — центр города. В висках стучит пуще прежнего, разум накрывает подлинный делирий, плоть рвётся на части, обнажая рёбра, и даже они наперебой выкрикивают тягучий бред: чем не полнейшее безумие?! Вепря шатает по улицам, дёргает взад и вперёд, как переломанную марионетку, в глазах вспыхивают и умирают галактики насыщенного алого, за ними едва видно солнце — или солнца? Кому ж сейчас есть дело до вселенского состояния! Люди орут и стонут, сбитые нечёсаными боками, птицы разлетаются прочь, даже здания схлопываются, но в этом нет абсолютно никакого смысла. А-а-аргх! Люцифер, направь мою руку! И Люцифер направляет, наклоняется к уху и шепчет сотнями голосов; всё сразу становится ясно. С глаз схлестывается кровавая пелена, затихает за спиной самосуд, исчезая в тени чужих крыльев… и вдали, вдали, о-ох, простите меня все антихристы, вспыхивает утренняя звезда, та самая, жить не дающая. Пора, монстр, пора — позже уже не найдёшь. Звезда, дорогая моя, хорошая, смотрит с вялым осуждением, слегка наклонив голову, и в груди что-то мучительно взрывается — на глазах тело превращается в мешанину. Как можно декламировать стихи, если с рук, без того перекошенных, свисают ошмётки? Кому какое дело, кому какая чёртова разница, я расскажу что угодно, если это хоть сколько поможет! Вокруг завывает ветер — в разорванных лёгких запеваются слова непривычно нежные и жертвенные, лижущие строфы тёплыми огоньками, а в чужих глазах не зрачки — осколки обсидиана. Интересно, что тогда в моих?.. Я смотрю вверх с величайшим трепетом, выгребая из себя сочное мясо, и по-больному улыбаюсь: надо же, склонился перед собственной жертвой… — Жги, — стону я с придыханием, вскидывая голову, — сгорю и без хвороста. Солнце коротко моргает, выпрямляясь, и обсидиановые зрачки раскидываются плесенью на всю радужку — омерзительно прекрасно, настолько, что я, господом отверженный, прогибаюсь и скулю, не вынося этой муки. Жги же, жги — чего ждёшь, мой инквизитор?!.  — Ты больной человек.  — Конечно, — его руки увиты, оказывается, такими красивыми венами!.. — Я болен тобою. — натягиваю полуулыбку: нельзя допустить, чтобы он заметил разворошённый рот. Какой ж будет позор! Но звезда, звезда пылающая, кривится в омерзении, скользя взглядом от впавшего носа до опухших бровей, оттуда наискосок — к вывернутому плечу, из которого, извиваясь, тянутся подкожные черви; куда ты смотришь?! Нет-нет-нет, взвизгиваю я, нет-нет, солнце, черви — не то, что тебе нужно освещать!.. По рёбрам проносится электрический ток, всё дрожит: лучи — в треморе, грудь — в неистовстве, звезда моя, боже мой, что ты делаешь… рывок, глухой удар, женский крик — «Позвоните в полицию!» — что-то бьётся в спину, ещё и ещё, теперь — вспыхивает огнём; а-ах, солнце…  — Блядь, — тело подо мной сопротивляется всё слабее и слабее, — я тебе не солнце… Не солнце? Какая поразительная, головокружительная глупость! Если ты не солнце, чего ж я ещё жив? Выходи, свет мой, я ведь достану, достану, проглочу всю твою великолепную любовь!.. … В массивных руках что-то отрезвляюще схрустывает. Солнце?