Руки твои

Георгий сидит за столом и что-то сосредоточенно пишет - а когда он сосредоточен, то пишет всегда агрессивно, с огромным размахом и буквами размером со всю строчку, как заглавные, кусая кончик карандаша, рыча себе что-то под нос. Не его лицо привлекает наибольшее внимание Кости в этот момент, и даже не то, что он там с особым усердием строчит (да Жора и не покажет) - а его руки. У Жоры красивые руки, если посмотреть на них получше - может быть, поначалу почудится, что они слишком большие, с грубыми пальцами, с шершавой настолько кожей, что, казалось бы, расцарапает Рокоссовскому щеку, если Жуков до него дотронется, и это будет правдой, это отрицать бесполезно, как бесполезно отрицать свою любовь к нему. Эти ладони знали и тяжелый труд, знают они и тяжесть оружия вместе с широкими плечами, а ещё знают тяжесть власти - Георгию от неё сносит крышу. От неё, от собственного самолюбия, злости и беспощадности что к людям, что к чувствам. Руки его, со внутренней стороны лишенные какой-либо мягкости, с внешней покрытые мелкими шрамиками и трещинами - отражение его души. Рокоссовский любуется. Рокоссовскому хорошо. - Одного я только не могу понять, - говорит он, улыбаясь как-то сонно, будто только что проснувшийся ребёнок - с удобного кресла не встаёт, чтобы провести ещё пару минут в полнейшей спокойствии, где-то в своих мыслях и грёзах, которым до войны уже далеко, - как эти "ковши" умудряются такими ласковыми быть. Как ты, Жуков, можешь быть ласков со мной? - Не нравится? Могу и наподдать прилично, - бурчит Георгий, и видно по нему, что половину он услышал, а вторую половину благополучно пропустил мимо ушей - такой уж он занятой. А рука всё пишет и пишет. - Ты на собственные бы посмотрел. Костя опускает взгляд на ладони, шевелит ими, словно не верит в их реальность, похрустывает фалангами. Летняя полуденная жара влияет странно, проносится в его голове. Вроде бы и ветерок прохладный есть, но почему-то хочется Жору поцеловать. Куда угодно. А сильнее всего хочется, конечно же, руки. Каждый шершавый горячий палец, каждую белую полосочку на кисти, что в соединении с другими скрывает в себе карту тех мест, где губами касаться можно. Прижаться, да так и застыть статуей навечно. Жора, Жора, что делает твой несносный характер, что делают твои руки, что делают маршальские звездочки на твоих погонах - почему вдруг они, ничем не отличаясь от его, Костиных, собственных, имеют для Рокоссовского такую же большую ценность, как и глаза Жукова, как улыбка? В один день ангельская, в другой - как у распоследнего беса... - Не хочу на собственные. Лучше свои мне дай. Георгий по привычке делает недовольный, даже недоверчивый вид, словно перед ним не товарищ, не "любовь всей жизни", как частенько он повторял, прилично наклюкавшись на празднике, а по меньшей мере фашист, имеющий наглость требовать своего освобождения. На самом же деле перед ним просто Константин Рокоссовский, тоже временами способный на внезапные просьбы и на настойчивость - вроде бы детскую, не слишком навязчивую, а всё же понимающую, на какие места давить, чтобы получить своё. А вдруг сейчас вскочит, захохотав, как в далекой молодости, и кинется валить в шуточную драку, чтобы кататься по полу, чтобы бить до синяков, говоря о дружбе? Жуков на это способен. Он и сейчас как будто мечется между двумя своими амплуа - между худшим человеком на свете и окруженным любовью циником, постепенно оттаивающим точно айсберг. И руки его меняются вместе с ним - то ласковые до такой степени, что не веришь, то готовые задушить. - Ну иди сюда. Даже покровительственный тон не мешает Косте подняться и подойти, легко и неслышно, как на кошачьих лапах. Может быть, не стоит ему становиться столь преданным, зная, как сильно Георгий сначала увлекается, а потом бросает, но Рокоссовский уже никогда в жизни не будет способен решить эту проблему. Жуков нитью прошёл сквозь года - то видимый, то невидимый, то на другом фронте, то на другом конце света. Теплая ладонь Константина осторожно касается чужой щеки. - Следи хоть за тяпками, - недовольно морщится Георгий. Притворяется, конечно - сам в душе бесконечно готов позволять себя гладить. Ещё один кошак, с легкой усмешкой думает Костя. - Я ещё ни одной пшекской морде не давал так делать. - Меня забыли, Георгий Константинович, - цокает языком Рокоссовский. Его дыхание оседает теперь где-то в опасной близости от уха Жукова. Можно ли считать это истинным счастьем - обнимать его и не получать в глаз? - Ну, там есть маленькая ремарочка... Что ты вцепился в меня так? Мне твои затеи никогда не нравились, дорогой мой шляхтич. И взгляд у тебя бесстыжий. - Врешь, всё тебе нравится. Костя не очень-то его и слушает - ему достаточно нескольких секунд, чтобы от плеч ладонями скользнуть вниз, до самых запястий, сжать покрепче пальцы Жоры, игнорируя то, как злобно он смотрит сейчас, потому что Рокоссовский, кажется, знает Жукова как облупленного, исключая мелкие его тайны, о которых он всё равно проговаривается временами. В этот момент, самый приятный для Константина, когда держишь руки Георгия, становится по-настоящему тепло. И хоть ни за что в жизни не угадать, в какой момент и какими они будут, разве это не главная прелесть? В этом сплетении пальцев, пропахшей табачным дымом и карандашными опилками шершавой кожи, взглядов - бесконечно влюбленного и бесконечно ехидного, с долей очаровательного зла, - есть что-то, чего всегда не хватало. По крайней мере, всё то время, что их пути сходились и расходились по многим причинам. - Руки у тебя... - бормочет Георгий - напускного раздражения в его голосе теперь почти не слышно. - Какие? Жуков призадумывается, предварительно отмахнувшись от ещё одного поцелуя в висок. - Тихо ты, кот. Ещё бы лизаться начал... Дьявол, Рокоссовский! Ты меня послушай... послушай... - Так какие у меня там руки? Плечи у Георгия вечно натружены - что он здесь, баулы с картошкой на себе тягает? Костя не удивился бы этому. Немного надавить вот здесь, погладить там, помассировать осторожно, не причиняя боли, стараясь даже не задумываться о таком и прижимаясь губами к чужой макушке - Рокоссовский знает, как успокоить этот сплошной ураган из эмоций. Бурчание Жоры утопает в его сонном, довольном шёпоте: - Лечат. - Вот и настал наконец штиль? - Костя позволяет себе довольную усмешку - он сегодня победитель, имеет право, даже если они сейчас сцепятся, и неважно, в шутку или всерьез. Руки будут те же самые - ласковые и жестокие. - Я ведь про карты ещё помню, а ты напрашиваешься, дорогуша, - глаза у Жоры выражают его полную решимость устроить потасовку. Пёс-боец не стареет, думает Рокоссовский, сжимая его пальцы покрепче, и кругом всё замолкает, меркнет. Всё, кроме Жукова.