Ты ждешь меня на том берегу

«…Не знаю я, как получилось, и как вообще все это вышло. После войны этой люди как будто помешались. И я как будто с ума сошел. Все, что до тех пор было правильным, вдруг стало казаться абсурдным. И даже невозможным. И я не спал ночами, все думал, думал. Было страшно менять все в жизни, уже было налажено все, стабильно. Я сейчас и не вспомню, с чего все началось. Мы сидели в твоей комнате, ждали, когда твоя мама позовет нас ужинать. Ты сидел на подоконнике, и от заходящего солнца вокруг твоей головы был такой золотой нимб. И у меня что-то так кольнуло в сердце, что я охнул. Нечаянно. Ты сразу слетел с подоконника, подбежал ко мне, стал хватать за плечи: «Гарри, что, что, опять шрам, да? Это шрам заболел?». Смешной такой….. Шрам ведь перестал болеть сразу, как только я Темного Лорда убил. И ты знал это. Просто все уже привыкли, что меня эта боль мучила все время. В общем, я вцепился в твою рубашку, а ты еще не выпустил мою, и мы смотрели друг на друга, и что-то такое понимали друг про друга. Уф…… Словами не передать. Но как будто мы и правда поговорили, потому что когда ты меня отпустил, все сразу ясно стало. И легко. Как будто ты мне ответил «Да». Трудней было семьям объяснить. То есть семье. Твоей. Мама плакала, конечно. Потом. А сразу твое заявление, что мы с Гарри будем жить вместе, никто всерьез не воспринял. Мы же как сиамские близнецы были. Везде вместе, всегда рядом. Папа твой еще пошутил, мол, почему Гермиону с собой не берете вместе жить. Это уже потом все поняли, как мы жить собрались. Отец так и не принял этой новости. И Джинни. Джинни отвернулась от нас сразу же. Мы ведь с ней собирались венчаться. Уже приготовления к свадьбе шли. Все ее мечты рухнули, я могу представить, что она чувствовала. Когда я начал в очередной раз ей что-то говорить, как-то извиняться, она просто бросила мне в лицо «Пророк». А там на первой странице огромный заголовок: «Избранный бросает свою невесту перед алтарем ради ее брата». И фото Джинни. Да уж. Я только тогда немного понял, какую боль ей причинил. Она так и не смогла нас простить. Ни меня, ни тебя. Выходила из комнаты, когда мы заходили. И молчала, никогда ни с кем из нас старалась не разговаривать. Ужасно, конечно. Перед Гермионой тоже было стыдно. Не знаю, что ты там ей объяснял, мне ты этого не рассказывал. Я знаю, что Гермиона любила тебя. Очень сильно. И ты ее любил. Но меня ты любил сильнее. Мне было жаль ее, но что я мог поделать. Я был счастлив, как никто на свете, наверное. До других мне дела не было. Мне кажется, я любил тебя всегда, с того самого дня, как ты занял место напротив меня в купе. Сначала просто как друга. Когда это переросло в какое-то наваждение, я и сам проглядел. Я привык к тому, что мы всегда рядом – на занятиях, в Большом зале, в спальне. И к тому, что я имею моральное право искать тебя глазами, когда ты куда-то исчезал. Я смеялся над твоими шутками, утешал тебя, когда ты переживал, да я просто был рядом. Всегда. И везде. Я знал, что я важная часть твоей жизни. А мне хотелось стать всей твоей жизнью. У тебя была Лаванда. Потом начались отношения с Гермионой. Я понимал. Это ведь ненормально – то, о чем я мечтал. И верх ненормальности – надеяться, что ты ответишь мне взаимностью. Я тихо радовался тому, что буду шафером на вашей с Гермионой свадьбой. Знал, что роль крестного отца вашего первенца тоже отведена мне. Знал, что буду самым главным человеком в вашей жизни, на всех ваших семейных мероприятиях. Учил себя довольствоваться этим… Я и надеяться не мог, что ты чувствуешь то же самое. Ты начал встречаться с Лавандой не в пику Гермионе – тебя задели слова Джинни о том, что я целовался с Чжоу. В лесах, когда мы искали крестражи, ты ревновал не Гермиону ко мне, а меня. Поэтому и срывался на нас. Хотя и медальон свое дело сделал. И то, что он тебе показал, целующихся меня и Гермиону – это поразило тебя в самое сердце. Только ты и сам себе боялся в этом признаться. Как ты потом смеялся – мало того, что рыжий, так еще и голубой! Только ты ведь никогда голубым не был, Рон.