***
Это в спертом густом аромате резины и страха, что вибрирует на костях расшатанным канатом по лопаткам. Это в жидких огнях зеленых софитов, играющих на теле взволнованными светлячками. Это в том, как смотрит он в своей очаровательной манере прятать кошачий взгляд за растянутыми рукавами свитера. Это в его негласной поддержке. Это в его томном шепоте из зацелованных до корочки этим утром темно-розовых губ, что все будет в порядке. Что Чонгук будет в порядке. Что он победит. Красный и синий. Хищник и добыча. Победа и поражение. У Чонгука три минуты доказать свой неизменный титул чемпиона. У Чонгука десять баллов по контратаке и блестящий левый кросс через правую руку. У Чонгука нещадная поддержка и пара глаз, что не сводит с него с трибун трогательно подрагивающих ресниц. Синий окрашивается в победный красный, когда противник опирается согнутым дугой позвоночником о канат, и Чонгуку не нужно добивать. Он уже победил. Из собственной губы капает горячая, солоноватая кровь на голую поджарую грудь и татуировку на сердце с хрупким цветком примулы и инициалами «P.J.». Уставший и вспотевший от нервов рефери вскидывает над своей и головой чемпиона его тяжелую руку, объявляя во всеуслышание о том, кому принадлежит этот ринг и эта игра. Чонгук сплевывает горечь, вяжущую на языке под ноги и краешком разбитой губы улыбается своему гордому старику-тренеру. Ему в спину срывают связки и лица своей сумасшедшей поддержкой, а чемпиону плевать на них всех. Он спускается с крутого помоста, а там, внизу ступенек его ждет тот, ради кого выбито костями и зубами каждое ржавое золото. Его нежнейшая и красивейшая из всех личная примула. Складывает запрятанные под тканью пальчики поверх той самой татуировки и сердца, что бьется, как в самый первый, когда занимались любовью. В ту ночь они отдали себя без остатка и сомнений под кожу другого. Запустили по артериям жадные вдохи и самые страшные секреты. Влюбились в свое уязвимое отражение в глазах того самого партнера. Полюбили самих себя за то, что половины наконец собраны и больше не нужно калечить поисками чужие судьбы. — Скажи, что не сомневался, — непобедимый боец врезается лбом в свою огромнейшую и единственную слабость, даже не думая о том, что на них сейчас подняты сотни горящих завистью взглядов. Чимин прикрывает глаза, едва касаясь мягкими, теплыми губами до вскрытых, растревоженных царапин на любимом человеке. И победа ощущается терпким, металлическим послевкусием, которое больше всего хочется исцелять своим языком следующие несколько часов без остановки и передышек. Улыбается от того, как Чонгук напоминает, что он здесь и ждет его ответа, подбирая восхитительными блестящими от пота ручищами его за стройный пояс. Замыкает нежные пальцы вокруг пульсирующего предплечья, собирая с них дорожки пота и темнеющих гематом, от которых тот никогда не успевает избавиться окончательно. Обещает, без единого сомнения за секунду до того, как сплести языки в ядреный, обжигающий узел: — Никогда. Первая встреча состоялась два года и восемь месяцев назад. В ту ночь лил какой-то ненормальный в своей стремительности обмыть загрязненные кварталы ливень, сталкивая автомобили в сердце города жестяными капотами. Чонгук завоевал свой первый титул чемпиона, но ради золота позволил расквасить себе физиономию до неузнаваемости, а еще пересчитать кулаками каждое ребро, разламывая два с особенно ярким послевкусием. Его везли на каталке в центральную больницу. Юнги потел и трясся на неудобном сидении скорой, пока строчил в телефоне друзьям и родным тогда еще дрожащее и такое свежее: «победа». Юношу откачали, напичкали обезболивающими и подключили к капельнице, пока тот пребывал в отключке. Мышцы нещадно ныли, отдавая даже во рту зубной болью. Когда Чонгук пришел в себя, он почти пожалел, что не сдох там на ринге, настолько его тело сопротивлялось реанимации. В палате не было никого, когда он открыл глаза, но буквально через пару минут в дверном проеме промелькнула тень, пожелавшая ему незатейливо доброго утра. «Пак Чимин» — прочитал Чонгук чуть позднее на его бейджике, что тот подцепил булавкой к нагрудному кармашку белого халата. Мальчишка тогда был только интерном, а Чонгук потерял голову от него уже с той секунды, когда ему без предупреждения улыбнулись, теплыми пальцами отнимая электронный градусник и с облегчением объявляя: — Температуры нет. На вас все заживает, как на собаке, да? Одна чертова фраза и Чонгук уже готов подарить свой новый чемпионский титул за одно несчастное свидание с этим человеком. И он получит одно. Вообще-то, он получит четыре таких, после которых они окажутся в одной постели и боксер решит, что ему мало встреч без обязательств по дождливым пятницам. Ему нужен Чимин каждый божий день. До тех пор, пока тот не попросит оставить его в покое. До тех пор, пока их не разлучит что-то покруче ебучей человеческой природы и той нормы, которую они вдолбили себе в свои пустые головы, принимая ее за веру. — Навсегда, — не уставал повторять Чимин. Чонгук держал его так крепко, что хрустел скелет костей под фарфоровой кожей, цепляясь когтями за запахи дома и за эту огромную по своей значимости клятву.***
but you’ll feel better when you wake up * Тонкий фальшивый слой важности событий на ячейках дат календаря. Слюнявый март смывает с подоконников несбывшиеся рождественские мечты, а виды за окном становятся лишь декорациями, каким-то дешевым бумажным реквизитом, который легко мнется, если в какой-нибудь вторник поморосит особенно сильно. На постели с двумя спальными местами ютятся двое. Тот, который просыпается раньше, трогательно сжимает пальчики на ногах, выглядывающие осторожно за уголками одеяла. Переворачивается на бок неуклюже, как медвежонок, разбуженный еще слишком рано для того, чтобы разминать лапы и бродить по лесу. Подносит ладонь к лицу, что смялось восхитительным безобразием на подушке и откидывает со лба темные пряди. Внутренний метроном запускается с четким ритмом и мурашки колются на кончиках пальцев, дрожа от удовольствия прикосновений к человеку, ради которого не жалко проснуться за семнадцать минут до будильника. Чонгук реагирует запоздало, в какой-то замедленной манере, напрягая мышцы лица. И Чимин весело ахает, когда его ладонь ловят плотным кольцом за запястье, утягивая за собой на вторую половинку кровати. Чонгуку не составляет труда держать всего мальчишку на груди и дышать, широко расправляя легкие. Он подтягивается вверх за поцелуем и получает его всего мгновением позже, откидываясь обратно на простыни, позволяя тому вести и бродить горячими пальцами в спутанных гнездах волос. — Я так тобой горжусь, — выдыхает Чимин между влажных губ, а затем прикрывает веки и наслаждается простым и все равно волнительным эскимосским поцелуем, когда Чонгук приходит в себя, хрипло проговаривая: — Да? — Это твой день, — продолжает, кусая парня за нижнюю губу, оттягивая с осторожностью, чтобы после не болело, — что бы ты хотел получить? Чонгук перекладывает левую руку на чиминово бедро, ощутимо надавливая через эластичную ткань белья. Под его кожей напрягаются его упругие ягодичные мышцы и юноша не может ничего с собой поделать, когда сгибает костяшки, вдавливая короткие ногти в тонкий материал, заставляя мальчика отвлечься от подсчитывания его родинок на плече и зависнуть сверху, упершись ладонями о подушку под чонгуковым затылком. — И только? — удивляется, — ты мог бы попросить что-то более… — Ты — все, о чем я хочу попросить, — признается Чонгук, даже секунды не раздумывая над ответом, — ты — все, что мне нужно. Чимин слышал подобные признания много-много раз, но краснеть почему-то продолжает до сих пор. Напрягая предплечья, он готовится сползти с тела любовника и прикрыть чем-нибудь порозовевшие уши, но Чонгук опускает вторую руку на другую сторону его бедра, не давая возможности сбежать. — Ты невозможен, — беззлобно объявляет мальчишка, падая лицом тому на грудную клетку, чтобы зарыться румянцем в ворот пахучей порошком футболки. По его скулам проходит вибрация от грудного чонгукового смеха, а до макушки выбеленных волос достает шепотом: — Ты от меня без ума. Даже такое серьезное заявление и близко не описывает той связи, что держит их вместе все эти месяцы. Как это чувство называется, когда тебя не просто тянет к одному человеку, а прямо засасывает бешеной воронкой, нанося пожизненные увечья по всему живому? Когда безвозвратно и уже не убежать, не спрятаться и даже не поставить на паузу. Когда все, что правильно, тебе не нужно, а нужен только он. И когда не бабочки, а изголодавшаяся моль, жрущая тебя изнутри за то, что эти чувства слишком вкусные, за то, что они сочные и свежие и за то, что таких больше ни у кого нет. Это даже не любовь. Это какое-то разноцветное безумие, от которого тебя прет, колошматит и рвет на части, причиняя самую сладкую боль. — К сожалению, это так, — оставляет теплеющий отпечаток своих губ на бугорке темнеющей кожицы, спрятанном под тканью. У Чонгука невероятно чувствительные соски, но Чимин научился даже эту особенность использовать так, чтобы приятно было обоим. — Малыш… — Чонгук предупреждает, вскидывая ладонь на чиминов затылок, чтобы мягко прихватить за пряди и отвести подальше от раздраженных мест на теле. Мальчишка послушно поднимается, седлая пояс любовника и укладывая обе ладони поверх его плеч. Ждет, что Чонгук сделает хоть что-то, но тот