За любовь попадают в ад

      "Ему семнадцать", — напоминает себе Грэди, стискивая кулаки и зажмуривая глаза до цветных пятен.       "Ему семнадцать", — повторяет он, будто это чем-то может помочь, и запрещает себе думать.       Запрещает думать о Билле. Об этом наглом мальчишке, что донимает его даже во снах и заставляет Грэди ломать себя ещё больше, ведь то, что тот от него хочет — болезненно, неправильно, табу.       Если бы он только мог не думать о том, как горяча может быть его кожа, как хрупко его юное тело, как оглушительно громко может быть его дыхание, как может кружить голову от душного сладковатого запаха пота, как отзывался бы он на ласки, если бы только Грэди разрешил себе прикоснуться...       "Болезненно. Неправильно. Табу."       Если бы Грэди верил в подобное, он бы прибавил: "За это попадают в ад".       "За любовь попадают в ад".       В глотке застрял истерический смех. Хочется выплакать всего себя от бессилия, и слёзы будут — мёртвая вода, то, из чего Грэди сделан.       Он садится на край скрипучей кровати и роняет лицо в ладони, не обращая внимание на то, что его трясёт. Трясёт от того, насколько сильны запретные чувства, как трудно с ними бороться, трясёт от того, как он самому себе отвратителен. Грэди бы разодрал до крови кожу, счищая с себя грязь, видимую только ему одному. Он бы облил себя кипятком, если бы тот растворил эту дрянь. Он бы уехал подальше от Билла, лишь бы случайно не тронуть его.       — Грэди? Грэди, всё хорошо? — обласкал его мягкий голос, и Грэди взвыл бы раненным зверем, не отгони он прочь мысль о том, что, должно быть, как голос — мягкие у Била ладони, и, как голос, могли бы его обласкать.       — Всё хорошо, — говорит Грэди и запрещает себе видеть, думать и представлять. — Всё хорошо, Билл. Всё хорошо...       Ещё немного — и он отпустит себя.