Часть 1
23 февраля 2018 г. в 22:39
Бог больше не любит его. Не слышит, не видит, не хочет иметь с ним ничего общего. Наверное, так. Иначе как объяснить, что единственная его просьба — найти силы и отпустить — остается без внимания и с каждым днем дышать все сложнее.
Сложнее открывать опухшие глаза по утрам, сложнее проталкивать куски холодного тоста через саднящее горло, сложнее заставлять затуманенный мозг думать о работе, а окостеневшие пальцы нажимать клавиши печатной машинки. Быть живым стало крайне затруднительно.
И, ладно бы его просто не слышали, но, словно в наказание, вторые сутки небо гремит яростными раскатами и льет нескончаемые потки воды. Дороги подтоплены, работа общественного транспорта парализована, занятия в университете отменены. Он словно пленник в остывших стенах своей маленькой квартиры.
На секунду в голову мужчины, стоящего у окна, приходит мысль, что если выйти на улицу под ливень и высунуть язык, попробовав дождь на вкус — вода наверняка окажется соленой. Словно серая стена воды — это слезы всех дураков, разрушивших свою жизнь собственными руками. Или, возможно, струи, по одной не представляющие опасности, собравшись целой армадой, будто тысячи копий прошьют усталое тело, нанеся несовместимые с жизнью увечья. В наказание за несколько дней пронзительного счастья. Или необъяснимое бегство после.
Он упирается лбом в холодное стекло, болезненно сводит брови и сжимает челюсти. Глаза плотно закрыты, а руки намертво осели в карманах домашних трикотажных брюк. Двухметровый исполин, идеально сложенный, с безупречным лицом и упрямым пронзительным взглядом, способный одним своим появлением покорить любую барышню — от первокурсницы до пожилой профессорши — напрягает плечи и стоит так какое-то время.
Он сам не знает, сколько. Закрытые веки чуть подрагивают. Под ними несутся, словно кадры из кинофильма, воспоминания. О днях, когда он дышал без усилий. Дышал горячим соленым воздухом, вдыхал тяжелый и сладкий аромат спелых фруктов и зелени, книг в кожаных переплетах, пыльных страниц, давно отслужившей мебельной обивки. Когда улыбка срывалась с его губ естественно и легко. Когда каждое движение было воздушным и грациозным. Когда можно было не думать о завтра и просто дышать Его неповторимым запахом, касаться Его невозможных губ, наблюдать за тонкими, порхающими по клавишам пальцами и спорить о Бахе и Листе. Восхищаться Его мыслями. Нетерпеливо ждать ночи, старательно делая вид, что никуда не спешишь и все, как обычно. Жадно накрывать Его тело своим и фанатично зарываться носом в неукротимые темные кудри. Невесомо касаться Его лица самыми кончиками пальцев, пока он спит. Да, тогда он был живым. Целым. А сейчас…
Серый, вязаный крупными петлями свитер, душит высоким воротом и скребет голую кожу под ним, словно в шерсть вплели репейник или колючую проволоку. Отсутствие всяких запахов кажется диким и даже свеже сваренный кофе, в лучшем случае, несет гарью и горечью.
Звук очередного небесного удара врезается в сознание, разрушая в щепки вернувшееся на миг самообладание. Мужчина стонет, безвольно оседает на пол и, подняв к потолку красные глаза, беззвучно шепчет: «Оливер…». И снова, уже громче: «Оливер, Оливер…». Голос звенит по нарастающей: «Оливер, Оливер, Оливер…». Он кричит имя без остановки, пока не захлебывается воздухом и крик превращается в гортанный нечеловеческий звук, словно вой истерзанного в схватке хищника, еще так желающего жить, но уже обреченного погибнуть от ран.
Он закрывает лицо руками и позволяет себе, первый раз за пол года, не быть сильным, не уговаривать себя смириться, не уповать на время, которое должно притупить боль. Он не сдерживает рыданий, позволяя пальцам с силой впиваться в волосы, телу раскачиваться взад и вперед в такт всхлипам, плечам вздрагивать, сопровождая каждый судорожный вдох.
