Дороги

Я невольно просыпаюсь, когда по крыше джипа начинает стучать дождь. Темные тучи виснут над бескрайним полем; серое марево ливня прячет линию горизонта. В машине холодно. В ней всегда холодно в предрассветные сумерки, сколько бы Кайдзука не прогревал ее перед сном. Да и толстый плед не спасает от озноба - сквозняки знают свое дело. Я не согреюсь, пока Кайдзука не разомкнет веки и не достанет из багажника термос с горячим чаем. Это уже своего рода ритуал, которому мы остаемся верны последние два года. Я закрываю глаза и прячу нос под пледом. Ноги ноют от неудобной позы, затекли за ночь, но я не шевелюсь. Малейшее движение может разбудить Кайдзуку - сон у него чуткий. Временами мне даже кажется, что он и вовсе не любит спать, просто покоряется сонливости, чтобы восстановить концентрацию внимания. Немыслимо, но пять-шесть часов ему хватает, чтобы вновь сесть за руль и продолжить путь. Сколько раз я уговаривал его остановиться в мотеле, чтобы как следует выспаться, не счесть, но он всегда отказывается, упрямец. Вот поэтому и лежу я вечно, словно статуя, чтобы ненароком не разбудить его. Будто я не замечаю, как часто он тянется за таблетками, которые унимают головную боль. По правде говоря, Кайдзука вообще странный. Он не любит холод, не любит еду на вынос, не любит отели, не любит глазеть на достопримечательности, но при этом мы постоянно в пути. Два года странствий по новеньким трассам и заброшенным шоссе, редкие перелеты между материками, частые визиты на секретные базы ОВСЗ, и я уже начинаю забывать, как выглядит моя тюремная каморка, в которой я пробыл целых пять лет после окончания войны. Но когда я задаю Кайдзуке вопрос, какого черта происходит последние два года, он лишь пожимает плечами. «Я подал в отставку, но, поскольку Императрица распорядилась, чтобы тебя отдали под мою ответственность, получил отказ. Вице-адмирал Хаккинен вошел в мое положение и назначил меня вольным наблюдателем. Теперь у меня всего две миссии: беречь тебя и писать вице-адмиралу рапорты о посещенных структурах ОВСЗ. Маршрут я волен выбирать сам». Нет, я не жалуюсь. Жаловаться мне не на что. Холод я способен перетерпеть, а скудная еда, которую Кайдзука, хмурясь, покупает в мелких забегаловках, не в пример лучше тех огрызков, которыми я питался на Марсе. Я читаю в дороге книги, Кайдзука никогда не скупится на теплую одежду, а если я прошу его задержаться у красивого памятника или посреди цветущего поля, он не отказывает мне. Жизнь в пути умиротворяет. Я почти не вспоминаю об Императрице. Может быть, мысли о ней выгорели еще за решеткой, когда пять лет подряд единственным моим визитером был только Кайдзука. Императрица счастлива где-то там, за преградой звездного неба, и на душе моей штиль. А большего мне и не нужно. Кайдзука выдыхает, лениво поднимает одну руку, чтобы протереть запотевшее стекло. Видимо, его тоже будит дождь. Растрепанные вихры волос торчат во все стороны, под глазами темнеют круги, левый глаз Кайдузка держит закрытым: он всегда так делает по утрам. Наверно, аналитический механизм, который он зачем-то установил обратно перед тем, как вызволить меня, беспокоит его. Я рассматриваю Кайдзуку без зазрения совести, хотя в начале наших странствий его присутствие смущало меня, однако за два года мы успели притереться друг к другу. Я даже видел его обнаженным порядочное количество раз, а потом и сам научился не стыдиться своих шрамов. - Поспи еще, ты устал, - бормочу я, доставая из бардачка книгу. Еще не очень светло, но в путь мы не тронемся, пока ливень не ослабнет. Я достаточно изучил привычки Кайдзуки, знаю, что он любит осторожничать. И почему-то не любит, когда я проявляю к нему крохи внимания и заботы, как сейчас. Хмурится в ответ, словно нахохленный еж. - Я в полном порядке, - ага, в порядке, даже голос хрипит. Впрочем, я молчу, наблюдаю за тем, как он перебирается на заднее сиденье и роется в багажнике в поисках термоса. Запах бодрящего мятного чая заставляет меня отложить книгу. Сейчас бы после завтрака в душ и растянуться на мягкой постели, но ведь Кайдзука будет гнать джип без остановок, пока от нас не начнет вонять, как от бездомных. Может быть, тогда мы заедем в мотель на пару часов. Честно говоря, последний месяц мы блуждаем среди почти дикой природы, и я сам устал, мне хочется выспаться на нормальной кровати. Мы молча завтракаем, вслушиваясь в непрерывное шуршание дождя. Кайдзука делает