И мы оба это знали. Но ничего друг другу не объясняли. Просто жили – и все. Война для меня закончилась только тогда, когда мы стали жить в одной квартире. Только тогда, наконец, я стал спать спокойно, перестал просыпаться на мокрой подушке. Перестал кричать по ночам. Во мне поселилось чувство защищенности и покоя. По утрам, пока ты еще спал – ты всегда спал долго, если была такая возможность, я рассматривал тебя, лежащего на боку, прижимался к твоим плечам, таким неграциозным, но широким и надежным, и понимал, что все будет хорошо. Я дома. Я счастлив. Когда ты улыбался, квартира как будто озарялась солнцем, даже если за окном шел дождь. Ты ведь тоже успокоился, когда мы съехались. Твои комплексы остались в Норе, и я увидел рядом с собой спокойного уверенного в себе мужчину. Или мальчишку. Ты так и не вырос, честное слово, Рон. И за это я любил тебя еще больше. Только ты мог заставить меня смеяться до слез. Только ты мог успокоить меня одним прикосновением руки. И все проблемы сразу съеживались до микроскопических размеров. После работы я так торопился домой. Даже когда тебя не было дома, наша квартира была полна тобой, твоим запахом, твоим присутствием. Ты не пошел ни в профессиональный квиддич, хотя тебя приглашали в основной состав команды «Бристольские биггли», ни в аврорат, хотя тебя звал сам Кингсли. Ты сказал, что теперь ты, наконец, заживешь жизнью спокойной и размеренной. И стал работать вместе с Джорджем в его магазинчике «Умников Уизли». Джордж занимался разработкой своих чудо-товаров, а на тебе лежала поставка. Магазин открыл несколько филиалов в Британии, и ты иногда отлучался в другой город. Тогда я тосковал, квартира казалась мне пустой. Хотя мне ли – главе аврората, жаловаться на твой рабочий график? Меня дома не было постоянно. Иногда по несколько дней подряд. Меня вызывали среди ночи то совами, то Патронусами. Меня срывали с семейных праздников. Я все время должен был куда-то бежать, искать пропавших, добивать недобитых, превращать заколдованных. Когда я выпадал из камина, часто в крови, в грязи, в паутине, и видел твою улыбку мне навстречу, видел твои сияющие глаза – мне сразу становилось легче. Ты сгребал меня в охапку, толкал плечом в плечо, и шел рядом со мной до ванны. Ты сидел рядом на банкетке, пока я мылся, рассказывал свои новости, выслушивал мои. Твоя поддержка была молчаливой и нерушимой. Я знал, что всегда найду понимание у тебя. Это дорогого стоило. Это стоило ссоры с Джинни, отчуждения твоего отца, неловкости перед Гермионой. Я все ждал, когда же закончится это родство душ. Прошло пять лет после войны, а оно только крепло. И я сроднился с этим чувством. Я привык к постоянному счастью. Я твердо знал, что люблю и меня любят. И это было… фантастически. Ты стал моей жизнью. Моя мечта сбылась, даже стократ. Помнишь, как мы любили сидеть в спальне на подоконнике, в эркере. Обычно ты усаживался туда первый, я садился рядом, укладывался спиной тебе на грудь. Мы смотрели на улицу и говорили. Или молчали… смотря какое было настроение. Секс для нас тоже был способом стать частью друг друга. Две недели вместе