Идентификация

                    Арми уже и не помнит, в какой момент их знакомства с Тимоти прикосновения стали такими обыденными, что он перестал их замечать. Вот и сейчас, стоя в толпе на очередном киногеройском сборище, он неосознанно хватает Шаламе за запястье и задирает его к своему носу - высоко-высоко. Тимоти жалобно и беззвучно стонет, даже с его ростом в сто восемьдесят два, не карлик вроде, показывая, что рука, задранная высоко в небо, к небесным глазам Хаммера, уже практически затекла. Арми, насмотревшись на циферблат чужих часов, вдумчиво смотрит теперь на выпирающую косточку запястья; на свои собственные пальцы, которые с нахлестом кольцуют худую руку Шаламе, и уже заранее злится на очередной будущий проект Тимми, ради которого он наберёт около двадцати пяти лишних фунтов. Останутся ли его запястья такими же тонкими, думает Арми, не замечая, как секундная стрелка на циферблате делает полный круг. - Арми, пусти, - доносится снизу, и Арми размыкает пальцы, осознавая, что держит руку Тимоти в своём плену неприлично долго. Он ощущает себя почти преступником: Тимоти до странности часто вызывает у Арми чувство вины. За то, что Арми никогда не делал и, думает, что и не сделает никогда; не с этим мальчишкой, в котором непристойно долго загостилась смущающая Хаммера подростковая двуполость, некая неопределённость дивно нездешнего облика, передающаяся анатомически странным путем - через взгляды. А он, простите, на Тимоти не только смотрел. Арми ни в чем не виноват, но как же хочется быть виновным! Никогда еще так сильно: стать настоящим грешником, вот только его неясные намерения могут ли считаться полноценным падением в ад? Нужно ли мне пойти к психологу, размышляет он. Старенький семейный доктор советует экспериментально прожить историю, основанную на платонической привязанности к неоформившемуся мальчишке и так измучившую Арми, в другой реальности, чтобы уж прочувствовать это безумие до конца. - Если вам кажется, что каким-то образом вы посягаете на супружескую верность, физически сохраняя её до сих пор, - начинает психотерапевт, и Арми краснеет, - то нужно мысленно совершить прелюбодеяние, освободившись от иллюзии, что оно якобы было. На этом моменте Арми кивает особенно грустно - он страстно пытался, какой вы, доктор, сообразительный. Пытался прожить наедине с Тимоти несколько наполненных чувственностью минут в своих греховных мыслях, покончив с неопределённостью чувств. Но как-то не выходило. - Я это и не имел в виду, мистер Хаммер, - спокойно реагирует врач, - вам и не должна импонировать сама идея совершить какой-либо сексуальный акт с мужчиной, насколько я знаю. Правильно знаете, доктор. Идея была провальная. - Прислушайтесь к себе внимательнее - хоть что-нибудь изменилось бы, если бы ваш объект поменял пол? А, понял, кивает Арми, уже отчаянно соглашаясь на любой эксперимент, лишь бы покончить с недосказанностью, которой оборвалась Италия; которая до сих пор витает вблизи Тимоти Шаламе, и заставляет Арми Хаммера чувствовать себя немножко больным. Он в этот же вечер берет первую попавшуюся фотографию двадцатилетнего мальчишки-гения, распечатывает её на цветном принтере, вглядываясь и убеждая себя, что на снимке не он - она. Фото откровенно неудачное, на нём Шаламе кажется ему мальчишкой на все двести процентов. Он рвёт его и находит другое, благо, что фотосессии Тимоти с каждым разом становятся все изысканнее и замысловатее. Тимоти - диковина с потусторонними глазами, его можно нарядить хоть в джутовый мешок и в нём он останется прекрасным мальчиком с далёкой звезды. Пока еще среди просмотренных снимков нет ни одного откровенно провокационного. Несколько попыток - розовый цвет, рюши, гибкие позы - не считаются. Поэтому Арми приходится додумывать и представлять самому. Он выбирает другой снимок, черно-белый и очень стильный. Он сделан не так уж давно. Тимоти смахивает на нём на дайка. Арми с некоторых пор знает, что означает это слово. "Ладно, выдохни и обрати внимание на детали, не складывая картинку в единое целое", -говорит себе он. Ресницы. Большие глаза. Кудряшки. Спрятанные под ними розовые мальчишеские уши. На Тимоти легко представить серьги - драгоценные, с настоящими изумрудами, которые сидят в цепких лапках паука из теплого желтого металла. И вот теперь Хаммер немного понимает себя, находя отчетливое обоснование своему нелогичному желанию когда-нибудь взять и зло прокусить эти нежные, не проколотые мочки насквозь. Тимоти идут все эти странные винтажные штучки. Запыленный временем бархат, например, который он так любит: одежда вельмож и их маленьких пажей. Арми сильно надавливает на глазные яблоки - до белых пятен, стараясь вновь вернуться к первоначальному плану - не видеть в Тимоти парня. Не представлять никаких