только нежно смотрит, напоминая себе, что необходимо иногда делать вдох и выдох, даже если кажется, что весь кислород ушел вслед за этими роскошными розовыми губами. — Никак не могу к этому привыкнуть, — вдруг говорит Чимин. Чонгук ловит его кисть, продевая пальцы через более хрупкие и деликатные, скрепляя в замок почти что намертво. — К чему? — спрашивает, а Чимин смотрит на него, лежащего так расслаблено и привычно на смятых простынях и чувствует, что сдается дрожи его ресниц, кротким улыбкам и даже невинному мазку подушечки пальца по тыльной стороне его ладони. Чонгука вчера наградили чемпионским поясом в среднем весе, назвав одним из самых молодых и сильнейших людей Кореи, но вот он обнажен душой и телом перед худым и нескладным мальчишкой, влюбленным в него по уши с первой встречи. И Чимина кроет от мысли, что такой он только для него одного. Что, несмотря на все свои переломы, сотрясения и необходимость в угоду другим причинять боль живому и хрупкому, Чонгук ни при каких обстоятельствах не причинит боль ему. — Ты мог получить кого угодно. — И я получил самого лучшего из всех. Огромные мышцы начинают работать, исследуя нервными окончаниями переплетения тугих сухожилий мальчишки под его ненужной одежкой. Майка застревает на краешке постели, совсем скоро сползая под нее, где скорее всего забудется на пару недель. Избавив Чимина от мешающей ему разноцветной ткани, юноша стягивает резинку с тазовых костей, любуясь тем, как мальчик самостоятельно заканчивает начатое им, берясь за уголки чонгуковой футболки. — Ненавижу их, — бормочет, опустив густые ресницы. Чонгук с сожалением отвлекается от рассыпанных родинок в молоке мальчиковой кожи на ничем неприкрытых ягодицах, следуя за взглядом Чимина. А тот, в страхе причинить неудобства, не достает каких-то пары миллиметров до невидимого пушка волос на низу его живота, где гордо красуются чернеющие гематомы после боя. — Ты знаешь, когда они быстрее всего заживают? — хрипит юноша, переполняясь этой непомещающейся нежностью в ограниченном пространстве из четырех стен. Мальчик кивает, все так же серьезно моргая на некрасивые галактики остывающих изъянов на потрясающем мужском теле. Сгибается в позвоночнике дугой, чтобы нерешительно приложить темно-розовые губы к каждому синяку по очереди, не обижая ни один из них. Чонгук поднимает грудь, задерживая в себе одуряюще сладкое желание заскулить от того, как можно много испытывать за раз и все еще просить о большем. — Ангел, эй, — любимое прозвище растворяется в плотном запахе хрустящих после стирки простыней и неувядающем аромате чиминового мыла для тела. Мальчишка не останавливается, а прокладывает дорожку поцелуев до самой кромки белья, спуская его немедленно, словно боясь не успеть прежде, чем Чонгук прикажет ему остановиться. Чимин знает, с чего нужно начать, чтобы Чонгук взвыл от удовольствия, но вместе с тем сохранил часть контроля, не позволяя себе кончить до того, как станет с ним одним целым. Пальцы ловко плетут вокруг костяшек завитушки золотистых волос, не давая Чимину сделать глупость и взять налитый кровью член до самой глотки, тем самым причинив себе вред. Он мнет взмокшими лопатками одеяло от того, что любовник творит горячим языком, слышит, как тот цокает распухшими губами, пройдясь с серединки до верхушки, оставляя ниточки слюны поверх вздутых вен. Мальчишке безумно нравится дразнить, а Чонгук не против побыть его марионеткой, ведь, когда тот наиграется, он так или иначе получит его целиком. Будильник, о котором успели давным-давно забыть, заставляет Чонгука агрессивно на него замахнуться и едва не скинуть с прикроватной тумбочки. Он достает до мелкой кнопки, но Чимин все равно заканчивает свои манипуляции, оставляя юношу кипеть от яростной необходимости получить разрядку. — Нужно собираться, — с трудом сдерживает смех, наблюдая за тем, как Чонгук тяжело выпускает из расширенных ноздрей воздух, отказываясь от такого расклада. — Ты, наверное, шутишь… Замолкает от того, что мальчик на нем хватает его за запястье и подводит к приподнятой с твердого пояса попе. — Шучу, — соглашается, улыбаясь, — но тебе нужно поторопиться, пока я не передумал. Надо ли говорить, что Чонгук давненько так яростно не искал в мусоре у ночника полупустой тюбик смазки?***
Черный гольф стягивает мускулистую шею до полосатых отметин. Юноша хватается двумя пальцами за ворот, оттягивая его в сторону. В нем жарко и неудобно, но Чимин сказал, что ему идет новый стиль. К тому же за такой маскировкой не видно ни одной царапины. В автомобиле они держатся за руки. Чимин скороговоркой перечисляет имена друзей и знакомых, которые собираются посетить вечеринку в честь нового чемпиона. — Не отходи от меня, — просит Чонгук, покидая парковку, бережно целуя сжатый внутри его ладони кулачок. Мальчишка незамедлительно кивает, шагая в холл отеля, выбранного для проведения мероприятия. Совсем скоро их заглатывает светская тусовка, щелкая своими острыми зубами прямо перед их лицами, а боксер цепляется за собранные мальчиковые пальцы в руке, пережимая их до побелевших костяшек. Чимин касается его плеча свободным запястьем, успокаивая. — В чем дело? — привстает на носочки, чтобы шепнуть на ушко, а Чонгук от температуры его дыхания и убаюкивающих красок голоса, наконец-то расслабляет позвоночник, стряхивая с себя оцепенение, как собака с себя дождь после каждой прогулки в октябре. Чонгук не знает, что ответить, потому что понятия не имеет в чем его проблема, но это заразное ощущение рассыпчатого страха никак не перестает царапать его за шиворотом, вызывая от этой зыбучей неизвестности раздражение. — Просто… — юноша глядит на Чимина, чувствуя кожей его внутреннее цветение от того, что смогли выбраться рука об руку и больше не прячутся по затемненным углам от толпы, поэтому душит в себе сомнения и впервые с момента их встречи лжет, — … ничего. Все в порядке. Ему успевают подарить одну красивую полуулыбку прежде, чем их обнаруживает Чон Хосок, захватывающий мальчишку в свои душные объятия, зарываясь харизматичным лицом тому в волосы. — Неужели Гук выпустил тебя из своего подвала? — шутит, заставляя Чимина засмеяться ему в кусочек кожи за подбородком. Чонгук же не смеется, а отнимает за плечо приятеля от своего парня, отвлекая его рукопожатием. — Приготовил речь? — подмигивает Хосок, перехватывая у официанта два бокала с шампанским для главной парочки вечера. Чимин прикладывает к своему пересохшие губы, а Чонгук крутит за ножку между пальцев, не желая пьянеть на пару с не отпускающей его кости тревогой. — Еще чего, — безучастно осматривает огромный холл с кучей смазливых физиономий, разодетых, словно попугаи, а еще шумных до чертиков, мешающих услышать треск собственных мыслей, — где Юнги-хен? Хосок считает нужным начать повествование с незатейливого предисловия, затрагивая его сегодняшний завтрак и поломку любимой тачки, с которой пришлось попрощаться на трое суток. Чонгук перестает слушать, когда становится понятно, что о Юнги речь пойдет слишком нескоро. И пока Чимин живо кивает каждой фразе, оказывая большой интерес, боксер подзывает утомленного ходьбой паренька-официанта, возвращая на его полупустой поднос свой наполненный до краев бокал. — Хочу поздороваться с Сыльги и Чонином, — делится своим пожеланием Чимин, когда Хосок успешно заканчивает свой монолог, отвлекаясь на закуски с красной рыбой на корзинках песочного теста. Чонгук смотрит в ту сторону, где вышеназванная парочка наслаждается компанией друг друга под распевы Эда Ширана в фонограмме. Мальчишку отпускать не хочет, но знает, что если последует за ним, то застрянет по уши в еще одном бессмысленном разговоре о красоте греческих пейзажей и советах, где сказочнее всего провести отпуск. — Иди, — говорит, впервые за вечер размыкая замок из их рук. Чимин обещает вернуться поскорее и как-то слишком быстро теряется в толпе, раскаляя гадкую тревогу в Чонгуке до той температуры, в которой запросто можно сгореть заживо, если не предпринять меры предосторожности. Голос Хосока из какого-то другого измерения докладывает о своих впечатлениях о вчерашнем бое, а у парня на ровном месте выбивается из-под ног почва, ведь среди размытых лиц он различает то, которое забыть не дает ни одна полоса газет спортивных новостей вот уже вторую неделю. — Какого черта он тут делает? — сплевывает, сжимая кулаки, а горло ебучего гольфа начинает душить его до жирных звезд перед глазами. Хосок следит за его взглядом, хмуря брови. — Не знаю, — честно признается, прожевывая кусок теста, — наверное, его пригласили до того, как… Приятель не говорит до чего именно, ведь к ним обоим подходит кто-то из персонала, напоминая, что Чонгуку через несколько минут нужно выйти на сцену и зачитать речь. — Я должен найти Чимина, — отмахивается от просьбы пройти за кулисы, и бедный паренек хлопает ртом, как выброшенная на берег рыба, ведь всего лишь следует приказам. Хосок в отличие от младшего это понимает, так что останавливает прущего вперед Чонгука, заверяя: — Я его найду, — Чонгук пытается протолкнуться через преграждающую ему дорогу ладонь, но друг пережимает ею плечо под пиджаком, настаивая, — обещаю, я приведу Чимина за сцену через пару минут. Боксер тяжело раздумывает. Это не скрыть по очевидным жестам и тому, как каждая мышца на его лице не согласна с таким решением, но обещание Хосока что-то да значит и у Чонгука нет причин в