мне второй бутерброд, щедро мажет плавленый сыр на кусок булки, пока я держу его кружку. Кайдзука еще сонный, как бы он ни хотел этого не признавать, и нож норовит вывернуться из его рук. Я улыбаюсь краешком губ, и он поднимает на меня взгляд. Да, мы любим играть в такие вот неожиданные гляделки, но хотелось бы мне знать, о чем он думает в этот момент. Раньше я отворачивался, мне становилось неуютно, но сейчас я чаще выигрываю, не знаю почему. Вот и сейчас он опускает взгляд и продолжает мазать бутерброд, слегка хмурясь. После завтрака я поднимаю кресло, надеваю очки и принимаюсь за книгу. Зрение у меня испортилось за пять лет в узкой каморке, в которую едва попадал свет, а читал я много, больше было нечем заняться. Поэтому теперь я ношу очки, иногда линзы. Но это малая цена, которую я с радостью заплатил бы еще раз за ту свободу, что Кайдзука привнес в мою жизнь. Строчки мелькают перед глазами, шуршат страницы, подыгрывая дождю. Кайдзука лежит, вытянувшись на откинутом сиденье, закинув руки за голову, и смотрит на меня из-под прикрытых век. - У меня что-то на лице? - интересуюсь я. Не потому что его внимание беспокоит или отвлекает меня от чтения, нет. Просто любопытство пересиливает. Я переворачиваю очередную страницу, но сам украдкой поглядываю на Кайдзуку. Кайдзука долго молчит, его взгляд скользит по салону джипа, нигде надолго не задерживаясь. Я уже не жду ответа, полностью погружаюсь в книгу, в которой главный герой, еще больший идиот, чем я, собирается спасать мир ценой своей жизни. Моей-то жизни и на одного человека не хватило, думаю я, усмехаясь. Не зря в аннотации к книге стоит жанр «драма». Во всяком случае, автор уже проверенный, вряд ли будет писать глупости. - Ты все еще любишь ее? Вопрос внезапный и застает меня врасплох. На моей памяти Кайдзука еще ни разу не позволял себе настолько откровенных вопросов. И при этом еще не смотрит на меня, наглец. Делает вид, будто его интересует непрекращающийся дождь. Я беру закладку и оставляю ее лежать между страниц, пока раздумываю над ответом. Люблю ли я Императрицу? Да, несомненно, люблю, всегда буду любить. Но это уже не та любовь, которой я бредил, когда был моложе. - Почему ты спрашиваешь? - я собираюсь с духом, готовлюсь к словесной дуэли, просто потому что даже предположить не могу, на чем основывается интерес Кайдзуки. Мы на самом деле часто спорим, но о вещах, на которые ни он, ни я никогда не сможем повлиять: об использовании альдноа технологий в промышленности, о механике катафрактов, о порядках на военных базах, которые мы посещаем, о важности культуры и искусства, о новых научных теориях. Мы можем спорить часами, пока машина стрелой летит по шоссе к недостижимому горизонту, и это неплохо помогает скоротать время. Щелкает дверь джипа, и Кайдзука резко выходит наружу, под леденящий дождь, оставляя меня в тишине и недоумении. Пока я гадаю, что на него нашло и не выпрыгнуть ли мне вслед за ним, неспешно утекают минуты. С места я не срываюсь только потому, что могу видеть его размытый силуэт сквозь запотевшее стекло. Может, ему в туалет приспичило? Хотя это было бы верхом глупости - вести со мной беседы о прошлом, в то время как ему хочется отлить. Кайдзука возвращается десять минут спустя, вымокнув до нитки. Он тяжело дышит, с него льются ручьи воды, распространяя прохладу и свежесть по всему салону. Мятая рубашка, в которой он спал, липнет к его груди и рукам, выдавая его худобу. Он действительно похудел за последний год, но ровно до этого момента я совсем не понимал, что заставляет его отчаянно гнать в никуда и отказываться от передышек. Впрочем, от себя ведь не убежишь, верно? - Потому что я тебя люблю, Троярд, - выдыхает он трясущимися губами, и мой мир, в котором у меня нет будущего, а есть только дорога, переворачивается с ног на голову. Я смотрю на Кайдзуку и вижу человека, который уже давно ничего не ждет, который сейчас прочертил для себя финальную черту, открылся, принимая поражение. Сколько времени он набирался мужества, чтобы выложить мне эти три слова? Сколько он носил эти чувства в себе, сжигая себя мыслями о безответности? Ведь это так нечестно. Для меня все закончилось вместе с войной, и для него должно было тоже. Я смотрю на Кайдзуку и понимаю, что не могу сказать «нет», губы просто не двигаются, ноги отказываются нести меня прочь из машины. Это смешно, но я привык к нему. Я ненавидел его, ненавидел до поры до