Слишком

У Богдана были слишком синие глаза с оттенком стали при правильном освещении; слишком жёсткие волосы, черные и постоянно взлохмаченные; слишком расслабленная и покачивающаяся походка, часто раздражающая своей вальяжностью. Богдан весь был слишком. Слишком высокий/молчал бы уж, Андрей/, слишком невозмутимый, слишком яркий для мира в целом и для их города в частности. Бабич заметил это ещё при их первой встрече, но интерес к такой личности абсолютно заглушил инстинкт самосохранения, который нашептывал на ухо, что с такими людьми водиться опасно. И Андрей предпочёл нырнуть с головой в расшифровку тех загадок, которыми пестрила душа его нового знакомого. Как оказалось, Лисевский полностью соответствовал своей фамилии и раскрывать карты перед кем-то не спешил. Он был маленьким в масштабах Вселенной космосом. Наполненный звёздами, кометами и планетами, названными в честь близких людей, он приковывал взгляд и отталкивал одновременно. В нём можно было раствориться или парить долго-долго, прибиваясь то к одной, то к другой звезде. Этим Андрей и занимался последние шесть лет их знакомства. Так уж совпало, что эти шесть лет были ещё и первыми, поэтому с уверенностью можно было сказать, что в богдановской невесомости он кочевал с самой первой встречи. Богдан же с ещё большей невозмутимостью распахивал перед ним воронку своей души, затягивая всё глубже и глубже, обволакивая темнотой и холодом, не давая возможности вырваться назад. Богдан был слишком космическим по сравнению со всеми теми людьми, которых Андрей встречал раньше. Богдан позволял прикасаться к своим, слишком жёстким, волосам; позволял по-щеньячьи заглядывать в свои, слишком синие, глаза. Он снисходительно смотрел на Андрея сверху вниз, когда тот злился на его медлительность, и Бабич запоздало удивлялся, как Лисевскому вообще удаётся это при их почти одинаковом росте. Богдан всегда разрешал восхищаться собой, словно блестящей моделькой самолёта на выставке, с упоением демонстрируя свои сильные стороны и ярко улыбаясь. И Андрей восхищался. Андрей разрешал себе смотреть на друга долго, прищуривая голубые глаза. Любоваться им сквозь светлые ресницы и едва ли не поскуливать от счастья, словно маленький щенок, когда Лисевский смотрел в ответ и улыбался. Улыбался совсем по-лисьи, чуть приподнимая правый уголок губ, отчего его улыбка больше походила на усмешку. Улыбался так, как улыбался только близким людям. Андрей был другим. Он не светился этим болезненно-ярким светом, который распространял вокруг себя Богдан. Лисевский сказал бы, что он наполнен светом уютным, жёлтым, как дома на кухне. Бабич был мягким и тёплым, словно любимый свитер, который всегда согревает плечи и погружает в спокойствие. Богдан летел на этот свет как мотылёк. Бился о стекло, ломал крылышки, но продолжал стремиться к нему, отчаянно ища малюсенькую лазейку в этом огромном окне. За этим холодным стеклом был тёплый Андрей, отпугивающий тьму, что клубилась за спиной Богдана и, кажется, уже даже подбиралась к сердцу. Лисевский готов был променять весь свой космос на эту крохотную кухоньку, где мерцал спасительный для него огонек. Андрей был почти ласковым по отношению к каждому человеку, которого он встречал. Он будто накрывал их пушистым одеялом, позволяя отдохнуть от той темноты, что затапливала мир за пределами его души. И Богдан отдыхал. Богдан разрешал себе ворочаться под этим одеялом, укутываясь и устраиваясь удобнее. Позволял себе класть голову Андрею на плечо, когда Бабич опускался на диван рядом с ним, и прикрывать глаза, наслаждаясь спокойствием, разливающимся в сердце. Андрей был готов принять Лисевского со всей его темнотой, укрывая от одиночества, которое, как правило, является уделом таких личностей, и Богдан опасливо нырял в этот мягкий свет, позволяя ему окутывать себя. Богдан трепетно и слишком неуверенно для самого себя касался пальцев Андрея и отводил в сторону смущённый взгляд, когда Бабич мимолётно мазал своими губами ему по щеке. Богдан утыкался носом в плечо друга и жадно вдыхал знакомый и почти уже родной запах, а Андрей осторожно гладил его по взъерошенным волосам и тянул за собой на кровать. Они могли лежать так часами, когда один из них приходил к другому по какому-то абсолютно абсурдному поводу. И в один день космос Богдана перестал казаться Андрею холодным и пугающим. Теперь у Андрея была там своя планета, любовно окутанная целым поясом астероидов и звёздной пыли. Лисевский спрятал её в самом потаённом уголке невесомого пространства, пуская на такую глубину только особенных людей. Теперь ко всем его старым «слишком» добавились ещё «слишком заботливый» и «слишком необходимый для нормальной жизнедеятельности». Теперь он и сам не скрывал своего восхищения кем-то, ободряюще улыбаясь людям вокруг. Богдан всё ещё был Богданом. Таким же загадочным, невозмутимым и расслабленным, таким правильным и неправильным одновременно, затягивающим на глубину и не выпускающим обратно. Он всё так же был ярким недоразумением в жизни Андрея, но теперь уже прочно обосновавшимся на его кухне, под мягким жёлтым светом лампы. Богдан по-прежнему был весь слишком. Но теперь Андрей был готов принять это.