нем сомневаться. — Ладно, — бросает в итоге, разрешая себя увести из зала. В последний момент оборачивается через плечо, напоминая Хосоку практически с угрозой, — две минуты. Когда его объявляют излишне восторженным преставлением и под оглушительные аплодисменты, Чонгук не перестает оглядываться по сторонам, надеясь, что Чимин вот-вот окажется рядом и скажет, что все его волнение глупо и беспочвенно. Только вот часы тикают и его поторапливают чуть ли не пинками в спину, а мальчишки все нет, а две минуты прошли где-то шесть назад. Он шагает к микрофону, дыша между звуками собственных шагов, которые гремят на весь отель дорогой подошвой. Золотая и наштукатуренная толпа светской фауны глазеет на него, словно на главного хищника прайда. Они уважают его за то, что Чонгук хорошо владеет апперкотом и легко подсчитывает своими кулаками чужие зубы, но ведь он — это что-то гораздо большее, чем груда мышц и жаркие наколки на ребрах. Во всяком случае в этом ему не переставал клясться Чимин. Боксер еще раз бросает взгляд себе за спину и борется с лютым порывом сорваться с места и подхватить на руки улыбающегося мальчишку, которого Хосок все же выловил в море знакомых и привел к нему на расстояние пяти шагов. Тот поднимает обе руки и с гордостью демонстрирует два больших пальца, двигая губами, складывая такие первобытные, но нужные вот именно в такие моменты слова: «Ты справишься. Я люблю тебя». Чонгук сглатывает, на секунду прикрывая глаза. Совсем немного. Потерпеть совсем немного и он сможет увести отсюда Чимина, посадить в машину и привезти домой. Ведь так просто, правда же? — Я… — Чонгук подбирает слова, пропуская лица, даже не думая их запоминать. Жалеет, что все-таки не выпил то дурацкое шампанское, потому что горло нещадно дерет от сухости, — ам-м… спасибо за оказанную честь, — на самом деле боксер едва ли испытывает благодарность. Он получил свой пояс еще вчера, а сегодня эта показуха нужна жадным до сплетен журналистам и его тупоголовым менеджерам, которые хотят, чтобы его симметричная физиономия торчала на первых страницах прессы прямиком до следующего чемпионата. — Я не слишком хорош в подобных речах, но, в первую очередь, хотел бы упомянуть тех людей, без которых я бы не стоял сейчас здесь и не сводил вас с ума самым скучным монологом всех времен. Кто-то начинает неправдоподобно смеяться в перерывах между приличными глотками разбавленного виски, а кто-то делает вид, что снимает на телефон спортсмена, а не строчит очередной никому неинтересный пост в твиттере. Чонгук начинает с имени тренера, когда та самая фигура, что перепотрошила его подкожных тараканов несколько минут назад, принимается расталкивать разодетую массовку, чтобы оказаться прямо перед сценой и вытащить из-под строго-выглаженного по стрелочкам пиджака от Прада крышку магазина настоящего пистолета. Чонгук не успевает разобрать, что к чему, ведь одним из первых, кто распознает смертельное оружие в руке нежданного гостя, оказывается его хрупкий, фарфоровый Чимин. Чонгук делает шаг назад скорее инстинктивно, чем по собственной воле, а затем успевает моргнуть один раз, второй, и вот уже он, как в блядской замедленной съемке из дешевых боевиков, глядит на прекраснейшее лицо любимого ангела в шелковой рубашке, в которую тот мечтал нарядиться с последних чисел января, и Чимин почему-то вдруг улыбается, пока из уголка одного века ползет и закатывается за его мягкую розоватую щеку слеза. — Малыш? — Чонгук проговаривает с вопросительной интонацией, слыша с опозданием эхо одного выстрела и панику разбегающихся по сторонам богачей. Чимин тянет трясущуюся от немой боли ладонь к любимому лицу, но не достает меньше дюйма, когда мышцы перестают реагировать где-то ниже локтя, и тело со страшным давлением тянет вниз, как будто бы залили свинцом все сосуды и клапаны. Чонгук успевает среагировать и подхватить под руки, держа вот так вот, как сломанную куколку, не зная, что делать и как. Не зная даже, с чего начать. — Чим… малыш, — накрывает замерзшими от страха пальцами левую половинку побелевшего лица, ощущая, как под рукав пиджака проникает что-то горячее и липкое, стремительно покидающее маленькое тело смысла всей его гребанной жизни, — что мне делать? Скажи, что я должен делать, ангел? Краем глаза замечает рыдающего Хосока, орущего на оператора скорой в трубке своего мобильного телефона. Юнги тоже здесь, стоит, вырывая на себе волосы от того же самого проклятого незнания. — Что мне делать, хен?! — кричит уже на Юнги, опускаясь на пол следом за тяжелеющим мальчишкой на своих руках. Повсюду распространяется кровь, которой не должно быть столько. Она с ужасной жадностью окрашивает сцену, собираясь поглотить ее целиком. Шелк трещит нитями под скребущими чонгуковыми когтями, ведь он как будто бы пытается собрать всю вязкую жижу обратно и вернуть ее в того, кому она нужнее всего. — Все хорошо, все хорошо, слышишь? — трясет мальчишку за плечо и тут же извиняется, прижимая в груди обмякшее тело, не боясь запачкаться в темно-красном, — все будет хорошо, ты только… ты только смотри на меня, не закрывай глаза, оставайся со мной, ладно? Чимин кивает, содрогаясь в слишком резких толчках, начинающихся откуда-то из самой его грудины. Его щеки раздуваются, наполняясь чем-то изнутри, и Чонгук успевает только подложить большой палец к его нижней губе, как те размыкаются и с подбородка стекает по восхитительной лебединой шее густая жидкость, застревающая у боксера под ногтями и в отпечатках ладони. — Нет-нет-нет-нет, — подкладывает под затылок ладонь, приподнимая чуть наверх, ведь ему кажется, что тогда кровь перестанет хлестать из Чимина с такой неистовой яростью, как будто бы ей опостылело циркулировать по венам, — нет, Чимин, нет, ты не сделаешь этого со мной, — задыхается от слез, начиная видеть перед собой размытый кадр из самого нереального фильма ужасов, который посмел приключиться на самом деле, — ты не оставишь меня. Ты не поступишь так со мной. Малыш… не нужно, я молю тебя… блять, Чимин! А Чимин кажется понимает все гораздо раньше, чем Чонгук. От того перестает бороться, пусть и очень хочется. И если закрыть глаза, то болит немножко меньше, а сил хватает, чтобы сказать прощальное «я тебя люблю». Тошнота и ощущение бесконечного падения тоже уходят. Непобедимая боль сдается, ведь ей больше нечего взять с того, кто больше не дышит. Зато Чонгук испытывает ее теперь в таком непередаваемом количестве, что перестает верить в очевидное. И когда Юнги пытается положить руку на плечо и сказать, что приехали медики, что Чимина пора отпустить, тот стряхивает с себя ладонь, как мусор, который его отвращает и в эту секунду невыносим, выжигая кожу до мяса. Он скулит, разорванный на куски, тычась мордой ангелу в остывающую шею, прогоняя каждого, кто ступит на место, предназначенное только для них двоих. Чонгук почти готов попросить застрелить его тоже, но Хосок и Юнги складывают усилия, чтобы насильно отобрать от все еще восхитительного, но уже не цветущего Чимина. Им приходится позвать на помощь, чтобы Чонгук перестал замахиваться на самых близких с выпирающей из-под кожи веной на лбу, крича что есть мочи: — Уберите от него руки! Оставьте его! Оставьте меня! Я ему нужен! Он… он нужен мне… он нужен мне… он мне нужен… Сохраняющие молчание санитары не подключают красивого, но больше не живого мальчишку к галдящим аппаратам и десяткам труб и иголок. Нет. Они засовывают его в мешок и выносят из отеля, чтобы тупоголовая публика, ожидающая на улице, показывала пальцами и кусала локти в жажде дождаться утренних новостей и узнать, кому же так сильно не повезло оказаться на каталке смерти. Чонгук же получает свою дозу транквилизаторов и встречает безапелляционную просьбу зайти как-нибудь на днях в участок и ответить на парочку вопросов. Больше мертвый, чем живой, просящий Бога, в которого никогда не верил, чтобы таблетки забрали его из той реальности, в которой ему отныне не для чего больше задерживаться.***
— Почему сегодня? — всего два слова зажевывают помехи. Юнги, сведя челюсть, отнимает мобильник чуть дальше от уха, хлопая слишком сильно дверцей автомобиля, что сумел припарковать прямо у подъездной дорожки. — Сегодня их годовщина, — сообщает старший, пряча ключи в карман джинсовой куртки. Сверху завывает фиолетовая гроза, вытягивая яркой, июльской духотой из почвы кислород, оставляя людей прятаться в квадратных коробках с кондиционерами и прямым доступом к ледяной воде из-под крана. — То есть, должна была быть их годовщина, — поправляет сам себя, запрокидывая голову назад, чтобы отсчитать в многоэтажке четырнадцать окон, — я просто хочу убедиться, что он в порядке. Тэхен останавливает себя на полуслове, мыча что-то нечленораздельное, а Юнги топает по лестнице к железной двери с выколупанной синей краской, чтобы не позвонить в домофон, а достать собственную копию ключа, которую пришлось сделать три недели назад во избежание еще одного несчастного случая. — Трудно представить, что прошло уже четыре месяца, — вздыхает младший, — я по нему скучаю. Открывая дверь, Юнги задерживается перед первой ступенькой, поддерживая: — Я тоже. Игнорирует возню и споры, которые так легко расслышать за дверьми жильцов, чтобы поскорее вызвать лифт и успокоить свои далеко не светлые мысли. Добавляет: — По ним обоим. Вскоре прекращает разговор с Тэхеном для того, чтобы открыть дверь без звонка и дать себе