мы жили, когда у нас получился первый раз. И то как-то спонтанно получилось. Я старался не думать об этом, потому что я знаю, что у тебя было только с Гермионой. Ты был так невинен в моих глазах. Ты смеялся потом, дразнил меня. «А ты ведь совратил меня, Гарри…». Я так любил твой смех. Ты и тогда смеялся над какой-то шуткой, а я вдруг начал целовать тебя, и ты смеялся мне прямо в губы. Ты был в одних пижамных штанах, сидел перед камином, и мне так захотелось потрогать тебя. Ты был такой гладкий, и горячий, и неловкий, и я так боялся сделать тебе больно. Я вдруг испугался, и попытался отстраниться. Но ты был так настойчив, так жадно смотрел, зажав свою руку между нашими телами. Тебе было больно, я знаю. Я спешил, я хотел тебя до звона в ушах. Я старался подготовить тебя… Только не очень-то вышло. Ты так дернулся из-под меня. «Проклятье, Гарри… всегда будет так больно?». Потом я извинялся, весь красный, боялся посмотреть на тебя, а ты открыл глаза и таким томным голосом сказал: «Пятнадцать баллов Гриффиндору». Боже, как же мы хохотали. И неловкости как не бывало. Я и сейчас улыбаюсь, когда вспоминаю твое выражение лица и эту фразу. А помнишь наши кольца, которые мы купили вместе? Два простых недорогих золотых кольца. Ты носил свое на большом пальце левой руки, а я свое – на цепочке на шее. Это были символы, важные для нас. Хотя всегда мы называли друг друга просто «мой друг». Рита Скитер изощрялась в Пророке, называя нас любовниками, мужем и женой. Мы не обращали внимания и на это. Счастливая невосприимчивость. Только потом я подумал, каково же было читать об этом твоей семье. А потом как-то раз мы встретили Риту, которая выходила из «Твилфитт и Таттинг», и я не успел тебя удержать, ты шагнул к ней, взял ее за плечо и ласково сказал: «Засужу…. Клянусь своим орденом Мерлина первой степени…». Она так испугалась, просто побелела вся. Хотя я знаю, что ты в жизни ничего бы ей не сделал. Ты же ненавидишь крючкотворство, бумаги и всю эту официальную канитель. Но Рита попритихла с тех пор, это правда. И, кстати, первый и последний раз ты вслух упомянул свой орден, ты его так стеснялся все время. Гордился и стеснялся. Это ведь я настоял на том, чтобы вам с Гермионой дали орден именно первой степени. Визенгамот хотел дать третью степень, и я пригрозил, что откажусь от своего, если и вам не дадут первой. Кингсли сразу распорядился, и мы втроем получили по ордену Мерлина первой степени. Сколько же воспоминаний я храню. Ты пил сок и молоко прямо из пакета. Ты стаскивал с меня одеяло ночью. Ты громко и немузыкально пел под душем. В ресторанах ты таскал еду из моей тарелки, хотя знал, что я ненавижу это. Ты раскидывал одежду по дому. Ты пил кофе с молоком литрами, а чай с лимоном – ведрами. Твоя любимая еда – кусок хорошо прожаренного мяса. Сладкое ты ел постоянно, от шоколада просто с ума сходил. Ты даже на вкус был сладким. Серьезно. А твоя кожа пахла карамелью и яблочным пирогом. Ты был ужасным матерщинником, ругался и чертыхался даже во время секса. Я еще, бывало, сердился на тебя за это и спрашивал «Рон, ты этим ртом маму целуешь?». А ты смеялся: «И тебя тоже!». Ты любил магловские комедии и ужасы, а на серьезных фильмах засыпал. А, да, и ты храпел иногда просто чудовищно, когда спал! Ты запускал обе руки в волосы и взлохмачивал их, когда думал или смущался. Ты всем костюмам предпочитал вытертые джинсы, стоптанные кроссовки и футболки. Ты любил засовывать руки в карманы джинсов и сутулился при этом. Ты постоянно носил на запястьях какие-то шнурочки и браслеты. Иногда, когда ты работал, ты стягивал отросшие