Красная суббота

Томас Шелби. От одного имени — стаи мурашек, застывающих в ноющей пояснице. От одного вида — страх, наполняющий грудную клетку и заменяющий воздух. Немного бледная молочная кожа, острые высокие скулы и глаза цвета русского летнего неба без единого облака — любого летнего неба, но определенно не лондонского и не бирмингемского: смог давно покрыл Туманный Альбион и его территории, — излишняя холодность и что-то такое хитрое, словно ненастоящее, что придавало статной фигуре вид главаря, разбойника, но одновременно аристократа, которому можно доверять. И вшитые в козырек лезвия, блестящие при ходьбе и делающие его еще более мрачным. Томми бросался кепкой, когда честных ходов попросту не было: играть по правилам ведь слишком скучно, не для Шелби. Томас Шелби. Миссис Стоун кланяется высокой фигуре в кепке, и что-то подозрительное блестит там, прямо перед глазами. Мистер Хадсон спешно кричит: «Добрый вечер, мистер Шелби!» — а образ уже растворяется в горькой пелене английского тумана. Кто-то желает удачи его лошади, кто-то ругает своих детей за то, что они смеют пройти тогда, когда идет он — словом, все идет так, как должно идти. Словом, старый-добрый Бирмингем возвращается в привычное русло после Грейс. Медленно привыкает и мистер Шелби. «Гаррисон» встречает его пьяной стайкой сов, которые незамедлительно желают ему хорошего вечера. Застрявшая меж зубов сигарета тлеет, а дым въедается в его бедные легкие. Красный огонек на конце разряжает мрак перед главарём «Острых Козырьков». Чей-то певучий женский голос говорит это второй раз, а потом добавляет, что от одного их названия у нее ужасно болит сердце. Томми, железный, не привыкший к счастью и улыбкам, тот самый послевоенный Томми, выдавливает из себя подобие ухмылки и выбрасывает сигарету прямо перед дверьми бара. Гарри улыбается ему тепло — иногда кажется, что он единственный среди всех, кто хоть толику рад существованию Шелби в Англии, — и подает полную бутылку ирландского виски и стакан. — Вы сегодня не заходили, — невзначай комментирует бармен. — И чертовски сильно заскучал по виски. — Он мигом осушает бокал, а затем наливает себе еще. — В эту субботу здесь тише. — Пока что, — отзывается мужчина. — После того, как Грейс уволилась, я решил найти кого-то, кто бы пел здесь каждую субботу по вечерам. — И, полагаю, нашел. Лицо Томаса по-прежнему невозмутимо, но кажется, что бровь слегка взлетает, а челюсть сжимается на пару мгновений — так быстро, что ни одна душа не замечает. Правда, от взгляда Гарри это не скрывается. Он достаточно часто следит за мимикой мистера Шелби и каждый раз поражается тому, каким спокойным он остается. Пальцы Томми ловко достают сигарету, а зубы зажимают во рту. Он затягивается, позволяя горькому дыму осесть в легкие, а затем выдыхает. Грудная клетка словно ненавидит своего хозяина — где-то там, подле сердца, жутко щемит, — а он считает сигареты антистрессом, как, к примеру, наркотики, позволяющие ему расслабиться поздно ночью. — Я могу уволить их, мистер Шелби, — спешно оправдывается бармен. — Но хотя бы послушайте их. Ваш брат дал согласие, когда послушал их, сэр. — Неужто так хороши? — хмыкает средний Шелби. — Артуру почти ничего не нравится. Он отворачивается, снова затягиваясь. Слышит звонкий голос пьяного брата. Тот ухватывает деньги со стола с громким восклицанием: «Не ваш день, парни! Шелби во всем хороши!» Видит опущенные взгляды сидящих здесь посетителей — они не смеют смотреть ему в глаза, — среди которых он замечает несколько красиво одетых дам. Становится тошно лишь от того, как меняется «Гаррисон», как от любимого им заведения, где присутствовали даже по выходным почти одни мужчины, взъерошенные, редко высокомерные и одетые во фрак, бар превращается в некое подобие кабаре с «воздушными» песнями и женщинами, возбуждающими представителей противоположного пола своими короткими нарядами. Но лицо Томми не меняется. Оно остается железным, безразличным, словно все вокруг его не волнует — а из-за недавних событий это не совсем так. Он камень, который никогда не заточит вода и не прожжет насквозь огонь — «Это война с вами такое сделала, мистер Шелби?» — и который думает лишь о своей семье. А спустя секунду он слышит дивный женский голос. When you were here before Сгоревшие окурки падают на пол, а он поворачивается, чтобы внимательно рассмотреть обладательницу сладкого голоса. Ноги сами ведут его к столу, где сидят его братья, а голова непреклонно направлена в сторону небольшого выступа, который представляет собой сцену. Её аккомпанемент скуднее, чем тот, который он видел на скачках с Грейс, но это не делает выступление менее зрелищным и привлекательным. Couldn’t look you in the eyes Красное платье, открывающее плечи и четко виднеющиеся ключицы, подчеркивает её тело. Вишневые, почти цвета крови в венах, чувственные губы открываются секунда за секундой, разрешая мягким звукам, иногда рычащим, разноситься по всему залу. Она, чертовка, открывает глаза — наконец! — и смотрит прямо на него, в его голубые очи, напоминающие детство и радость. Хотя сам он, скорее, напоминает войну и разруху, всю «прелесть» ужасного взросления. You’re just like an angel Your skin makes me cry You float like a feather In a beautiful world В груди будто падает камень. Нет. Нет, нет, нет! Томас Шелби не влюбляется. Он никогда не полюбит, не забудет то, куда его отправили, и то, как его использовали, как пушечное мясо, и не будет счастлив. Особенно после Грейс, после очередного — Томас сбился, какого по счету, — предательства. Особенно с ней, певицей в дешевом баре. Особенно с ней, так искусно соблазняющей и заставляющей внимать её дивному голосу. Особенно с ней, продолжающей бесстыдно смотреть ему в глаза. Будь на её месте другая, знающая Шелби, она бы замолчала и не посмела бы больше смотреть на него, а эта незнакомка в красном платье то ли дразнит Томми сейчас, то ли сама влюбляется в аристократичные черты лица. And I wish I was special You’re so very special И все. Прямо сейчас она в плену, полностью увязает в цепком болоте, а Томас лишь смотрит издали, делая шаги неуверенно и очень редко. Она падает вниз, а он смотрит и продолжает медленно идти, останавливаясь каждую секунду. И хотя в груди у него что-то бешено бьется — ведь по достоверным источникам у него нет сердца, так? — лицо по-прежнему безразличное, невозмутимое. Ему абсолютно плевать. Лишь легкая ухмылка, когда-то напоминающая улыбку, и слегка озорные голубые глаза — вот, что его выдавало. Именно поэтому его шаги к болоту становятся больше, чуть быстрее, чем были до этого. Томас позволяет себе стать счастливым с девушкой на пару минут, пока она не скроется в отведенной ей комнате. Он не скажет это кому-то вслух, он не озвучит эти мысли и ей, когда пойдет следом. Он посмотрит ей в глаза и заставит поцеловать, начнет сминать губы в требовательном, жадном и горьком от сигаретного дыма и виски поцелуе, проведет руками по всему её телу, оставляя красноватые следы, но не разрешит прикасаться в ответ — не сейчас. — И как её зовут? — спрашивает Том брата. — Одри, — тянет Артур, а затем хитро улыбается, глядя на него. — Знал, что она тебе понравится, Томми. Тебе всегда нравились певички.