***
Я вижу его снова недели через две-три. Так же, с утра. В этот раз он просто стоит на крыше, даже не у самого края, опустив голову, и выглядит донельзя жалко. Он весь серый: серый свитер, брюки, болезненно-серая кожа… Только волосы цвета карамели. Рассвет бросает на него косой ржаво-красный луч, словно пытается смыть эту серость. Я рада, что не вижу его лица, мне и без того тоскливо и жутко. Вдруг начинают чесаться тонкие нитки шрамов на запястьях, я прикладываю их к холодному металлу кровати и закрываю глаза, стараясь снова уснуть. А когда открываю, на крыше уже никого нет. — Ушел, — убеждаю я себя, — иначе я бы слышала удар. И стараюсь больше не думать об этом, переключаясь на ежеутренний ритуал подъема, умывания, макияжа и переругиваний с соседками по комнате. Но я суеверна, как и все в Доме. И мне кажется, что я не случайно уже дважды просыпалась в несусветную рань как раз тогда, когда этот серый призрак оказывался на крыше. Дом словно ждет от меня каких-то действий. И я действую. Скажу честно: никогда не любила деток Кошатницы. Слишком они пронырливы, вездесущи, тихи и умны. Это не просто ее глаза и уши, это три универсальных шпиона, серых, как тени. Однако именно они, в конце концов, приносят мне ключ от чердака. Разумеется, по просьбе хозяйки. А ее я, разумеется, задабриваю перед этим почти неделю. Приходится отдать два музыкальных диска и наушники, но их почему-то не жалко. Я не понимаю толком, что мной движет. Человеколюбию во мне неоткуда взяться, одного суеверия мало, а для человека напуганного я слишком спокойна в процессе. Приходит неотвязная и неприятно правдивая догадка, что в парне с крыши я вижу себя. Никому не нужную, сломанную настолько, что видно издалека. Конечно, «целых» в Доме почти нет, но всем остальным как-то удается склеивать себя и друг друга. Но не мне. И не ему.***
Я почти не удивляюсь, когда снова просыпаюсь рано и вижу на крыше знакомую серую фигуру. Только раздумываю минуту, а потом как можно тише и быстрее одеваюсь, привожу себя в порядок. Вытаскиваю из вороха одежды длинное алое платье, и, недолго думая, надеваю его. Выглядит нелепо в сочетании с зелеными волосами, да и видно меня в нем издалека, при том, что на крышу нужно пробираться все-таки тайком. Но переодеваться некогда. Стаскиваю с кровати плед, вынимаю ключ из кармана сумки и ковыляю на чердак. Люк на крышу громко скрипит, когда я его откидываю. Чтобы выбраться наверх, нужно подтянуться на руках, и от этого ужасно больно, так что, когда я сажусь на крыше, то в первые секунды могу только ловить ртом воздух и смаргивать слезы с глаз. Наконец, мне удается оглядеться. Он заметил меня, и теперь стоит спиной к краю крыши, ко мне лицом. Только лицо его видно плохо, глаза прячутся за длинной челкой. Молчит. И я молчу, не зная, с чего начать. Ситуация слишком дикая, чтобы протянуть руку и представиться. Я неуверенно встаю на ноги, ветер начинает трепать подол платья как алый флаг. Парень почему-то отступает на шаг назад, а за спиной у него край крыши, так что я невольно вскрикиваю: — Осторожно! Он послушно замирает. — Пойдем, — выдыхаю я, — Здесь холодно. Ветер и правда уже далеко не летний. Я замерзнуть еще не успела, но он стоит здесь уже давно, а свитер на нем совсем тонкий и растянутый. — Куда? Он спрашивает хрипло, еле слышно, но для меня это все равно как удар током. До этого я даже не была уверена, что он умеет говорить. — На чердак. Пойдем. Я сажусь, свешиваю ноги в отверстие люка и, обернувшись, жду его реакции. Он переминается с ноги на ногу, потом говорит: — Тогда на другой, там спокойнее, — и кивает куда-то в сторону. Я не спорю, забираю плед и осторожно пробираюсь вслед за ним к другому краю крыши, где виден еще один люк. Он словно забывает о моем присутствии — идет молча, не оборачиваясь, откидывает люк медленным, механическим движением. Как назло, спускаясь вниз, я поворачиваюсь особенно неловко, в спине щелкает, и я валюсь на пыльный пол тряпичной куклой. Сознание на секунду уплывает. «Стоять, черт возьми!» — приказываю я ему. К счастью, я все-таки не проваливаюсь в душную темноту, и не потому, что ругаюсь сквозь сжатые зубы. Просто меня держит за плечи, усаживая, призрак с крыши, вдруг оказавшийся совсем рядом. Открываю глаза и чувствую, что он отдергивает руку. Ему как будто неприятно касаться меня. А чего приятного? Я растрепанная, в пыли, взгляд наверняка стеклянный, а лицо побелевшее. Появляется мысль, что я зря вообще сюда полезла. Ненавижу быть слабой, нелепой и ненужной, хотя, по сути, только такой и бываю. Ненавижу свое тело, состоящее из сплошных осколков. Ненавижу, что голова кружится, и я не могу встать и уйти прямо сейчас… — Ты в порядке? Тихий встревоженный голос застает меня врасплох. Поднимаю глаза — он смотрит из-под челки и быстро отводит взгляд, но спрашивает явно не из вежливости. Когда мы успели поменяться ролями? Опомнившись, что он ждет ответа, киваю. И не нахожу ничего лучше, чем подобрать упавший плед и расстелить его на полу. — Можно сесть сюда, чтобы не было так пыльно. Он садится на самый край, обхватив руками колени, словно стремится занять как можно меньше места, и я понимаю, что мое появление и полуобморок просто