волосы в маленький хвостик высоко на затылке. А я подходил сзади и целовал тебя в шею. Ты отмахивался, говорил, что тебе нужно доделать бумаги, притворно сердился. Мы часто играли в шахматы на коврике перед камином. Помню, я очень долго думал над своим следующим ходом, слишком долго, вероятно, потому что когда я передвинул своего слона и поднял на тебя глаза, ты спал, вытянув руку вдоль доски. И у тебя был приоткрыт рот, и челка упала на глаза, и ты смешно морщил нос во сне. И я тогда чуть не заплакал от нежности. Я ведь никогда не говорил тебе, как ты важен для меня. Не говорил, что люблю тебя. Стеснялся почему-то. Спать с тобой не стеснялся, а про любовь сказать не мог... Твоя мама раз прислала сову с приглашением, мы ведь уже несколько месяцев у твоих не были, и когда мы пришли, она мне вдруг сказала: «Разве может мать оставаться равнодушной, когда ее сына так любят?». И обняла меня и поцеловала. И прослезилась, конечно. А ты стоял рядом и ухмылялся. А потом получил свою порцию материнских поцелуев. Может тогда тебе первый раз сказали про мою любовь. И последний, потому что мы с тобой эту тему никогда не обсуждали. Но ты ведь видел по моим глазам, по лицу, что ты для меня все – и брат, и друг, и любимый. Я ни разу не подвел тебя. Я жил только тобой. Я был самым счастливым человеком на свете все эти годы…. Я умер в тот момент, когда ты упал на захламленный пол в заброшенном доме. Я ничего не почувствовал, мне ничто не подсказало, что моя жизнь остановилась. Еще билось сердце, я еще дышал, говорил, слышал (истошный крик Майка Крофтона – Метка в Ньюхэме над заброшенным домом!), руки привычно сдернули с крючка Щитовую мантию, проверили палочку в заднем кармане брюк. Мы трансгрессировали тут же, появились всем отрядом из 7 человек в вонючем загаженном тупике, кинулись, опрокидывая мусорные баки, к назначенному дому. Метка висела прямо над чердаком с выбитыми окнами, страшная, черная, зловещая… Маглы ее не видели, но нас она просто свела с ума. Как, откуда, ведь всех Пожирателей перебили или посадили в Азкабан? Ускользнуть удалось буквально паре человек. Но они исчезли из страны, и про них уже несколько лет ничего слышно не было. Все это проскочило в голове, а ноги уже несли меня вверх по грязной темной лестнице, я проверял незаколоченные комнаты, тесные коридоры. Когда, запыхавшийся, я ввалился на верхний этаж, все наши уже стояли там, сгрудившись полукругом. Я пытался сказать, что тут никого нет. А если и был кто, то уже ушел... Голос Бристона: «Шеф, тут...». Я не обратил внимания на его странный тон, подошел ближе. Боже, боже, боже, я не могу, я не помню, все какими-то обрывками... Ребята расступились, и вот тогда я понял, что меня больше нет. Я сначала даже не понял, не видел, что это ты, отказывался верить своим глазам. Уставился взглядом на твои ботинки, а в голове как заезженная пластинка: «Такие же у Рона…Такие же у Рона… Такие же…». Ты лежал с таким спокойным лицом, и глаза были открыты, и ты смотрел наверх, на осыпающуюся штукатурку потолка. Я упал на колени перед тобой, и начал водить твоей еще теплой ладонью по своему уже мертвому лицу. И у тебя на щеке царапина от бритвы, ты утром брился и порезался. И потом я не помню. Эд сказал потом, что я все повторял: «Рон… Рон… Рон…». Не плакал, а только повторял все громче и громче. И когда меня втроем оттаскивали от тебя, я выкрикивал твое имя во весь голос. Я не помню ничего. Только помню, как все плакали, помню, что я в Норе, и кто-то кричит наверху. Я еще так равнодушно отметил, что это Гермиона. Похороны помню… Я смотрел на тебя, не