Самозванец

      И просто Локи быть нелегко, а быть Локи под личиной Одина — настоящее испытание его способностей к обману всех и вся. Которое он вот-вот провалит.       Он не вытягивает эту роль. С первых дней его преследует страх, что его маска вот-вот сползет: спустя неделю под неусыпными взорами придворных и стражи — тех, кто знает Одина так хорошо, — у него начинает дергаться щека, и остаётся надеяться, что в этом увидят лишь признаки слабого здоровья старика — между прочим, с недавних пор вдовца, к тому же потерявшего младшего сына и покинутого старшим. Вороны Одина — Хугин и Мунин — пропали почти сразу, видимо, распознав в новом правителе самозванца. Локи бы о них и не вспоминал, если бы в какой-то момент у него перед глазами не замелькали тёмные пятна, застилая взгляд как будто чёрными крыльями. Огромным усилием ему удалось не оторвать руки от подлокотников трона и не начать отмахиваться.       В этот момент ему становится по-настоящему плохо.       Потом просто нестерпимо.       Он катается по каменному полу своей опочивальни, предусмотрительно разостлав на нём мантию, которую сам тайком вынес из хранилища с царскими регалиями, а после, задрав рубаху, смотрит на кровоподтёки, отпечатавшиеся на худых рёбрах. Всё ещё недостаточно больно. Он надавливает на них пальцами до тех пор, пока может терпеть, и всё равно эта боль — пустяк по сравнению с тем, что давит его изнутри. А для серьёзных повреждений он слишком малодушен.       Иногда Локи мысленно просит о том, чтобы кто-нибудь пришёл и заколол его во сне, пока он дремлет на полу, завернувшись в ту же самую мантию. Она красная, крови видно не будет. Возможно, будет даже красиво. Может быть, вид йотуна в луже собственной крови обрадует Одина; это ведь было любимым занятием завоевателя Девяти миров — превращать дом ледяных великанов в их же могильник.       В склеп свои покои Локи уже превратил. Он злится на свою природу и за то, что ему недоступна самая унизительная смерть: ему не страшен ни нетопленный очаг, ни ледяные полы, он не может продрогнуть и околеть, потому что прежде чем он начнёт замерзать, тело инстинктивно перекинется в йотунскую форму, а в таком виде он неуязвим для холода. Это ещё одна причина крепко спелёнывать себя в мантию, — чтобы не смотреть на расписанные чужеродными узорами руки, не видеть неестественный, почти что мертвенный оттенок кожи, и не думать о том, почему, когда он владел гораздо меньшим, существование давалось проще.       Эта коронационная мантия до недавних пор воплощала предел мечтаний Локи. Облекая его тело, она облекала его властью. Один день в ней на глазах у всего Асгарда — и она дала бы ему в подчинение десятки видов живых существ. А получилось так, что, не будучи ни разу надетой прилюдно, она подчинила его самого. Один не может ни с того ни с сего явится в этой регалии перед подданными, поэтому Локи ничего не остаётся, как держать мантию при себе и упиваться ощущениями её прикосновений к телу под аккомпанемент собственных мыслей вместо горнов и труб.       Правда, временами и мантия не приносит утешения, только разочарование и непонятный гнев. В один из вечеров Локи, вопреки обыкновению, чувствует не поднимающийся от камней холод, а снедающий жар, который заставляет его сбросить полы импровизированного одеяла и вытянуться на спине, прячась на этот раз не от зловещей синевы, а от безумного рубинового оттенка своего ложа.       Красный горячит.       Красный вызывает ненужные воспоминания.       Красный плащ реял за спиной Тора, когда Локи видел его в последний раз. И в предпоследний тоже. И во все встречи до этого, коих было больше, чем подозревал брат слывшего мёртвым царевича. Послушав, что он говорит, можно было подумать, будто Тор покидает Асгард насовсем, однако он всякий раз возвращался, неся очередной трофей — чаще всего чью-то голову — и чуть не кидая его «отцу» под ноги. Потом он отправлялся пить со своими друзьями — для «пировать» в нём чувствовалось маловато энтузиазма, — а Локи старался подражать прохладному тону Одина, внутренне кипя от желания близости, которую не мог себе позволить, пока играл роль отстранённого родителя.       Вырвав брата из сердца, Локи стал искать близости на стороне, пока не полпути между Йотунхеймом и Мидгардом не встретил её — своё второе «красное» воспоминание. Раскалёнными угольками были оба её глаза, тело — гибкое, как вынутое из печи железо, и такое же горячее, даром что несколько капель крови ледяных великанов в этот сплав всё-таки попало, иначе их союз не оказался бы столь плодотворен. Как она сказала об их отпрыске? Ползучая тварь? А кто поручится, что это его вина, размышляет Локи и вразрез своим мыслям самодовольно ухмыляется в потолок: конечно, его. Но это не противоречит тому, что от приблуды надо избавиться как можно скорее. Почему бы не дать Тору задание выловить чудище? Только упаси его Имир приволочь по своему обыкновению добычу в Асгард — на внезапно взыгравшие отцовские чувства Локи не стал бы рассчитывать, а вот подозрения асов вид трупа, чего доброго, возбудить может.       Тор, вечный Тор. Крепкий телом и духом, любознательный, шумливый, брат с детства ухитрялся занимать много места, так что внимание и восхищение окружающих всегда были направлены только на старшего из царевичей. Похоже, Локи настолько привык к этой несправедливости, что, когда соперник перестаёт мозолить ему глаза, уже не может так просто выкинуть его образ из головы и продолжает мысленно рисовать ситуации, которые крутятся вокруг фигуры брата. Одно утешение: фантазия о Торе-охотнике всё-таки предпочтительнее Тора-правителя. О последнем нельзя думать без того, чтобы не заломило в упрямо сжатых челюстях и не свело до судорог пальцы, комкающие драгоценную подстилку. "Не отдам, — противится всё существо трикстера. — Хоть силой возьми".       Ему кажется, что он взялся что-то доказывать и безвозвратно потерялся в рассуждениях, как иногда мечтал потеряться в огромном дворце, чтобы его никто не нашёл. И жар, который он чувствует каждой клеточкой тела, — это от стыда за своё бездарное представление. Никому ещё не удавалось перехитрить бога Обмана — в том числе ему самому. В разное время Локи для счастья нужны были разные вещи: власть, признание, месть. Теперь только одно — перестать притворяться, что полученное им наконец, — это то, чего он действительно хотел.