Грех перед тобой

На улице было душно и пасмурно. Тучи заволокли небо, придушив своими крыльями лучи солнца, отчаянно рвущихся к улицам спешащего Петербурга. Темнело. Движение мутно-зелёной реки было мерно с редкой рябью от поднимавшегося и проносившегося облака пыли от проезжающих мимо бричек. Разумихин, скоро шагая по улице, жадно вдыхал сухой воздух и думал о предстоящем вечере: он был в приподнятом настроении, купил себе бутылку неплохого вина и решил уделить этот вечер разборчивым раздумьям о беспокоящих его разум образах, всё время мелькавших в его голове. Внезапная мысль заставила его остановиться на середине моста и оглянуться вокруг. Он застыл в недоумении, вперившись взглядом в сгорбившуюся, наклонённую на перила фигуру юноши в потёртой шинели. За несколько широких шагов он дошёл до перил и, оперевшись левой согнутой рукой на парапет, взглянул в лицо того, чтобы убедиться, что, в самом деле, это был Раскольников. Родион стоял недвижим, будто завороженный течением воды, иногда в его груди клокотал смех, иногда злоба, иногда презрение или даже зависть. Порою он вздрагивал будто от холода; порою наклонялся чуть сильнее, будто в желании перелететь через перила. Поглощённый мыслями он совершенно не замечал Разумихина, который продолжал острым внимательным взглядом изучать завешенный от него прядями русых волос профиль. Застыв, они простояли около двух минут, пока Разумихин, аккуратно положив руку на плечо того и не почувствовав ни сопротивления, ни хоть какой-то реакции, потянул его в сторону, остановившись тогда, когда Раскольников встал к нему лицом. Родион медленно поднял стеклянный мутный взгляд тёмно-синих глаз на его лицо, но будто долго не мог сосредоточиться на нём, а потом — понять, кто он был. Наконец он моргнул, приоткрыл губы, слабо потянулся к нему рукой, перехваченной ладонью Разумихина, и спросил: -Разумихин, ты? -Я, Родька, я. А ты совсем плох, совсем тебя болезнь одолела, что ли… Впрочем, на то другие, мне неведомые причины есть, я понял тогда, на лестнице, — голос, его сначала яркий, тускнел со временем, пока он не перешёл на глубокий полушёпот, — Родька, давай я тебя домой отведу, а? -Нет! — - Раскольников оторвал свою руку, прижав к груди, и, испуганным взглядом вперившись в глаза Разумихина, ответил, — нет, нет! Т-туда мне нельзя, там гадко. Там мерзко. Я не хочу туда идти. Я лучше, лучше в кусте переночую, чем туда сейчас пойду. Я это потом сделаю, завтра, может быть… Разумихин молча смотрел на него, взгляд его стал мягче, и он ответил с улыбкой, просящей позволить помочь тому: -Тогда, Родя, пойдём ко мне. У меня, вон, — он приподнял руку с бутылкой, — вино есть… Да ты ведь не пьёшь. -Пью. Пойдём, — Разумихин утвердительно кивнул головой, и повёл Раскольникова к себе, который шёл неловкими, быстрыми шагами, опустив голову к ногам и вновь невольно затянутым в свои мысли, и не терялся потому лишь, что Разумихин иногда окликал его, а порою и вовсе брал за руку, чтобы не потеряться в толпе. Теперь у Разумихина было свободно и тихо, он даже сам удивился, когда вошёл, — последний раз он видел эту квартиру, наполненную толпой его знакомых на новоселье. Глубокий тёмно-зелёный цвет обоев перекрывали белые бордюры, от которых вверх велось белое пространство потолка, а вниз — коричневое пола. Широкий коричневый, несколько старый диван стоял возле книжного шкафа слева и кофейного цвета столика перед ним. К столику был приставлен один стул, обычно нужный для работы за письменным столом, но не вернутый на место. Раскольников резкими, спешащими движениями скинул шинель и сел на диван, подняв голову вверх и долго пытаясь восстановить дыхание, будто после долгого пути или душной комнаты. Разумихин поставил на стол перед диваном бутылку, оставил на вешалке свою шинель и, вернувшись с кухни с двумя стаканами, сел на стул напротив и зажёг свечу на столике. Раскольников уже затих: закрыв глаза, он без движения сидел, задрав голову; даже грудь его поднималась так тихо, что можно было подумать, что он уже не дышит. Но он опустил подбородок к груди и, сначала поморщившись, устало открыл глаза, увидев уже открытую бутылку и наполненные