отрываясь, как будто запомнить хотел. Так смотрел, что когда закрывал глаза, на внутренней стороне век видел твое лицо. Когда меня подвели к тебе, чтобы попрощаться, я начал гладить тебя по лицу, по волосам. Я рад, что не разрешил им надеть на тебя костюм. Ты никогда не любил костюмы. Я им так и сказал. Я сказал, что тебе там будет неудобно, лучше футболку и джинсы… Не знаю, что они подумали, плевать на это, но надели то, что я сказал… И я разглаживал футболку на тебе, поправлял ремень на джинсах, жалел, что нельзя было поправить тебе ярлычок на вороте футболки, он ведь у тебя всегда вылезал наружу, а я его поправлял. А потом я увидел на твоих сложенных на груди руках свое кольцо. И я схватил тебя за большой палец, так сильно, что кольцо врезалось мне в ладонь. Я хотел заплакать, чтобы стало хоть немного легче, да никак не получалось. А потом Джордж отвел меня от гроба. Осторожно так… Он вообще меня лучше всех понимал в эти дни, твой старший брат. И мы с ним стояли возле твоего гроба – два человека, навсегда потерявшие свои половинки. Два калеки… Месяц назад это было, Рон. Уже месяц, как я умер. Но я все узнал. Я ведь не зря начальник отдела авроров. Они хотели, чтобы я дома посидел. Как я мог сидеть дома, когда тут все напоминало мне о тебе! Когда я, забывшись, начинал кричать тебе из кухни, что у нас закончилось молоко и надо сходить в магазин. Когда утром, просыпаясь, я открывал глаза и видел наше фото, сделанное на каком-то магловском празднике. Кажется, я вытащил тебя на празднование юбилея королевы Елизаветы II. Кругом было столько народу. Тебя толпа не раздражала, ты привык к вечно переполненной Норе. И нас сфотографировал какой-то магл. Ты сразу же выкупил у него всю пленку, отвалил сумасшедшие деньги. Я еще рассердился на тебя за это. А ты отдал пленку в магловское фотоателье, и через день на моей тумбочке стояла фотография в простой металлической рамке. Я на этой фотографии на идиота похож, я вообще не слишком хорошо на фото выхожу, а ты такой настоящий получился, такой смешной, хоть и немного уставший. Теперь у меня есть адрес того места, где собираются оставшиеся Пожиратели. Я не знаю, как они заманили тебя в Ньюхэм, но я знаю, что они хотели убить меня, когда выпускали в тебя Аваду. Я знаю, кто это придумал, и кто это сделал. Сегодня ночью я пойду туда, к ним. Один… Со всеми я не справлюсь, но Мальсибера я достану, клянусь. Клянусь своим орденом Мерлина первой степени. Клянусь тобой, Рон… Я не боюсь умереть. Потому что я знаю, что ты ждешь меня там, на том берегу. Сегодня ты приснился мне. Ты сидел на кровати, одетый точно так же, как мы тебя похоронили. Ты нервничал и кусал губы. Потом ты встал, бросил мне: «Поторопись, Гарри, сколько можно копаться?» и вышел из комнаты. Я жду этой встречи, Рон. Я знаю, что ты будешь стоять, приплясывая от нетерпения, затолкав руки глубоко в карманы джинсов и сутулясь. Ты ведь так не любишь ждать. А когда увидишь меня, твое лицо озарится улыбкой…. Моей любимой смешной улыбкой, глядя на которую нельзя не улыбнуться в ответ. И ты схватишь мою ладонь, и толкнешься плечом в мое плечо. И скажешь: «Ну, наконец-то». И мы пойдем рядом и будем молчать и улыбаться… а может болтать, перебивая друг друга, о тысяче вещей одновременно. Главное, что теперь нас ничто не разлучит. Я знаю, ты тоже этого хочешь…» …Это письмо нашла Молли Уизли, когда в поисках Гарри, исчезнувшего три дня назад, трансгрессировала в его квартиру. Письмо было прислонено к рамке с фотографией ее умершего сына. Сверху на письме лежала тонкая золотая цепочка с простым обручальным кольцом-ободком...