минуту другую для того, чтобы глаза чуть привыкли к темноте, которая распространилась по каждому квадратному метру однокомнатной квартиры бывшей спортивной суперзвезды. На его появление никак не реагируют, так что юноша, не разуваясь, спешит оказаться в гостиной, где картина, которую он видел уже кажется тысячу раз и которую так заколебало наблюдать день ото дня. Зло срывает тонкое одеяло с обнаженного торса, заляпанного выцветшими татуировками и шрамами, которые уже никто не залечит, целуя. Скидывает пустые бутылки и пачки от дешевых сигарет в найденный на полу пакет из службы доставки китайской лапши, а затем раскрывает шторы, стряхивая с ним недельную пыль и впускает через форточку унылое сеульское лето 2018-го. Чонгук за его спиной ворочается на тесном диванном матрасе, слюнявя ладонь и расчесывая ее небрежной щетиной. Старший завязывает на пакете мусора узел и оставляет его у входа, собираясь выбросить, когда придет время уходить. Неподъемного парня будит щипком за выглядывающую из-под одеяла голень, усаживаясь напротив него прямо на изгаженный кольцами от кружек и тлеющих окурков кофейный столик, складывая руки поперек груди, терпеливо ожидая. — Какого хрена? — первым делом интересуется Чонгук и кряхтит, как спившийся бездомный, пытаясь подтянуться на руках в сидячее положение, — что ты здесь делаешь? — Подумал, тебе может понадобиться компания, — серьезно отвечает приятель, пока, еще не упоминая истинную причину, — но вижу, ты как всегда справляешься самым доступным способом. — Если пришел читать мораль, дверь сам знаешь в какой стороне. — Херово выглядишь, — специально провоцирует Юнги, радуясь уже той незначительной реакции, которую удается получить от парня в виде поджатой челюсти. — Пошел нахуй. Чонгук стремительно оказывается на своих двоих, утягивая одеяло, зацепленное за пояс его мятых семейников за собой на кухню, которая собственно располагается в этой же самой комнате и которой, судя по виду, пользуются только для разогрева лапши и варки черного кофе. — Для чего ты пришел? Юнги опускает локти на колени, опираясь на них и увлеченно разглядывает розовую пластину ногтей. Слышит, как наполняется кофеварка и веточка чуть размытого аромата восточных зерен тянется через всю комнату, наполняя ее немножко жизнью. Чонгук опирается поясницей о столешницу, дожидаясь своего горячего напитка и смотрит прямо на близкого друга, подозревая, что тот хочет ему рассказать. Точнее, о чем хочет его попросить. — Не знаю почему, но надеялся, что ты передумал, — признается хен, отказываясь смотреть на похудевшее за эти долгие месяцы лицо младшего. Чонгук кусает и без того разодранную нижнюю губу, раздражаясь от того, что приходится повторять не в первый, не во второй и даже не в третий раз: — Зря надеялся, — просто выпускает тяжелый воздух из груди, облегчая напряженные плечи, — и зря пришел. — Думаешь, ему бы хотелось видеть тебя таким? Юноша резко отталкивается от стойки, поднимает одну руку и яростно грозится пальцем, надвигаясь на приятеля. — Не смей о нем говорить! — рычит, больше походя на взбешенного зверя, чем на человека, погрязшего в депрессии. — О чем мне тогда говорить?! — злится в ответ лучший друг, так же поднимаясь на ноги, — ты убиваешь себя, безмозглый ты идиот! В тебе столько потенциала, столько сил и возможностей, которые ты, сука, пролеживаешь в этой дыре, даже не думая о том, чтобы попробовать все вернуть назад! — Что вернуть? Что вернуть, хен?! — у Чонгука на шее выпирает жирная артерия, а в глазах плещется такой коктейль нездоровых эмоций, что Юнги невольно отступает в сторону, опасаясь в это мгновение за свою жизнь, — все, что мне нужно — лежит в восьми футах под сырой землей на городском кладбище и я не верну его, если снова начну выходить на ринг и разбивать чужие физиономии! Я не верну его… я… я не верну его, хен… не верну… Вместо того, чтобы ударить по лицу, Чонгук тычется своим старшему в грудь под куртку, пачкая слезами насквозь футболку с принтом одной из песни Three Days Grace, где, кажется, были такие строчки: «Мир, который мы знали, никогда не вернется. Время, которое мы потеряли, никогда не вернется. Жизнь, которая у нас была, больше никогда не будет нам принадлежать». ** Юнги запоздало смыкает кольцом обе руки вокруг большого и невероятно несчастного взрослого, от вида которого сердце на какой-то миг остановится даже у самых беспристрастных. Его потряхивает на месте от тяжести ливня за раскрытым окном и той истерики, что вылезла из Чонгука впервые за очень много недель. Он не хлопает по спинке, как делают, когда нужно пожалеть, а держит к себе так близко и крепко, что хрустит позвоночник. И испытывает отнюдь не жалость, а огромное человеческое сожаление. Потому что никто не заслуживает перенести такую боль. Никто ее не сможет до конца понять, а значит остается только оставаться рядом и пытаться перенять хоть ее крошечную часть, чтобы страдающий мог набраться сил и желания прожить еще один день, встретить еще один рассвет, увидеть еще один сон и оставить от себя только еще одно воспоминание тем, кому хватит смелости подставить в такие вот, граничащие на самом краешке лезвия ножа моменты свое плечо. — Нет, не вернешь, — признает старший, ненавидя эту отвратительную правду, от которой не убежать, — но от чего хотя бы не попробовать пережить эту трагедию? Чимин… — так непривычно, оказывается, он не произносил это имя слишком долго, — Чимин простил бы тебе что угодно, но не то, что ты делаешь сейчас со своей жизнью. Он бы просто не понял. А еще, скорее всего, он бы закатил страшную истерику в духе сериалов из девяностых. Чонгук глухо смеется ему в нагрудный карман, начиная потихоньку отходить, но Юнги держит до той минуты, пока не осознает окончательно, что эпицентр бури позади. Через какое-то время они сидят бок о бок на просиженном диване, больше отмалчиваясь, нежели продолжая друг друга упрекать в том, что где-то зашли слишком далеко со всей этой желчью и тупыми, детскими обидами. Кофе Чонгука остывает сам по себе все на той же столешнице, а Юнги страшно хочется курить. Он рвет целехонькую пачку бело-красных Мальборо, не дожидаясь просьбы, а сразу вручая младшему первую скрутку. Огонек зажигалки отсвечивает на впалых щеках маленькие тени, похожие на чертят, и Чонгук устало откидывается на широкую спинку, как будто бы не проспал только что десять часов подряд. — Они принимают заявки до четырнадцатого числа, — вновь заговаривает Юнги, строя губы колечком, чтобы эстетично выпустить завитки белого дыма, растворяющегося немедленно перед носом, — сразу на чемпионат тебя не выпустят, — делает замечание, буквально чувствуя, как ему в лопатки глядят черными расширенным зрачками, — не после того, как ты ушел, — хвостик сигареты вдавливается в забитую сажей пепельницу и Юнги вытряхивает из нее все, что может, чтобы обратно вставить между зубов и продолжить, — придется начать с самого начала, но ты уже сделал это однажды, ведь так? Что остановит тебя в этот раз? Старая мебель из Икеа скрипит пружинами, когда Чонгук двигается на ее поверхности, отлипая от подушек, чтобы вновь достать до плеча Юнги своим. — В тот раз со мной был Чимин, — говорит, выбрасывая свою сигарету, не выкурив и трети. — Чушь, — сплевывает тот, — ты стал чемпионом за день до встречи с ним. — Я не смогу, хен… — Ты можешь попытаться. — Ради чего? Юнги пихает пальцем фильтр до дна пепельницы, обжигая засохшую мозоль на большом пальце. — Ради того, чтобы пуля, которая с самого начала предназначалась тебе, не зря лишила жизни того, кто был лучше нас всех. Юнги уходит, получив свое долгожданное и удовлетворительное: «я подумаю, хен». Чонгук закрывает за ним дверь, останавливается посреди задымленной гостиной и резко замахнувшись с плеча, переворачивает тот самый кофейный столик со всем, что на нем находится. Пепел стремительно размазывается по полу, а осколки детской кружки с утенком, в которой тот пару дней назад забыл допить рыжий виски, раскалывается на восемь частей, оставляя от утенка только уголок белозубой улыбки. Юноша опускается на колени, чудом минуя стекло, закрывает от стыда лицо огрубелыми ладонями и плачет. Долго, много, не желая останавливаться. Пока плакать оказывается больше нечем и остается только в дробных конвульсиях дергать грудной клеткой, реанимируя дыхательный аппарат и не до конца уничтоженные нервные клетки. — Прости меня, — лепечет непослушными губами, не зная, куда смотреть, чтобы его услышали. А дождя в этом обманчиво-ласковом июле слишком много. Он заливает все щели и пробоины, принося в чужие дома еще больше печали. Чонгуку необходимо сначала обсохнуть от своей собственной.***
