Лес

Заклубились над Лесом туманы — страхом полнится душный вечер. Никого я уже не встречу, а тропа только гложет раны — я ушла уже после заката, в темноте, но — мой Бог — слишком рано, чтобы мир за спиною оставить и уйти в этот Лес без оглядки. Он поглотит меня без остатка — как проглотит и не заметит. Лишь в еловых верхушках ветер разнесет смерти запах сладкий. Тропа уходила вдаль — в Лес, в туман, в бархатную пустоту. Лес манил и пугал, возвышаясь темной стеною за пределом деревни. Что видели в нем дети? Что чувствовали старики? Что искали заблудшие души? Потерянные в этой вечной ночи, потерянные… Боялся Леса народ, но не мог жить без его неусыпного взора. Лес был гранью, чертой, что нельзя было перейти, но теперь — поздно, ушла, не спасти… Да и надо ль? Луна глядит сквозь кроны, подсвечивая осязаемый туман — и Лес светится своим внутренним светом — теплым, и душным, и приторно-затхлым, если принюхаться сердцем. Топчут тропинку стертые башмаки, да стелется за спиною красный старенький плащ; капюшон на спутанных волосах (где лицо? Нет здесь лица). Лес. Многие сгинули здесь, хотя разве вы слышали, чтобы кто-то в него входил? Я войду. Исчезну, сольюсь с ним. Больше нет сил терпеть — что бы ни было — я знаю, оно найдет меня, так не лучше ли уйти из тесного, холодного, опустошающего дома, живя в котором давно хотелось выть, а его мягкие — страшные объятья? Я готова, бери меня, Лес — вот она я, гляди. А Лес глядит, будьте уверенны — глядит тысячью глаз. Но лишь одни найдут меня, одни остановятся на моей жалкой душе, светящейся пока — уже еле теплящейся — среди этого мертвенного чертога. Ухожу, ведь не жаль, никому уже не жаль — семеро, семеро — это слишком много. Младшая дочь… Право, зачем? Ни к чему. Холодно. Но могу я дышать. Там — не могла. В старом доме среди…родных? [Хриплый смех.] Без любви, без тепла. Тишина все пронзительнее, тысячи взглядов в спину — зорче. Холод пробирается под плащ и не только, кажется, даже под кожу, и ноги болят. Знаете, в народе ведь говорят — каждый встретит своего волка. Есть ли разница — позже, раньше? Никогда этого не понять вам… Но холод убивает все сны, в которых и так не было ни любви, ни тепла. Не хватало на семерых…мне пора утонуть в этой осени — я ушла, не дождавшись весны. Я чувствую его. О, наконец-то нашла. И правда, не зря ушла я сегодня — ведь стоит этого то, что встретит меня на пути. Шаг сбавляю — улыбка торжественно кривит застывшие губы. Я нашла, что искала, или меня нашли. Не важно. Страхи давно ушли, я ждала, да, я правда рада. Будет мне великой наградой этот тихий и жуткий исход. А потом будет молвить народ, мол, седьмая пропала в Лесах — да всегда ведь была не в себе — но не внемлет постылой мольбе то, что издревле сеяло страх. Его тень выступает из Леса, и глядит он навстречу мне — блик в зрачках, на клыках при Луне…ничего, ведь и я не принцесса. Вот, ступаю вперед по тропе, будто ждал он меня, а я шла к нему с самого детства, ожидая этой встречи всю жизнь. Будто не было боли и бед. Стоило, видно, мучаться эти шестнадцать лет, чтобы найти в темной чаще свою судьбу. В чем она? Как хотелось бы знать. О, я даже не буду кричать, во мне страх уступает триумфу — будто я оказалась права в том, во что, не зная, никто не верил — здесь я встретила страшного зверя и шагнула за некие двери, где меня не достанет молва. И он тоже спокоен и мягок, как никто во всей жизни моей; мне же, последней из дочерей, ни к чему его вовсе бояться, как и взглядов его чураться, как и руки его отнимать. Наклонилась цветов я сорвать — он уж держит их целый букет. В его взгляде — таинственный свет. Принимаю цветы и иду дальше с ним по заросшей тропе. Что же дальше — и где мой конец? Любопытство снедает меня. «Без любви», — говорю ему я, — «без тепла жизнь не стоит гроша». И сверкает улыбки оскал — «Как ты все это время жила?» Тут я чувствую — час мой настал. Повернулась к нему, не спеша, и с волос я сняла капюшон, и тугие завязки плаща распустили дрожащие пальцы. Перед ним, вышиваньем на пяльцах, обнажилась больная душа. Дальше мрак поглотил все вокруг. Холод сгинул в тепле его меха. Ничего не осталось помехой, ничего не внушало испуг. И лишь лапы сомкнулись на мне, опуская в кусты у дороги, как исчезли все беды, тревоги, и шиповник расцвел при Луне — не забуду вовек этот запах — пахло так, помню, вечность назад в доме, где проходил маскарад, где царила лишь пустота — я седьмой родилась неспроста, мне единственной, мне лишь — о да! — суждено было выпить сей яд. Говорили потом в деревнях, что пропала той ночью в Лесах дочь крестьян — не без боли в глазах все кивали — мол, да, потерялась, да и лучше бы не возвращалась. Дочь седьмая внушала им страх. С детства та им казалось иной, непохожей на прочих детей — да и мало ли в мире смертей? Шести дочек им хватит с лихвой. В младшей будто гнездился бес, но теперь поглотил ее Лес. Не покинут их сны теперь только тени Шапочки Красной и Волка.