стаканы. Он посмотрел в лицо Разумихину, который без улыбки всё так же внимательным и мягким взглядом смотрел на него, и, опустив взгляд на стаканы, взял один. Разумихин взял второй, и они стали молчать. Редко издавался шум улицы из большого, покрытого полупрозрачными занавесками окна на противоположной от дивана стене, выходящего во двор. И мерно тикали часы, однако буквально через две минуты молчания Раскольников спросил: -Который час? Разумихин, обернувшись на часы, вгляделся и тихо коротко ответил:  — Без десяти семь, — Раскольников вновь замолчал, крутя в своих руках стакан. Разумихин сам боялся нарушить эту тишину: она была напряжённой, но, вместе с тем, какой-то необходимой, скоро заполняющей всё пространство вокруг. Ему казалось, что он в вакууме или в воде; когда взгляд его поднимался на Раскольникова, ему теснило грудь, однако он не мог от него оторваться. Казалось, Раскольников единственный сейчас, кто управлял и временем, и пространством вокруг. Разумихин боялся лишний раз пошевелиться или издать звук — он и не пил, а только пригубил своё вино несколько раз. Сейчас он, чувствуя неоконченность разговора, в ожидании смотрел на Родиона. Тот прикрыл глаза ладонью, задержал этот жест и после также сухо и обрывисто сказал: -Останови эти часы, пожалуйста. Разумихин скоро послушно поднялся, чуть ли не на цыпочках дошёл до часов и дрожащей рукой задержал их. После он ещё постоял возле, не убирая от часов руки и смотря на место между ними и Родионом, шумно выдохнул, быстро взглянул на того и, услышав тихое «Спасибо» и убедившись, что сделал всё правильно, такими же быстрыми шагами вернулся на стул. Раскольников сидел, оперевшись локтями на колени и иногда отпивая из стакана. Мысли его метались, не давая возможности собрать их в одну: друг за другом, беспрерывным потоком он вспоминал всех, кого встретил. Около пяти минут он пытался вспомнить своё имя, после около пяти минут пытался выкинуть из головы образ старухи, распластавшейся на полу в луже собственной крови. Родион закрывал глаза, но от этого стало только хуже, тогда он сделал ещё пару глотков. Смотря на свою одежду, он с радостью обнаруживал, что она не та, которая была на нём в тот день. Что вот и не торчит носок из сапога, который хоть и в засохшей грязи, но целый, не пропитанный кровью. Что и панталоны не те, от которых пришлось отрезать окровавленные ниточки. Заклокотала в его душе необъяснимая злость — он дрожащей рукой допил последние капли в стакане, опустив его на стол и почувствовав пустоту в ладони. Он потянулся к нему вновь, чтобы только чувствовать что-то в руке, но уже обнаружил его наполненным; тогда Родион вскинул голову и, будто только сейчас заметил, изумлённо сказал: «Разумихин?» Тот молча смотрел ему в глаза своими добрыми, тёплыми. Раскольников криво усмехнулся, откинулся на спинку дивана и, приставив к своей нижней губе ободок стакана, сжал губы в тонкую побелевшую линию и выпил треть из стакана. После он протянул руку с ним вдоль дивана посмотрел в сторону, повернув к Разумихину профиль, и, вздохнув, вновь с отвращением усмехнулся: -Экая глупость со мной произошла, — с издевкой произнёс Раскольников, сделав ещё один небольшой глоток; Разумихин встрепетнулся и стал ещё живее всматриваться в друга, однако по мере слов того взгляд его начал туманиться, а разум — недоумевать, — ведь я что? Захотел почувствовать себя, хах, получше. Прыгнуть выше головы, стать — ха-ха — Наполеоном… А в итоге (Родион опустил голову на спинку дивана и перевёл взгляд на обшарпанный узор, рассеяв внимание) понял, что я — вошь… Нет, я хуже; и всё, что во мне было и чем я стал — всё это пустое, ненужное этому миру ни на каплю… Я бросил учебу, ходил вынашивал свои великие мысли. Мысли, конструкция которых рухнула прямо на моих глаза, прямо моими руками, стоило мне только дотронуться до практической составляющей. Тогда всё это блажь; всё это неправда или я просто недостоин таких мыслей… Хах, и с чего я возомнил себя человеком? Слова повисли в воздухе на долгие минуты. Разумихин твердо знал, что надо сделать, но не понимал как. Наконец он пересел на диван напротив Раскольникова. Пытаясь