времени. Пока не понял, что он тоже был глупым мальчишкой, которому пришлось вырасти в мужчину посреди хаоса войны. Я принял его. Я научился доверять ему. Мне хорошо в его компании, мне нравится спорить с ним о глупостях, мне нравится то, как под покровом ночи он натягивает на меня плед, вечно сползающий с плеч. Обо мне никто никогда не заботился так, как он - ненавязчиво, не прося ничего взамен, не пересекая личных границ. Даже отец - для отца я был больше обузой, чем сыном. Когда молчание затягивается, Кайдзука опускает голову, прячет глаза. Что-то екает в груди, и я поджимаю губы, неторопливо снимаю очки, убираю их обратно в футляр. Дождь барабанит по крыше сильнее, ветер бьет по боку джипа, слегка раскачивает машину. Похоже, мы в самом центре шторма. Я в растерянности от собственных эмоций, от поступка Кайдзуки, от необходимости дать ответ. Кому как не мне знать, что с чувствами другого человека играть нельзя - самому аукнется. Повинуясь порыву, я наклоняюсь к его лицу и прижимаюсь лбом к его мокрому лбу, закрываю глаза. - Меня просто бесит твое упрямство, когда речь заходит о том, чтобы остановиться в мотеле. Меня бесит, что ты считаешь художественную литературу скучной. Меня бесят эти дурацкие бутерброды по утрам и то, что ты не даешь мне садиться за руль, когда сам падаешь от усталости. Меня бесит, что ты вечно учишь меня, как правильно стирать белье. Бесит, когда ты не позволяешь взять в магазине мое любимое печенье, у которого срок годности вышел лишь накануне. Бесит, что ты спишь по три-четыре часа и отказываешься нормально отдохнуть. Ты меня бесишь, Кайдзука, - шепчу я ему, а сам думаю, что, наверно, он целуется еще хуже, чем я. - Слейн, я не понимаю… - голос у него снова хриплый. Мы смотрим друг на друга впритык, или на губы друг друга, я толком не разбираю. Сердце в груди бьется чаще, хотя я спокоен. Не могу не быть спокоен, когда Кайдзука рядом. Будто все волнения мира сгинули, когда он впервые вывел меня на свободу и расстегнул проклятые наручники. - Я сам себя не понимаю, заткнись, - рычу я и целую его. Все происходит настолько скованно и невинно, что мне хочется смеяться. Будто нам обоим по пятнадцать лет, и каждый из нас боится сделать лишний вдох, лишнее движение. У Кайдзуки губы все еще трясутся, он ловит мою руку, до боли сжимает мое запястье, жмурит глаза. Я успокаивающе провожу кончиками пальцев по его виску, убираю мокрую прядку за ухо, пытаясь высказать то, что не могу высказать словами. - Это не отказ, - говорит он утвердительно. Боится поверить? Черт подери, я сам боюсь, но коротко киваю, соглашаясь. Я чувствую себя слишком старым, чтобы поддаваться страхам. - Не отказ. Из Кайдзуки будто кто-то вытягивает все силы, выбивает опору, он судорожно выдыхает, укладывает голову на мое плечо, пока я теряюсь в раздумьях. Только когда рука начинает неметь, я осознаю, что Кайдзука спит - прямо так, в мокрой одежде, на моем плече. Он не просыпается даже, когда я начинаю возиться, чтобы откинуть свое кресло обратно и устроиться удобнее. Это же надо так довести себя, чтобы уснуть на моей груди, едва услышав ответ. Пожалуй, странно лежать, впервые держа Кайдзуку в объятиях, пропускать пальцы сквозь темные прядки волос. Но не страннее, чем делить с ним жизнь и бесконечную дорогу. Я фыркаю и накрываю лицо ладонью, чувствуя себя глупцом. Сколько времени мы шли к этому моменту? По тропе, которую Кайдзука разглядел чуточку раньше, чем я? Да и куда ведет эта тропа? Мне страшно думать о том, что этот «не отказ» может перерасти в нечто большее. В то, чего у меня никогда не было, о чем я боялся даже мечтать. В горле пересыхает, под закрытыми веками жжет, но я запрещаю себе расклеиваться. Да, для меня любовь страшнее, чем война, потому что это дар, на который способен не каждый. Дар, который я ничем не заслужил. Но я не тороплюсь от него отказываться, потому что такими подарками не разбрасываются. Я знаю цену этому дару. Я долго смотрю на Кайдзуку - мне сложно поверить, что из всех людей на планете, он выбрал меня - а затем вновь подвигаю к себе футляр с очками и книгу. Кажется, сегодня мы отдыхаем. Ну, пусть поспит. Торопиться нам некуда. Разберемся. С враждой же разобрались худо-бедно, разберемся и с новым витком судьбы. Пусть где-то впереди, за завесой дождя, вьется лентою новая дорога. Пусть я не знаю, куда она ведет, но, пока Кайдзука рядом, я не боюсь заблудиться. А большего мне - и не надо.