В абсолютной тишине парень водит метелкой и совком по гостиной, собирая по кусочкам внешний и внутренний беспорядки. Как будто бы заново учится дышать и прислушиваться к мыслям, которые задавливал в себе все эти месяцы. И их столько, что до конца жизни не нужен никакой телек, и без него хватает круглосуточного вещания. Когда заканчивается дождь, Чонгук достает из шкафа толстовку с капюшоном, кроссовки, в которые не залезал с весны и отправляется на пробежку, зная, что с непривычки не выдержит и получаса. Но тем не менее выбирается из квартиры, запах отчаяния в которой в какой-то момент стал вызывать сильнейшую тошноту, и даже здоровается на лестничном проходе с соседом, имя которого тот ему однажды говорил, но молодой человек не посчитал важным запомнить. Асфальт мокрый и пахнет дождем. Упругая подошва легко минует лужи и трещины. Чонгук удивляется тому, как сильно ему было нужно просто-напросто выбраться из сжирающего его живьем каменного дома. Людей практически нет, ведь они еще боятся выбраться на улицу, а вдруг ливанет еще сильнее? А Чонгук только за. Пусть ливанет. Пусть пропитает дороги летним ароматом чернозема. Пусть смоет все, от чего хочется заживо удавиться. Пусть заберет каждое воспоминание о том, кто вызывает такую сильную боль. Чонгук настолько в этих крошащихся по стенкам его черепа мыслях, что не слышит, как оживают дороги и не замечает красок меняющихся сигналов светофора на проезжей части. От столкновения с несущимся на него автобусом, юношу спасают глубокие следы ногтей на его запястье и сильный, сбивающий с ног толчок назад. — Живой? — задают ему вопрос, на который Чонгук потерял ответ четыре месяца назад. Его трясут, чтобы привести в чувства, и парень невнятно лепечет что-то похожее на благодарность, даже не заглядывая в лицо тому, кто избавил его от раздробленного на части туловища. Он вытаскивает из неприятной хватки руку и убегает в другую сторону, не думая оборачиваться. Единственное, о чем он может сейчас думать — это о нежном мальчиковом лице, которое увидел в тот миг, когда перед глазами замаячили номера едва не отнявшего его жизнь автобуса. Добегая до моста на реке Хан, парень стискивает ладонями поручень, желая больше всего увидеть эту галлюцинацию снова. И даже прекрасно понимая, что тот Чимин — не его, что он не настоящий, это не останавливает его от того, чтобы поставить себя перед лицом смерти еще один раз. Если ему повезет, может быть, в самый последний.***
Когда-то Чонгук приучил себя к тому, чтобы не придавать большое значение тем дерьмовым утренним ощущениям, будто бы по тебе проехался поезд. С той работой, которая у него была и с той жизнью, о которой снились кошмары теперь каждую ночь, у него не было передышек и тем более не было щебечущих пташек за окном и благодарного чувства долгожданного отдыха. Всегда что-то болело. Во рту всегда присутствовал слабый привкус побывавшей там с прошлой ночи крови. Но, вкупе с этими неприятностями, у него был человек, который эту боль мог снять одним своим прикосновением. Когда же этого человека у него забрали, стало болеть так, что освобождение виделось лишь в прощании с жизнью. Прямо сейчас Чонгук ощущает хорошо знакомые запахи медикаментов и свежего белья, которое стирают как можно чаще в больницах. Он помнит недавнее жгучее желание встретить смерть и думает, что не заслужил проскочить мимо нее в очередной раз. Юнги теперь с него совершенно точно не спустит глаз 24/7. Опасливо приоткрывая веки, парень слепнет на долю секунды от вспыхнувшей рези ниже грудины. Кажется, ему удалось снова поломать парочку ребер. Он подключен к капельнице и в палате, которая почему-то кажется знакомой, находится в полном одиночестве. Может быть, Юнги никто не сообщил о его тупейшей попытке самоубийства. Может быть, они избавили его от бесконечных часов нравоучений, от которых ему не спастись даже точным выстрелом из дула в висок. Шаги из коридора выводят его из потока предположений, а эта неторопливая и почти что бесшумная поступь запускает по извилинам цепочку несвязанных между собой флешбэков. Чонгук стряхивает их с себя и тут же корчится от боли. Видимо головой он так же ударился прилично. — О! Вы очнулись. Белый халат слишком велик для почти мальчиковой фигуры. Рукава спадают, закрывая кончики пальцев и только история болезни торчит, накаляканная наклоненным в правую сторону почерком. Чонгук знает этот почерк. Он знает, кто так восхитителен в неподходящей ему по размеру одежке. Он знает этот чертов голос и это тонюсенькое, птичье «О!». Он знает и не понимает. — Как себя чувствуете? — тем временем продолжает светловолосый мальчишка, уткнувшись в свою дурацкую папку с анкетой лежащего перед ним пациента. Чонгук прокусывает десну до крови, игнорируя неистовую боль в сломанных ребрах и упрямо пытается подняться с постели, сбрасывая капельницу на пол, наводя беспорядок и шум, который ни в коем случае не проигнорируют медсестры за дверью. — Что вы делаете?! — шокировано возмущается Чимин, совершая ошибку и подлетая к постели, чтобы уткнуться маленькими ладошками Чонгуку в грудь и попытаться уложить обратно на матрас, — вам еще нельзя двигаться! Вы сделаете себе больно! Знал бы тот, какую боль Чонгук уже пережил с тех пор, как положил его в красивый глянцево-черный гроб. — Я это сделал, — бездумно повторяет Чонгук, боясь в любую секунду сморгнуть наваждение. — Сделали что? — не понимает мальчишка, отпуская пальцы одной руки, чтобы подтянуть за провода опрокинутую аппаратуру. — Вернулся к тебе. Чимин отпускает провод, позволяя дорогому оборудованию повторно столкнуться с полом, возможно, на этот раз разбившись окончательно. Пациент его безумно сильно пугает, но он убирает страх на второй план и снова пробует опустить несущего бред парня на подушку. — Пожалуйста… — пытается оказать влияние мольбой, но Чонгук, уверенный в том, что попал на тот свет и воссоединился со своим возлюбленным, перехватывает горячие пальчики, целуя их с отталкивающей жадностью. Мальчишка, доведенный до истерики, выхватывает ладони, оставляя пациента трепыхаться от боли и желания на койке, и, отходя назад, едва не сталкивается затылком с резко распахнутой дверью, в которую очень вовремя решает войти лечащий врач. — Что… — мужчина застает не прекратившего попытки подняться с кровати боксера и запуганного до смерти интерна, — что здесь творится? Чимин кланяется своему начальнику, почти плача извиняется и вручая ему историю болезни, выбегает в коридор. Чонгук не может позволить ему оставить его снова, так что вытаскивает легко гнущуюся иголку из-под кожи, заливая тонкий халат бесцветным лекарством и, опираясь на обе ноги, поднимает задницу с койки, но тут же падает на колени от очередной вспышки боли в раздробленных костях. К нему подлетает персонал из четырех молодых людей. Пока трое дотаскивают его до постели, последний, по приказу доктора, щелкает пальцами по игле шприца, заполненный тем, что обязует его утихомирить, и скорее нащупывает подходящее местечко для укола. Чонгук прощается с этой реальностью, не успевая даже толком сообразить, что за она. И только от вида доведенного до слез Чимина хочется возненавидеть себя куда сильнее тех людей, которые не дали ему мальчишку в итоге догнать.***
Когда он просыпается во второй раз, в палате сидит Мин Юнги, но какой-то другой, выглядящий чуть получше, чем в тот день, когда виделись с Чонгуком в последний раз. А еще, парень пытается припомнить, когда тот успел снова перекраситься в черный? Чонгук быстро нагоняет недавние воспоминания о Чимине, о его слезах и о том, как ему кололи снотворное всей толпой, дабы тот не похерил все их попытки его вылечить. — Где Чимин? — все равно задает самый главный вопрос, вызывая на лице старшего только невнятную озадаченность. — Кто? Чонгук, решившись вдруг, что у него нет времени на эти тупые игры, снимает одеяло и садится только лишь для того, чтобы обратно упасть на подушку, буквально ощутив, как что-то ясно хрустнуло в боку. — Что с тобой? — вечно обеспокоенный Юнги в миг оказывается у постели, сжимая пальцами несильно приятеля за предплечье, чтобы тот не вздумал снова себя калечить. — Мне рассказали о твоей выходке. Ты довел интерна до слез, Гук. Какого черта? «Он говорит о Чимине?» — думает Чонгук, испытывая невыносимую мигрень от всей этой сумасшедшей мясорубки событий. — Я ничего не понимаю, — качает головой, делая этим еще хуже, — Чимин был здесь. Стоял прямо передо мной. Я мог до него дотронуться. Я чувствовал его запах. Ирисом. Он пах ирисом, хен. И его руки… они были теплыми… живыми. — Кто такой Чимин? — пытается еще раз Юнги, собираясь позвать медсестру и узнать, верно ли они поставили новоиспеченному чемпиону диагноз. — Не шути так, — умоляет младший, ерзая от жара в теле поверх простыни. — Чонгук, ты помнишь, как сюда попал? Да, он прыгнул с моста. — Я… не совсем, — врет юноша, не желая признаваться лучшему другу в самом постыдном поступке за всю свою жизнь. — Черт, неужели тебя ударили так сильно? — Юнги отпускает его руку, чтобы отойти к выходу и через дверной проем позвать помощь. — Ударили? — переспрашивает Чонгук, не понимая. Неужели Юнги ничего не рассказали о том, как он загремел в больницу? — Гук, ты хоть помнишь, чем закончился вчерашний бой? — пытается еще раз старший, ожидая кого-то из персонала. Внезапно до Чонгука доходит, от чего палата сразу показалось такой чертовски знакомой и почему Юнги не знает, кто такой Чимин. А также: по какой причине у него сломаны ребра и в конце концов, почему мальчишку все зовут интерном. — Хен, какое сегодня число? Юнги отвечает, а парень читает по губам, потому что не слышит ни единого звука. В ушах белый шум и нескончаемые радиопомехи. 8-е июля 2015-го — день, когда Чонгук завоевал свой первый титул, пожертвовав парочкой костей и встретил любовь всей своей жизни. День, в который Чимин не плакал, а, напротив, много улыбался и реагировал на флирт потрясающим колокольчиковым смехом. Тот самый день, в который три года спустя, Чонгук совершил глупость и прыгнул с моста, каким-то непостижимым образом вернувшись в прошлое. Уж явно не для того, чтобы спугнуть Чимина еще до знакомства и заставить его держаться от себя как можно дальше. Но тогда для чего?***