Он злится на себя за каждый потраченный в сомнениях день. Тогда, когда могло быть больше робких взглядов, больше жарких поцелуев, откровенных наедине и торопливых, украденных, когда дом был полон гостей. Больше острых ключиц и хрупких запястий, узких ступней, зеленых глаз, обрамленных длинными черными ресницами, как у девчонки. Он по глупости или по трусости потерял километры дорог, которые они могли бы проехать на велосипедах, миллионы глотков ледяной воды, выпрошенной у добрых синьор, всегда готовых помочь незадачливым туристам, сотни часов в разговорах обо всем на свете — важном и незначительном, десятки оранжево-пурпурных рассветов, которые он могли встретить. Вместе. В конце концов, он отнял у самого себя того, кто сумел вывернуть его наизнанку, обнажив истинную суть. Того, кто оказался готов эту суть принять доверчиво и просто. Не меняя, не осуждая, любя.
И вот он, красивый, самоуверенный, дерзкий — пожелавший быть как все, связанный не любовью, но долгом, упустивший самое ценное — сидит на давно не мытом полу маленькой квартирки, обессилено всхлипывая и опустив голову, уставившись пустым потемневшим взглядом в дощатое покрытие и надеется, что когда-нибудь у него получится отпустить и жить дальше. Ну, или хотя бы сделать вид и заставить себя поверить в это.
А за тысячи километров, забившись под одеяло своей постели и подтянув худые колени к груди кто-то искусанными в кровь губами тихо шепчет: «Элио… Элио, Элио, Элио».
«Элио…» — он не гонит от себя воспоминания. Он живет ими каждый Божий день, доставая из памяти все больше и больше подробностей поведенных вместе дней. И дней, прожитых порознь, когда еще сковывал страх сказать, признаться, выпустить наружу то, что никогда не должно было с ним произойти, но случилось. Иногда ему кажется, что он уже не вспоминает, а придумывает эти подробности. И тогда он уходит к себе в комнату, включает музыку в плеере, но, не слушая ее беззвучно, одними губами начинает шептать «Элио, Элио, Элио…». Он может ошибаться о «до» или «после», но это было и черная птица внутри, мерно бьющая острым клювом куда-то в район солнечного сплетения, тому доказательство. Она врезалась в него на станции пол года назад, запуталась в ребрах и не смогла выбраться наружу. Он уже почти перестал ее замечать. Благо, птица лишь стучит клювом, а не бьет больше огромными крыльями, пытаясь выбраться на свободу, попутно острыми, как ножи перьями, рассекая все в грудной клетке. Она словно смирилась со своим заточением. А он смирился с птицей внутри. Она практически не мешает. Он даже почти любит ее. Потому что без нее он останется совсем один.
Юный, худощавый молодой человек одевается потеплее и выходит на улицу. Улыбается морозному воздуху и яркому зимнему солнцу. Холодно. Светло. Это хорошо, это значит, он чувствует, он все помнит, он жив. Этот солнечный день, словно дар за смирение и терпение.
На ходу он достает из кармана шапку, натягивает ее на остриженные темные волны, ершась от порыва пронизывающего ветра, поднимает воротник, растирает замерзающие ладони и прячет их в карманы. Он не идет куда-то, он просто идет. Чтобы двигаться, чтобы щуриться от ярких лучей, чтобы представлять, будто рядом широкими шагами идет упрямый самоуверенный американец, укутанный в шерстяное пальто и шарф, под которыми на загорелой груди, согретая его теплом, мерцает Звезда Давида.
Юноша машинально касается места, где скрыта его собственная звезда. Улыбается этому неосознанному жесту, картинкам, мелькнувшим в памяти, прохожим, птице. Он несет в себе то, что многим не дано испытать за всю жизнь и это делает боль не такой сильно, не позволяет тоске окончательно сомкнуть цепкие неживые пальцы на его горле.
Он играл Ему Баха, он целовал его, прячась в тени узких улочек Кремы. Он царапал ногтями Его блестящие от пота плечи. Он задыхался под Его ладонью, накрывшей рот, чтобы звуки всепоглощающей страсти остались лишь в стенах комнаты и были только их, только между ними. Он показал Ему место, которое до того дня было его тайным убежищем, но стало их общим. Он сказал Ему о важном. О главном. Он бросил вызов самому себе. У него хватило мудрости и смелости. А может дурости. Не имеет значения. У него было все это. И до сих пор есть Его рубашка, огромным парусом накрывающая худые плечи. И, когда начинает казаться, что мир вокруг снова тревожно звенит и вибрирует, угрожая разлететься на осколки и забрать с собой это судьбоносное лето, он ложится в свою постель, подтянув худые коленки к груди и тихо, улыбаясь, сквозь слезы шепчет «Элио, Элио, Элио…», напоминая себе о реальности пережитого счастья. И надеется, что у него получится жить дальше, не забыв ни секунды, но приняв действительность. Ну, или хотябы сделать вид и заставить себя поверить в это.