сосредоточиться, чтобы успеть сказать самое важное, он несколько раз приоткрывал свои губы. Сложно было совладать с волнением, заставлявшим его не переставая сжимать и разжимать ладони. В горле пересохло, сердце стучало как сумасшедшее; Разумихину казалось, что именно то, что он сейчас скажет, смогло бы впервые за долгое время помочь тому. И хотя Разумихин не понимал всего, он знал, что стоит сказать. Пока он горящим взглядом смотрел на лицо Раскольникова, Родион продолжал стеклянным взглядом изучать узор. Он был похож на куклу, лежащую на полке магазина: всех успели купить, а его — с дефектом — оставили. Пустой взгляд отчаявшегося человека, уже будто не способного ни плакать, ни злиться, ни чувствовать вообще. Разумихин, взяв его руку в свою и крепко сжав её, сказал: « Родион, я не знаю, я, честно, не вполне понимаю, о чём ты говоришь и почему ты так говоришь; но я знаю тебя и я верю в тебя, даже если знаю не до конца. Родион, я тебя помню, твой образ вбился в мою голову не идеалом, конечно, но достойным человеком. Послушай, послушай, Родион, — Разумихин чуть сильнее сжал его ладонь, когда как Раскольников медленно перевёл один лишь взгляд на его лицо, — я тебя не знаю, я не понимаю тебя; но я бы тебя никогда не бросил, никогда бы не отвернулся, Родион. Ты, послушай, ты хороший человек, и если виноват в чём-то, то я тебя винить не буду. Я на твоей стороне, даже если эта сторона не сочетается с твоими мыслями». Родион поднял голову, разгоряченным взглядом смотря ему в лицо, и будто не дышал, крепко до боли сжав челюсти. Огонь свечи, будто стараясь не выделяться в общем шуме, стал гореть ровнее и совсем легче. Раскольников дрожал и сильно сжал руку Разумихина в ответ. Он громко сглотнул и шёпотом, не отводя взгляда, наконец, спросил: -Разумихин, если бы я сделал что-то плохое. Забрал бы что-то мне не принадлежащее. Ты бы простил меня? — странный был его взгляд: он блестел, но был как-то затуманен, Родион немного жмурился; никогда не видел Дмитрий такого его взгляда: как будто плавилась с таким трудом и упорством построенная стена, обнажая испугавшегося и спрятавшегося за ней мальчика, схватившегося за первого человека в надеждах на поддержку. Внезапно Разумихин почувствовал, что ему тяжёло стало дышать, и сказал: -Простил бы. -А если бы украл два раза… (Родион громко сглотнул и вздохнул) простил бы ты меня? -Простил бы. -А если бы у тебя что украл, простил бы? -Простил бы. Я бы всё простил, главное, чтобы ты сам понимал, что плохо сделал. -Ну и дурак, что простил бы! — Раскольников выдернул руку, отпрянув на другой край дивана и прожигая того взглядом; однако через пару секунд потупил взгляд, устало выдохнул, сгорбился и взял стакан с вином в руку. Он молча рассматривал его, не поднимая на застывшего в наблюдении Разумихина. Родион тревожно выдохнул, разомкнул губы и, пару раз моргнув, опустив руку с вином на стол и не отрываясь от него ни рукой, ни взглядом, немного прищурив взгляд, улыбнувшись уголками губ и опустив подбородок ближе к груди, начал говорить:  — Люблю я тебя, Разумихин, люблю. Ты — хороший человек. Ты — добрый да славный человек. Впрочем, я, наверное, сейчас всё бред говорю. Я сейчас только понимаю, что в бреду… Нет… нет, не помню… Я не помню уже сейчас, что минуту назад говорил, — нахмурился, вспоминая, и покрутил бокал, вновь расслабив мышцы, задумчиво и мерно продолжая то шёпотом, то твёрдым голосом говорить, — Вино плещется, не выходя за стенки бокала. Я сейчас управляю, ведь это так? Захочу и в какую же сторону вылью я его, а? Ха-ха… Могу в любую, только часто лишь одну и выбирают — к себе… Зачем мы, Разумихин, пьём алкоголь? Правильно говоришь, по разным причинам… А некоторые, да многие, чтобы совесть заглушить лишь, чтобы грех свой для себя же прикрыть. Но ведь много вина тоже грех? Ха-ха-ха… И грех лишь грехом и затмеваем. Бог приносит упокоение и смирение, но это приносит и излишняя греховность. И всё заканчивается смертью… Только разной… Такие вот люди, Разумихин, такие, что грехом грех затмевают, — таких я презираю, ненавижу я таких людей! Мерзкие, мерзкие, мерзкие! Ууу, как бы я хотел, чтобы все они умерли! В смерти им