Как и в тот раз, который Чонгук уже пережил однажды три года назад, его неизменный менеджер настаивает на выписке сразу, как боксер получает возможность дышать без трубок и глотать что-то, кроме жидких каш и стопочек лекарств, вынуждающих его снова и снова погружаться в полудрему. Только сейчас к юноше не приходит добрый мальчик, без остановки поправляющий свои волосы и смущающийся каждому честному комплименту. Чонгук его умудрился спугнуть своей огромной тоской, что копилась долгие годы без возможности держать его за руку и ощущать запахи цветочных букетов цветков поздней весны. Он не отказывается от безутешных попыток разузнать у персонала, когда вернется Пак Чимин, но на него лишь смотрят с преувеличенной жалостью и сухо выдают, что данной информацией не владеют, даже если эта ложь самая очевидная из той, что Чонгуку когда-либо доводилось слышать. В день выписки за ним приезжает Юнги, который в тот период жизни спортсмена — единственный настоящий друг. Чонгук наконец-то переодевается в ту одежду, которая способна прикрыть его подкаченный зад и ходить еще чертовски болезненно, но можно, если забить на противостояние организма от даже самых легких нагрузок. — Подожди меня у машины, — просит у Юнги и, не дожидаясь ответа, направляется к противоположную от выхода сторону, к лифтам, прекрасно помня, где Чимин в свободные часы проводил все свое время, занимаясь до гребанного головокружения. Когда они начали… или начнут встречаться, Чонгук будет приходить в эту больницу, как во второй дом, чтобы силой забрать трудолюбивого мальчишку туда, где не дешевая кушетка, а удобная двуспальная постель. И где может запросто поместиться семья из четырех здоровых человек, а им двоим будет тесно на трети матраса, ведь они ни в коем случае не будут спать порознь. В комнате отдыха: двухъярусные кровати, маленькие тюремные окна и кофе пахнут даже корешки учебников, раскиданные на каждый метр помещения. Чимин после ночной смены должен уже быть в каком-нибудь автобусе, зарывшись личиком в сложенные крестом на груди руки и, приложившись к вибрирующему окну, забавно посапывать, видя свои замечательные сны, о которых Чонгук так сильно любил иногда послушать. Но пока еще неуверенный в себе выпускник медицинского колледжа отказывается от сна, веря в то, что он ему не нужен, если в сосудах больше черного кофе, чем крови. И клевать пуговичным носом над сто семьдесят первой страницей клинической патологической анатомии — это тоже нормально и ничуть не вредит его здоровью, о котором Чонгук и тогда, и теперь думает больше него самого. Мальчишка опрокидывает подбородок с подставленной под него ладонью, выбираясь из этого неполезного астрального состояния от звуков прикрывающейся двери и чужих шагов. Спешно листает вонючие страницы, делая смешной вид, будто успел все прочитать, пока боролся с сонливостью и все еще не оборачивается, лишь слегка кивая головой и бросая хриплое: — Привет, — кому бы то ни было. Чонгук не может себя сдержать, ведь так давно не слышал и не обращался именно к нему с таким обычным и привычным: — Привет. Чимин не узнает голос, а потому подскакивает со стула, нечаянно сбрасывая книгу себе под ноги. Вмиг просыпается и вновь переживает этот ненавистный ему липкий ужас от того, что больше не чувствует себя в безопасности. — Что вы здесь делаете? — сжимает в пальцах край столешницы, оставляя под ногтями противные занозы, от которых потом будет тяжело избавиться, — сюда нельзя посторонним. Чонгук всей душой ненавидит тот факт, что он для Чимина снова какой-то посторонний, ведь сам помнит каждый чертов поцелуй, каждый стон и каждое «я люблю тебя», граничащее с потерей сознания от того, как мало существует слов, способных передать их любовь. Любовь, которой в этот день еще не существует и которую Чонгук не знает, как заслужить снова, ведь его боится тот самый мальчишка, который однажды, не раздумывая, примет за него пулю. — Я… — Чонгук делает шаг вперед, замечая, как Чимин вжимает поясницу дальше в преграждающий ему побег письменный стол и только, чтобы тот себе не навредил, замирает на месте, едва не плача, — я хотел извиниться,***
Больше, чем странно — возвращаться в квартиру, которую когда-то делили на двоих с Юнги. Чонгук помнит, как в ней обдалбывались до состояния обманчивой эйфории, выкуривая легкие наркотики и тяжелые сигареты. Он помнит крошки побелки на стенах, обуглившиеся корки обоев и то, откуда на ковре образовалось это небольшое карминовое пятно. Остается еще примерно полгода до того, как Чонгуку заплатят достаточно, чтобы он купил квартиру в Каннаме и предложил Чимину жить вместе. И, если честно, он не уверен, что ему хочется проживать все эти дни по второму кругу, ведь из хорошего с ним за это время случился только Чимин, а все остальное разваливалось, как детский пластмассовый конструктор, превращая руки в холодное оружие, а сознание в манную кашу. — Никаких сигарет, — хен вырывает из чонгуковых пальцев покореженную пачку, выбрасывая ее в кресло, — лучше прими лекарства. Парень закидывает ноги на диван и закатывает от раздражения глаза, опираясь затылком о ручку мебели. — Раньше ты был еще невыносимее, — замечает он, невесело смеясь в ладонь, которой накрывает лицо и протирает потяжелевшие веки. Юнги всегда обхаживал его, словно младшего брата, которого у него никогда не было, и эта забота поубавилась только после того, как старший познакомился с Ким Тэхеном. Но до этого знакомства, если Чонгук не ошибается, еще два долгих года. Приятель сбрасывает его ноги с крайнего места, чтобы усесться тоже, приложив к губам крышку жестяной банки холодного пива. — Как себя чувствуешь? — решает все-таки поинтересоваться, специально залипая в экран телефона, листая больше для вида, чем от реального интереса. Чонгук привык к физической боли, так что эти недомогания его вовсе не волнуют, а вот его причина нахождения здесь и Пак Чимин, который скорее всего все еще в больнице и ничего о нем не знает — все, о чем он может думать. — Сносно, — выдает после недолгих раздумий, — хен? Юнги не реагирует, вдавливая большой палец в экран и Чонгук пихает его в бок пяткой, потому что, если не сейчас, то не уверен, что когда-нибудь снова сможет об этом заговорить. — Ну чего? — Я тут прочитал одну книгу, — старшему хватает только этой информации, чтобы отложить мобильник и полностью сосредоточиться на речи спортсмена, — но не до конца понял. — Прочитал книгу? — переспрашивает, не веря. Чонгук снова использует пятку, как способ доставить лучшему другу легкий дискомфорт в пояснице. Тот начинает смеяться, хватая юношу за голень, торопясь сказать: — Ладно-ладно, ты прочитал книгу. Молодец. И что с ней? Чонгук мог бы рассказать правду и доказать ее некоторыми фактами, о которых на сегодняшний день он не должен знать, но знает, ведь Юнги соберется поведать их ему в скором будущем. У него готова парочка таких, но что будет потом? Если Юнги ему поверит, то ему придется жить в этой сумасшедшей действительности и, кто знает, как он ее перенесет? А если все-таки не поверит, то до телефона ему подать рукой и парня вернут в больницу, заставив пройти кучу тестов и процедур. Так или иначе, но ни тот, ни другой варианты Чонгука не устраивают, а значит нужно как-то выкручиваться, чтобы все-таки получить помощь. Ведь, в конце концов, он никогда не знал никого умнее ворчливого, но справедливого Мин Юнги. — Она про путешествие по времени, — начинает, комкая в пальцах шнурок от толстовки. — Так, — старшему все равно нечем заняться, так что он устраивается поудобнее, прикладываясь к банке с пивом немного почаще. — Главный герой тоже боксер, — Чонгук быстро проверяет реакцию, боясь вызвать подозрение, но Юнги молча ждет продолжение, сглатывая малоградусный напиток, — очень успешный боксер. — А как по-другому? — хмыкает хен, но Чонгук не зацикливает на этом свое внимание, фантазируя все больше. — В полуфинале чемпионата ему назначают противника, с которым тот был знаком еще до того, как попал в этот спорт. Они поступили в один университет, но обоих исключили за употребление наркотиков, — пока что все, о чем Чонгук рассказывает является чистой правдой, ведь это действительно с ним происходило на первом курсе университета. Только вот Юнги об этом не знал, так как именно в то темное время они оборвали связь, восстановив ее уже после чонгуковой реабилитации, — главный герой переборол зависимость, но тот его друг… он не остановился, и когда они встречаются на пресс-конференции, он видит признаки, догадываясь, что тот до сих пор употребляет. Он думает, что помогает, когда сообщает об этом судейской коллегии, но того дисквалифицируют, публикуя разгромные статьи. Проходит всего пару дней прежде, чем его карьера оказывается полностью разрушена. — Что он употреблял? — зачем-то спрашивает Юнги, не пропуская ни одного слова. — Эмм… надролон… кокаин, — вспоминает Чонгук, говорят чуть тише, чем в самом начале, — я… то есть, — юноша откашливается, проглатывая эти дурацкие местоимения, надеясь, что старший не придаст им значение, — главному герою автоматически присуждают победу и он попадает в финал, а затем и забирает чемпионский пояс, поборов следующего противника уже на ринге. Все замечательно. У него любимая девушка, успешная карьера и суммы с шестью нулями на