ненадолго отвлекли его от непонятной боли, которую он носит в себе. Я сажусь на другой край пледа, хотя подол платья уже стал таким же грязным, как и пол. И спрашиваю, будто ныряю в ледяную воду: — Зачем ты приходишь на крышу? Он молчит, мучительно сглатывает, давясь словами, и шепчет: — Хочу упасть. И не могу. — Зачем? — в сравнении с его шепотом и чердачной тишиной мой голос слишком громкий и резкий. — На мне страшный грех, и его не искупить. — Считается, что нет более страшного, чем самоубийство… Говорю так — и замолкаю, обхватывая себя руками, пряча от взгляда запястья. «Кто бы говорил, Химера, кто бы говорил». Но это лишнее, потому что он на меня не смотрит. Он упирается лбом в колени, а когда снова поднимает голову, в глазах стоят слезы, голос дрожит и срывается: — Разве не хуже — отнять чужую жизнь?! Так испугаться… Слезы мешают ему говорить. Он закрывает руками лицо и беззвучно плачет, только худые плечи вздрагивают. Я, грубая, резкая и неловкая, не знаю, что сделать, как подступиться к нему. В конце концов, не выдержав, придвигаюсь ближе, отнимаю его ладони от лица и сжимаю в своих. Он пытается успокоиться, изредка прерывисто вздыхая. Так всхлипывают уставшие от слез дети. Вблизи я могу лучше рассмотреть его лицо. На щеках и на носу у него — мелкие крапинки веснушек, и такие же крапинки, только чуть более темные — на радужке чайно-карих глаз. Лицо худое, с выступающими скулами, тонкие губы искусаны до крови. Ладони, которые я все еще держу в своих, наполовину прячутся в рукавах свитера, но видны тонкие пальцы с обкусанными ногтями. Они холодные, просто ледяные на ощупь. Заметив, что я смотрю на его руки, он осторожно освобождается от моей хватки и натягивает рукава свитера до самых кончиков пальцев. — Знаешь, — неожиданно для самой себя предлагаю я, — давай я схожу за спиртовкой и кофеваркой. Подождешь? Он кивает.***
Кофе варит он, причем очень ловко, как будто занимается этим всю жизнь. Кажется, это успокаивает его как что-то обыденное и привычное. Я не жду откровений, но он, глядя на огонек спиртовки, начинает говорить, тихо, но твердо. Его слова почти спокойны, но он обвиняет себя, а не оправдывает. Он словно не хочет, чтобы я строила догадки, выставляющие его в хорошем свете. Он упоминает имена, и я понимаю, что он из четвертой группы. Мы их почти не знаем, разве что Рыжая вспомнит о ком-нибудь. Вот, например, мы даже не знали, что у них кто-то умер… Он говорит, что он убил. Из страха и, кажется, почти случайно, хотя ему от этого, понятное дело, ничуть не легче. В моей голове картина все не хочет складываться. Я не ужасаюсь, потому что слишком озадачена — все сказанное не выдумано, это видно, но он недоговаривает. У него есть тайна, рассказать о которой страшнее, чем об убийстве. Он сам ее боится. Смотрю на него «туманно», как выражается Рыжая, не фокусируя взгляд, и перед глазами мелькает что-то красное, не имеющее отношения ни к крови, ни к моему платью. Отвлекаюсь шипением кофе, и наваждение пропадает. Он же слишком погружен в себя, чтобы вынырнуть в реальность так быстро. Однако и он, спустя минуту, вздыхает и отвлекается на кофе. Ставит на плед чашки, разливает его на две порции, оставляя себе меньшую. Мы пьем кофе и греем о чашки руки, и снова молчим. Мне становится до странности уютно. Его вина… она не давит, потому что я не верю, что он настолько виноват. Его горе мы словно делим пополам, по крайней мере, я на это надеюсь. Его тайна… она смущает, но лучше не думать; тайны есть у всех, а он и так рассказал неожиданно много мне, совсем незнакомой. Может, как раз потому, что я незнакома. Мне только теперь приходит в голову, что я не знаю его имя. И он — мое. Убираю чашку от губ: — Прости, я только сейчас поняла, что не знаю, как тебя зовут. Он взглядывает на меня испуганно. Черт, конечно, теперь он боится, что я настучу кому-нибудь. Это обидно. Но дело, похоже, не во мне, просто кто-то его напугал и отучил доверять людям. — Не бойся, я никому ничего не скажу. Зачем мне это? Он по-прежнему молчит, сжав губы в тонкую линию. У меня остался еще один козырь — откровенность в ответ на откровенность. Показываю ему внутреннюю сторону своих запястий, констатирую: — Попытка самоубийства. Не первая, просто снотворное мне выдавать перестали, раскусили. Если ты об этом расскажешь, меня, скорее всего, запрут в психушку. Он быстро отводит взгляд и смущенно произносит: — Не надо. Я верю, что ты никому не скажешь. Потом он поднимает на меня глаза, на его губах мелькает тень улыбки. — Македонский. Я улыбаюсь в ответ: — А я Химера. Он делает глоток кофе, вертит в руках чашку, вздыхает и тихо, весомо произносит: — Спасибо, Химера. Вообще-то, химеры — или чудовища, или холодные каменные изваяния. Они бездушны, их не благодарят, и уж точно их нельзя растрогать. Но внутри меня со стремительностью цунами поднимается волна тепла, заставляет краснеть и почти доводит до слез. Меня никогда не благодарили так. Три этажа Дома постепенно по-утреннему оживают сотней голосов. Но здесь, на чердаке, все-таки спокойно. На смятом прямоугольнике пледа под скошенной крышей Македонский и я вдруг начинаем казаться чем-то цельным. Кажется, мы тоже склеиваем друг друга.