воздастся сполна. Смерть будет милостивее любого человека! О, как же я хочу, чтобы Господь скорее даровал им спасение смертью! О, Разумихин, ты никогда таким не будешь, никогда! И я рад, и счастлив я, что могу быть сейчас возле тебя… Я-то что, я-то будто и того… и к ним, ха-ха, от-отношусь. Это и что же… я — мерзкий человек, да? Да, да, наверняка, да. Ты, Разумихин, не ведись ты на меня — я — плут, я — фанфаронишка. Неет, не ведись… я-то, я… Я-то ведь что-то сказать хотел… что-то… что важно мне сейчас? Что? Если смерть, то я — сущий эгоист… Но как же, я знаю, я помню, что думаю, думаю, чувствую о Дуне, о Соне, о матушке. Но что же, мысли мои им ничем не помогут. Неет, я, наверное, злой и эгоистичный. А гордыни-то, ух! На них всех хватит. А ты, Разумихин, другой, ты не такой, Разумихин. Ты хороший! Ты умный и добрый! Ты и сердечный. Ну, на что ты мне помогал, а? Сколько я тебя прогонял — возвращался же. Зачем? Что я сделал? Чем я такое заслужил? — Нет-нет, я сейчас всё понял наверно… Ты просто добрый, а я неблагодарный — в этом весь фокус, да? Скажи, развей мучительные мысли больного разума. Разрушь сейчас же в прах мои мечтанья… мечтанья?.. Мечтанья. Ахах-хааа-хах, нет, я-я не то хотел, видимо, сказать… А сказал… мечтанья!.. Экой ведь я тут-то! Ууу, подлец, ууу, з-з-зззлодей! Как грех-то в обычные мысли переводить. Коль уж подлец, то ведь и обычная эта мысль… Мерзко, гадко… с-страшно. Точнее всего, именно страшно… Я как в бреду был, всё ведь тебя дураком называл про себя. Ты меня, Дима, прости. Я только что жесток и озлоблен, ведь я-то сам, на самом деле, дурак… А я всё к тебе в мыслях возвращаюсь. Всё темы сменяются, да в конце-то всё ты. Хаххх-хах-ха… Знаю я, что хочу сказать и сделать тебе, но я это не буду… Я себя пересилю прежде, чем окончательно пересилить… Разумихин не ответил, он приблизился к нему, погладил рукой голову и аккуратно положил её на свою грудь, продолжая гладить его спину лёгкими редкими касаниями. В руках его, склонив голову к груди своей, Родион стонал, цепляясь за обрывочные остатки разума. Он заплакал и вдруг почувствовал смятение. «А, вот как! Это гордыня моя! Я наперекор ей возьму да…» Он поднял внезапно заплаканное лицо, чтобы только Разумихин увидел его и чтобы одолеть так гордыню. Но только взглянул на того, как был разбит слезами, катящимися из блестевших горевших глаз Разумихина. Он обратно опустил голову, склонившуюся стыдом, что довёл того. Но вновь перевёл медленно свой горящий взгляд на его лицо, чтобы будто убедиться только. И правда — вновь увидел то же. Разумихин руку свою положил на его затылок и вновь опустил его голову к своему плечу. Он не хотел ни видеть, ни показывать Родиону слёзы. Разумихин сказал тихим осипшим голосом: «У меня перед тобой грех, Родя… Грех ужасный, но ты его не заметишь, я ведь… тоже ведь… человек, да. А как человеку да без своего греха? Я-то, Родион, я-то тебе не скажу его, грех-то свой, да только меня чистым не считай. Я… я его уже и подавил, но вновь и вновь он иногда меня охватывает… Я, Родя… Прости… Я, Родя, люблю тебя. Ты знаешь ведь это. Люблю тебя, Родя. Люблю я тебя. Знай и после это, Родя… »  — Ах, как хорошо, как славно мне после слов этих стало, — шёпотом произнес Родион, внимая словам друга и в разуме всё повторяя: «Как друга же, как друга же…». И верил в это, как и хотел Разумихин. Только в сердце того горел безнадёжный огонёк, который он отчаянно желал подавить в себе, — Разумихин. И долго они так просидели, не спали, не говорили почти. А так и показалось, что и десяти минут не прошло. Вся вечность, когда заканчивается, кажется пятью минутами. Уже и посветлело, так они, как испугавшись света, отпрянули с неохотой и с грузом будто бы. И после они разговаривали, да только словно что, словно повис какой-то вопрос в воздухе. И не было ему ответа. И, будто стараясь подавить этот вопрос, стали оба говорить: один просил оберегать сестру, другой — обещался и клялся, что не бросит. Так и разошлись они в последний день перед судом. А вопрос, перестав висеть в воздухе, залёг им в души. Вопрос: что ты имел в виду? И ответ: не то, что надо бы, но то, что так билось из груди.