бансковском счете. — Пока что все хорошо, — делает замечание Юнги, — какой это жанр? — Драма? — неуверенно, больше спрашивает, чем утверждает парень, разодрав шнурок до торчащих из него волокон, — или роман. Слушатель кивает и машет рукой, якобы, чтобы тот продолжал. — В общем, проходит еще год, и главный герой подтверждает свой титул в четвертый раз, но на одной из праздничных вечеринок, когда его просят зачитать благодарственную речь, он выходит на сцену, а там… в зале стоит Хену. — Хену? — Старый знакомый, которого исключили… — Нет, я помню, просто это корейское имя, — рассуждает Юнги, и только сейчас Чонгук замечает, что он давным-давно отложил пиво в сторонку. — Да, это… это книга корейского писателя, — врет он, понимая, что пути назад нет. — Но… — Так вот, — перебивает младший, решая закончить, а затем уже разгребать последствия, — Хену достает пистолет, чтобы выстрелить и отомстить главному герою, но на сцену выбегает его девушка, — нет, это был Чимин, — и получает пулю вместо него. — Оу… — Она умирает, — Чонгук делает паузу, потому что автоматически воспроизводит в памяти до малейшей детали тот проклятый вечер, понимая, что в горле застрял ком такой величины, что он вот-вот его выблюет вместе с кучей переломанных костей, — а главный герой живет дальше. Ну… то есть пытается жить дальше, ведь любил ее слишком сильно. Спустя какое-то время он решает покончить жизнь самоубийством и прыгает с моста в реку. — Дебил. — Что? — Чонгук отвлекается от рассказа, дав наконец Юнги сказать свое слово. — Он дебил, — повторяет тот без сожаления, — она получила за него пулю, спасла его гребанную жизнь, пожертвовав своей, а этот мудак при первой же возможности решает сигануть с моста, наплевав на ее неоценимую жертву. Что за тупой главный герой, — с непониманием качает головой, возвращаясь обратно к пиву. — Легко осуждать, когда ты не в силах представить, что он пережил после той ночи, — Чонгук напрягается, вжимаясь в спинку дивана, боясь, что еще немного и ляпнет лишнего. — Рассуждаешь так, будто сам пережил нечто подобное. Юнги получает еще один пинок — самый болезненный из его предшественников и замолкает, позволяя тому закончить. — Он не умирает, но попадает в прошлое, — делая глубокий вдох, продолжает рассказчик, — в день их с умершей девушкой первого знакомства. — Какая долгая книга, — начинает скучать Юнги, уничтожая опустошенную жестяную банку в кулаке, но когда видит, что Чонгуку больше нечего добавить, уточняет, — или нет? Младший отворачивается, прикусывая кожицу во рту, а приятель не может поверить. — Это конец? Что за идиотская развязка? — Это вроде трилогии, — выдумывает на ходу Чонгук, — пока вышла только первая книга. Юнги бросает мусор в сторону корзины, но тот ударяется о крышку, падая совсем рядышком на пол. — И что ты думаешь? — О книге? — спрашивает хен, не собираясь долго раздумывать, — дерьмо! Кто вообще заканчивает полноценное издание на подобном повороте? Она вообще как продается? — Нет, я про ситуацию с перемещением во времени, — Чонгук даже меняет положение, собираясь вытрясти из друга максимум помощи, даже если тот понятия не имеет о важности своих слов, — как ты думаешь, почему он попал именно в день их знакомства? Ведь, это не имеет никакого смысла. Если бы ему хотели дать шанс спасти ее от смерти, то отправили бы в утро перед убийством. На кой-черт отсчитывать назад целых три ебучих года? Что он может изменить за такой огромный промежуток времени? — Эй, успокойся, книголюб, — Юнги давит ладонью юноше на колено, пробуя угомонить, — чего ты так завелся? — Ты ответишь или нет? Теперь Чонгук на самом деле чуть ли не в бешенстве, ведь если Юнги не будет серьезен, весь этот спектакль был разыгран абсолютно зря! — Ладно, окей, — поднимает руки в защитном жесте, напрягаясь, чтобы припомнить весь пересказ, — она умерла из-за него, так? Чонгук хотел бы, чтобы это было не так, но правда каждый день съедает его живьем до этой самой секунды, потому что, как бы его близкие не доказывали обратное, только он виноват в смерти Чимина. — Так, — хрипит, теряя голос. — Тогда… если он попал в день их знакомства, может это знак, что им не нужно быть вместе? Я имею в виду, — пугаясь от вида резко побледневшего Чонгука, тот начинает мямлить, — не будь они вместе, она бы не попала на тот прием и не выскочила на сцену. Она бы не получила смертельный выстрел и не умерла бы за кого-то другого, — понимая, что лучше младшему не стало, Юнги пытается посмеяться, напомнив о том, что, — это всего лишь книга, Гук. И я не автор, так что хрен его знает, как решит повернуть сюжет этот гореписатель. Расслабься. — Ты правда так считаешь? — вместо того, чтобы последовать совету, интересуется юноша, понимая, что это самая адекватная теория из тех, что он сам насочинял к этому времени. — Ты правда считаешь, что они не должны быть вместе? — Я считаю, что это гребанная книжка и ты думаешь об этой фигне слишком, мать его, много. Пойдешь спать сам или мне уложить тебя в кроватку и почитать сказку перед сном, чтобы не снились кошмары? Чонгук больше его не пинает. Только слабо отзывается заторможенным мычанием и ковыляет в спальню, в который раз жалея, что не сдох, когда спрыгнул тогда с моста.***
Следующие сутки Чонгук делает вид, что занят самолечением, которое заключается в отказе покидать постель, вечных напоминаниях от Юнги принимать антибиотики, а еще принятии самого сложного решения за обе его жизни. В вечер пятницы хен занят в студии и это позволяет Чонгуку выйти из квартиры незамеченным, одолжив ключи от разбитой тачки старшего, которую тот поленился прогреть этим утром. Он останавливается на каждом пешеходном переходе, даже если на них издалека не видно ни души, потому что это дает ему чуть больше времени для того, чтобы, быть может, передумать. Он останавливается у парковки прямо напротив главного входа. На часах радио: без трех минут восемь. Июль еще более прозрачен и душен, чем в далеком 2018-м и Чонгук бесится, что у Юнги в машине даже нет кондиционера. Он кладет голову на кресло, прикрывает глаза и вслушивается в тишину, изолируя себя от звуков по ту сторону. Юноша думал о словах своего хена каждую минуту с момента их воспроизведения и до наступления этого самого момента. Он прикидывал разные варианты вплоть до того, где он рассказывает все Чимину, заставляя поверить в это головокружительное безумие и они живут долго и счастливо три следующих года, пока не наступает день «X». Только вот, правда ли у них выйдет жить долго и счастливо, если Чимин будет все это время существовать с мыслью, что в какой-то из дней ему предначертано умереть? Кто вообще не спятит, зная наперед о своей судьбе? Пусть даже с крохотным шансом ее переписать. Чонгук едва держится со всей этой ебучей энциклопедий дня сурка в его голове. Он не сможет превратить жизнь Чимина в этот же самый бардак. Он, черт возьми, его любит. Начало девятого. Смена Чимина закончилась ровно в восемь. Чонгук сидит за рулем, нажимая на его поверхность, будто по клавишам пианино, на котором никогда не играл. Ждет, что внезапно ему подадут какой-нибудь знак и все разложат по полкам. Но в машине продолжает надоедливо щелкать предупреждающий значок о заканчивающемся бензине и это единственный посыл, который он получит. Дальше разбирайся сам. Похерь свою жизнь еще круче. Лиши себя единственной в ней достойной радости. Отпусти Пак Чимина и пусть тот проживет очень долгую и очень успешную жизнь с кем-нибудь другим. Потому что ты его загубишь. Потому что ты его не стоишь. Чимин опаздывает всего на восемь минут, оглядываясь вокруг и проверяя округлый циферблат наручных часов. Он выглядит роскошно в простом тонком свитере, спадающем с одного плеча и в светлых джинсах. Чонгук не уверен, что на земле есть еще люди, способные сотворить с его внутренними ощущениями такой хаос. Чонгук уверен, что в свое время влюбился в правильного человека, ведь любил Чимина, как никто бы не смог. Но еще, теперь он знает, что им не стоит испытывать судьбу во второй раз, потому что наблюдать еще раз за тем, как тот умирает Чонгуку не хватит сил. Его самого просто не хватит. А Чимин заслуживает прожить сто лет, если не больше. Чимин заслуживает всего того, чего Чонгук своим эгоизмом и жаждой добраться до вершины, его лишил. Поэтому юноша так и остается сидеть в душном салоне автомобиля, наблюдая за тем, как мальчишка неловко мнет пальцы, сидя на скамейке у места их встречи. Он ждет не пять минут и даже не пятнадцать. Он сидит там почти полчаса, пока вокруг происходит зеленое лето. Чимин мог потратить это время на что-то или кого-то другого, но решает, что, поехавший крышей пациент, напавший на него сразу после отхода от транквилизаторов, стоит его времени. Он ошибается. Чонгук не стоит ни секунды. Когда боксер понимает, что наблюдать за этим разбивающим сердце кадром из прошлого, которое с ним прежде не случалось, становится невозможно, из больницы выходит высокий молодой врач или тоже пока только интерн. Он улыбается, замечая светлую макушку волос знакомого мальчишки. Подсаживается рядышком и заводит беседу. Чонгук глядит лишь на своего ангела, который перестает быть расстроенным и смеется от шутки старшего паренька. Чонгук хватается за рычаг, которым приоткрывает окно, чтобы в последний раз услышать этот смех. У него никогда не будет другого шанса его услышать снова. Если Чимину повезет, они никогда больше не встретятся и тот не узнает, что любим кем-то неизвестным ему до такой вот неизмеримой жертвы. Он так и не узнает Чон Чонгука и не умрет за него же. Парочка встает со скамейки, а Тэмин, которого Чонгук смутно вспоминает из того прошлого, которое ему однажды принадлежало, переворачивает брелок ключей от машины в руке, предлагая мальчику бесплатную поездку и хорошую компанию. Чимин еще раз оборачивается в надежде где-нибудь поблизости застать того, кто на назначенную встречу так и не явился. Неловко прячет пальцы под рукавами и Чонгук узнает эту восхитительную привычку, проклиная себя за то, что, даже с лучшими намерениями, все равно сумел расстроить любовь всей его жизни. Мальчик неправдоподобно улыбается, соглашаясь на предложение. Его уводят с парковки, положив красивую ладонь поверх его правой лопатки. Чонгук срывает железную ручку с крепления, но остается послушно сидеть на месте. Он больше не имеет права на эту уродливую ревность. Чимин не его, а это значит Чонгук сумел все-таки в конце долгого тернистого пути сделать одно хорошее — ему удалось спасти Чимину жизнь.***