соловьиноголосых менестрелей, никаких ласковых пажей, готовых по первому зову играться в неприличные игры тонкими пальчиками под юбками своих госпожей. И в гульфиках господ, кстати, тоже. И вот он, еще один штрих - пальцы, его пальцы. В них до сих пор живет Шопен, и Бах, и кто-то еще, кого Тимоти наигрывал итальянскими вечерами. Они не могут принадлежать мужчине, эти самой природой анатомически выверенные наглядные чертежи человеческих рук, которые могут служить эталоном. Их, эти кисти, можно представить женскими, присоединив к печальным глазам, ресницам, высоким скулам и необычному, нечеловеческому абрису лица: на некоторых снимках Тимоти похож на химеру. Фантазия Арми переворачивается вверх дном, он вдруг понимает, что первоначальный замысел - мастурбировать на фото - как-то отходит на второй план. Он просто эстетически любуется изображением, гадая - кто же на нём. У Тимми под одеялом спрятано все тело, кроме острого угла плеча и рук; он так уютен, что хочется к нему туда залезть. И Хаммер (к чёрту эстетику!) лезет в шерстяное тепло всей ладонью, воздушно касаясь безупречной линии челюсти для начала. Тимми хихикает, откатывается на бок, подставляя под руки Арми шею, ключицы... Доверчиво - область сердца; свой безволосый живот... Он молчаливо разрешает двигаться ниже. Арми напряженно задумывается - быть может, под этой вязаной кофтой для правдоподобия будет уместен лифчик? Какие-нибудь кружева? Вообще, у дайков бывает такая плоская грудь? Под пальцами - лишь маленькие нежные горошинки. Арми катает их подушечками, отказываясь напяливать на это анатомическое недоразумение какое-либо бельё и моля бога, чтобы Тимми молчал. Тимми послушно молчит, серьезно глядя на Арми с фотоснимка. Странно, насколько ты машинален уже к тридцати! Совсем не думаешь, что делают твои руки: ты повторяешь заученные мозгом движения прелюдии, щедро отвлекаясь на мысли. Они сумбурные и не дают как следует возбудиться: Арми до сих пор не понимает, кого ласкает. И в полном замешательстве он получает ответ, чувствуя под опустившейся рукой ниже мягкие очертания мужского члена. - Fuck, - ругается вслух он и мнет теплую выпуклость всей ладонью, как будто не веря, что она там есть. - Ты что пытаешься там найти? - вдруг тихо и задорно спрашивает оживающий в его фантазии фотоснимок. - Пизду, - честно отвечает Хаммер. - А нет пизды, - смеётся Тимоти, и тут Арми себя поправляет, отвечая за него немного иначе, - у парней нет вагины. Тимоти не ругается столь вульгарно, хотя, кто знает, может в момент оргазма, когда он поджимает свои невозможно длинные пальцы на ногах от удовольствия, он стонет какой-нибудь коротенький французский мат? - Ты говоришь непристойности, когда кончаешь? - нелепо меняя тему, спрашивает Арми у Шаламе. - Проверь, - тягуче тянет Тимми своим мужским голосом, руша фантазию, как карточный домик, и тут же выгибается, сука, как настоящая балерина. Мальчики не выгибаются так, потерянно думает и наблюдает за ним Арми, сопоставляя: голос, плоскую безволосую грудь, резаные скулы, ресницы, глаза, кудряшки... И член. Которого точно не может быть у девчонки. Арми обходит его стороной, уводя свою руку глубже. Он пробирается в свободных штанах Тимоти, в его отнюдь не женских трусах ему за спину, туда, где персик сдвоенных ягодиц скрывает единственный вход в тело, который мужчины используют для секса между собой. Девушки тоже делают это, думает Арми об анальных сношениях. У его девушки по имени Тимоти там пушистый куст. Он прячет в своих завитках то самое, что может помочь завершить эту фантазию не столь позорно по-детски. Хотя бы собственным удовольствием, далёким от бесплотного созерцания. Поэтому Арми нетерпеливо лезет другой рукой себе в штаны; он трогает себя резко и грубо, так, чтобы у него по-любому встал. Он натыкается пальцами на собственные волоски, растущие повсюду - лобок усыпан ими; а также член, промежность, ляжки. Пальцами второй руки, той, находящейся в плену под одеялом у завороженно застывшего на снимке Тимоти, он раздраженно раздвигает завитки черных волос, где прячется анус. Он жаждет ощутить под ними кожу. Она там мягкая, нежная, морщинистая. Она скрывает своей идентичностью и так неясный гендер. Она ужасно неохотно впускает сухой палец внутрь, растягивая под давлением свои складки, а Тимоти красиво ломает в болезненном движении шею, как лебедь выворачивая её к лицу мужчины, который ласкает его между ног. - Арми, - шепчет он нежно, удачно скрывая в шепоте регистр своего низкого голоса и превращаясь в прекрасное имаго, завершая свой сложный, долго выстраиваемый в мыслях другого человека, цикл. Арми чувствует, наконец, собственную эрекцию. Но вот беда, он чувствует и чужую. - Перевернись, - требует он жестоко, а Тимми - такой послушный на фото - мгновенно прижимается животом к простыне. Он снова заворачивается в плед, как в кокон, прячась немного стыдливо, и Арми замечает в его глазах неясную обиду, словно бы Тимоти понял, развернув свои крылья, которые только что узрел Хаммер, насколько не пришлись они ему по вкусу. То ли цвет был не тот, то ли размах... "Прости, мой мальчик, я должен четко следовать инструкциям, которые помогут с проблемой" - упрямо зажмуривает глаза Арми, приказывая себе видеть то, чего нет, и, снова распахивая их, выискивает в облике Тимми, в отдельных чертах его, скрывающуюся эфемерную женственность. Женского в Тимми навалом. И Арми запускает руку, которая только что была под пледом в самом жарком местечке, в одуряюще мягкую, но плотную копну волос на затылке Тимми. Он тянет его за волосы на себя, и вбок, потом в другую сторону... Он понимает, что повторяет собственные движения, когда в постели с женой, кончая, наматывает на кулак ее роскошные каштановые пряди. - Красивые волосы, - шепчет он на ухо Тимми, не произнося его имени, не называя его никак, справляясь наконец-то с заданием и представляя его девушкой, всего лишь запустив в кудрявую гриву ладонь. Потом руки его возвращаются на исходные позиции - в жар чужой промежности и к своему члену. - Я трахаю тебя, - уговаривает себя Арми, ритмично двигая пальцем, погружающимся всё глубже в горячий анус по мере того, насколько резче начинает двигаться его вторая рука на твердом своём пенисе. - Я трахаю тебя в задницу, - конкретизирует он, думая очень грязно об этой безымянной девке, предпочитающей анал и странно похожей на Шаламе. Тимоти, конечно, портит всё. Он выворачивает голову снова каким-то неестественным движением - что у него, костей в позвоночнике, что ли, нет? - и смотрит на Арми блестящим изумрудным глазом. И пусть ресницы женские, пусть локон падает по-девчачьи кокетливо на острую скулу, пусть тонкость запястий зашкаливает, у Арми возникает быстро растущее подозрение, что мелко подрагивающие бедра его "девушки" есть симптом начала конца. Тимми трахает простынь так очевидно, что даже когда Арми кончает сам - протяжно и очень болезненно, словно у него какой-то старческий застой - он замечает и даже чувствует, принюхиваясь, как терпкая молодая сперма теплым пятном растекается под Шаламе, пачкая бельё и его бледную кожу. - Блять, заебись, охуенно... - выдыхают тонкие губы ругательства на английском, а палец Арми зажимает в тиски поджавшийся от оргазма сфинктер... У самого Хаммера мокрые трусы. Он сам гадко ругается, когда оттирает с себя сперму; когда, очнувшись от наваждения, находит себя вот таким - сидящим в своём кабинете в кресле, смотрящим на фото Тимми, с рукой в обляпанных штанах, и стоном, застрявшим в горле. Ему не становится легче. Даже когда на следующий день добрейший семейный врач Хаммеров, не видя в усугубляющихся симптомах ничего смертельного, беспечно похлопывает его по спине, уговаривая отпустить проблему. - Ну, видите, Арми, вам было легко представить кардинальную перемену, что говорит нам о том, насколько вообще не оформлены конкретикой ваши придуманные желания. Вы просто сублимируете в голове непрожитые вами чувства, которые не можете ощутить в реальности в силу устойчивой гетеросексуальности. Но ведь никто не может получить всё. У вас, Арманд, простите, интоксикация славой. Вы склонны сейчас полагать, что абсолютно всесильны. И это временное помешательство. Оно пройдет, желания исчезнут, как только вы поймете, что обладаете достаточным богатством. Что ваша жизнь не нуждается в излишествах, и вам не надо столь глубоко копаться в себе, чтобы понять это и чтобы идентифицировать... "Да вы банально зажрались, дорогой мистер Хаммер, вот и беситесь с жиру", - примерно так звучит, дешифрованная, аккуратно завуалированная речь психотерапевта у Арми в голове. И он ему благодарен. За то, что не стал миндальничать, как деликатно сделал бы другой, незнакомый ему врач. Доктор говорит что-то еще. Много и долго. Струится речью, словно ручей сквозь него; сквозь понимание того, как непрофессионально тридцатилетний Хаммер не смог идентифицировать Тимоти; не соотнёс его ни с одной из своих грёз; не интегрировал в систему ценностей, и был настолько растерян, наткнувшись на кошерный изыск, что выделил ему в своем сердце отдельную комнату. Ту самую, в которой Тимоти Шаламе до сих пор лежит под узорчатым теплым пледом на черно-белой фотографии; где смотрит на него, красиво вывернув шею, печальными неидентифицированными глазами полу-ребенка неясного пола. Арми понимает, что не готов отпустить в Тимоти ни женщину, ни мужчину. Он хочет владеть своей химерой всегда, вечно, не очень-то волнуясь о её половой принадлежности. Тем более, что говорят, эти твари бесполы. Но Арми знает - они прекрасны, они существуют.