Чонгук никогда не ставил будильник. Его расписание всегда могло подождать, но Чимин работал в больнице, поэтому дьявольская вещица трезвонила уже в шесть утра, сбрасывая утро на его неокрепшее сознание, будто ядерную бомбу. Когда удавалось все же проснуться без заедающей мелодии по умолчанию, это означало лишь две вещи: либо Чимин проснулся раньше будильника, собрался и сбежал на работу, предусмотрительно переведя звонок на сутки вперед, либо Чонгук очухался в очередной альтернативной реальности, где Чимину в его жизни не хватило места. Осторожно открывая глаза, юноша помнит все, что произошло во вчерашнем дне. Он помнит, как позволит Чимину уехать с Тэмином и как после вернулся домой, закупившись бумажным пакетом горелого виски. Но он не помнит, как добрался до постели, а если принять во внимание, что постель не та, что в его старой квартире, ожидаемо появляется еще больше вопросов. Чонгук снимает с себя одеяло, обнаруживая под ним еще пару ног: женских, стройных, ему незнакомых. Привлекательная девушка, полностью обнаженная, занимает вторую половинку постели той самой спальни, в которой они должны были засыпать каждую ночь вместе с Чимином. Но мальчишки нет. Его одежды нет на спинке кресла у зеркала. Его зубной щетки с мордашкой кролика нет в пластмассовом стаканчике рядышком с единственной, которая принадлежит Чонгуку. Мускусным ароматом его эфирного масла для тела не пахнет полотенце в душе. Ни одной его фотографии нет на стене в коридоре. Причина проста и понятна: Чимин в этой квартире никогда не жил. Судя по декору, Чонгук живет в ней один, а из этого следует, что и девушка не его, а вероятнее всего небольшое развлечение на одну ночь. Это почему-то его обнадеживает, как будто бы, если бы она оказалась какой-нибудь его невестой, то это бы значило измену. Чонгук больше не с Чимином. Ему необходимо с этим смириться. Он натягивает спортивные штаны и проверяет на телефоне дату в календаре. Тот самый день, когда произошло нападение в отеле. Чонгук проверяет свои социальные сети и с удивлением обнаруживает, что его жизнь почти не изменилась. За одним значимым исключением — из нее вырезали того, ради кого она проживалась. Ему звонит Юнги почти в то же самое время, как и в той вселенной, где его разбудил его дорогой мальчик и они занялись любовью. Чонгук решает не будить длинноногую гостью, а может знакомую или вообще шлюху. Он не завтракает, не принимает душ и только хватает ключи от своего дорогого автомобиля и выскакивает на улицу, совершенно наплевав на вполне реальную вероятность того, что «кто-то» в его постели решится на ограбление. Пусть крадет, что захочет. Самого важного в его квартире все равно нет. Пока наступает вечер, он знакомится с еще несколькими важными фактами: Хосока в этом отрезке времени тоже нет, ведь они и познакомились только благодаря Чимину, с которым те вместе учились в старшей школе; прессе неизвестно, что Чонгук бисексуален и, если уж совсем начистоту, предпочитает больше мальчиков — белокожих, невысоких, с маленькими ладонями и глазами-полумесяцами. Зато что-то остается неизменным, вроде Юнги и Тэхена, которые молоды и до выворота наизнанку влюблены. Чонгук позавидовал бы им чуть подольше, если бы у него не оставалось на этот вечер еще несколько очень важных дел. Он дежурит у входа, ловя на себе любопытные взгляды, но все-таки дожидается Хену, потеющего от волнения, проверяющего без остановки внутренний карман пиджака. Юноша сдает его охране еще до того, как тот вступает за порог. Чонгуку, может быть, было бы чуть больше его жаль, если бы в какой-то из действительностей тот не застрелил его Чимина, заставив перепрописать всю эту долбанную шекспировскую трагедию. Чонгук прощается с ничего не понимающими друзьями и сваливает с вечеринки, не собираясь зачитывать речь, которая нахрен никому из этой мертвой публики не сдалась. До тех пор, пока этот день не закончился, ему нужно знать, что все это того стоило. Что он не зря разрушил шанс хотя бы на три года быть любимым любимому. Что Чимин, пусть где-то без него, но жив и здоров. И, может быть, даже счастлив. Подъезжая к знакомой, ничуть не изменившейся за все эти скачки времени больнице, Чонгук ощущает острое и отнюдь не приятное дежавю. Именно на этом самом месте он сделал имеющий огромное значение выбор. Только машина дороже и брюки качественнее, а безысходность и страх — такие же токсичные, как и тогда. Парень сильно хлопает дверцей, срывая какие-то ее механизмы к чертям, но плевать на это, ведь впереди здоровая стеклянная дверь, через которую нужно пройти, чтобы поставить в этой искалеченной сказке точку, а потом, возможно, попробовать снова нырнуть в реку с моста. Он подходит к пункту регистрации, отвлекая девушку за стойкой хлопком ладони по деревяшке. Та поднимает усталый взгляд за толстыми линзами очков, важно поправляя глянцевую дужку. — Чем я могу помочь? — спрашивает заезженной фразой, недовольная тем, что ее отвлекли от игрушки в телефоне. Чонгук повторил у себя в голове это единственное предложение точно сотню раз по дороге сюда, но теперь, открывая рот, страшно боится услышать ответ на еще незаданный им вопрос. — Пак Чимин… — облизывает пересохшие до колючести губы, понимая, что произнес имя в одной неразборчивой каше и не особенно приветливая сотрудница едва ли расслышала даже фамилию, — Пак Чимин… он работает здесь? — Извините, но… — начинает девушка, готовая послать того куда подальше, но Чонгук перестает интересоваться ее ответом, когда слышит звон расходящихся дверей лифта и уникальный колокольчиковый смех, доносящийся из металлической коробки. Мальчишка с теми же светлыми волосами, что Чонгук помнит, в большом свитере и очередных светлых джинсах, как будто бы мода подчиняется вкусам этого чудесного создания, идет, задевая плечом одного из коллег, обсуждая с ним смешной случай на работе. Чонгук начинает плестись следом, оставаясь на достаточно безопасном расстоянии, пока девушка за стойкой кричит ему в спину, ругаясь себе под нос. Они останавливаются на парковке, видимо прощаясь. Чонгук уверен, и здесь у Чимина прав нет, ведь у него дедушка погиб в автомобильной катастрофе. До автобусной остановки идти добрых десять минут, а на нем слишком легкая одежда для марта месяца. Когда звучит веселое «до завтра», Чонгук отшатывается, будто ударенный током, ведь Чимин разворачивается к нему, застывая на месте. Нужно ли что-то говорить? Или лучше просто убежать, ведь, кто знает, может каждая секунда рядом с ним, подвергает жизнь мальчишки опасности? Но уже 20:12. Чимин должен был погибнуть двадцать минут назад. Тогда почему он стоит здесь — живой, немного ошарашенный и до безумия красивый? И почему Чонгуку кажется, что у него все еще есть шанс прожить эту жизнь достойно? — Пятница, восемь вечера, — произносит вдруг Чимин, проверяя точность времени на тех же самых наручных часах, — все правильно, только… вы опоздали на два с половиной года. Март — не июль. Темнеет гораздо раньше, так что Чимину не разглядеть слез от фантастического благословения на чонгуковом лице. Ему не разгадать значение того грузного выдоха из самой его глубины. Ему не понять, почему сильные, жилистые руки дрожат, словно держат между пальцев весь груз этого мира. Чимин слышит только чувственное и неподдельное: — Могу я попытаться загладить вину назначенным ужином? — и не осознает сколько осколков разбитой вдребезги надежды собрано в этой, как может показаться, обычной фразе. И спустя почти три года, Чимин все равно боится обидеть даже того, кто когда-то давным-давно сильно обидел его самого. Потому что ангел — добрый, непорочный, предназначенный только лишь Чонгуку. Пока один незаметно плачет от счастья, другой ему улыбается, сбрасывая часть этого неподъемного груза с его плеч на землю. Делает шаг вперед и просит, как уже однажды просил у Чонгука: — Уже можно без формальностей. Им предстоит заново друг дружку узнавать, заново влюбляться и любить — это долгая дорога, которую нельзя знать наперед и заранее сворачивать с опасных троп, но именно эта гонка и зовется жизнью. Чонгука наградили вторым шансом прожить ее как следует. Будьте уверены, он не использует его напрасно. — Ужин — звучит неплохо.maybe we’ll turn it around 'сause it’s not too late it’s never too late