Бездна

Бумага темнеет. Рыжее пламя съедает буквы, лижет металлические кольца тетради и поднимается черным дымом от брошенной в костер еловой ветки. Диппер наблюдает за тем, как огонь пожирает труды последних семи месяцев его жизни, и это кажется ему таким же до восторга болезненным, как повторявшиеся раз за разом отказы издательств и затянутый на три с половиной года застой. Ни единой строчки. Ни единого слова. В какой-то момент плотину, выстроенную упорными трудами внутреннего критика, прорвало — чтобы поднять волну, воодушевить, позволив прокатиться на гребне, а после с рокотом обрушиться вниз, сметая все на своем пути. «Как гребаный классик», — думает Диппер, отправляя в огонь следующую толстую тетрадь и сопровождая это глотком приторного рома. Слова исчезают у него на глазах, оставляя после себя только обугленную бумагу, которая после и вовсе падает вниз хлопьями черной золы. У Диппера — творческий кризис, вторая стадия депрессии и абстрактное желание сжечь вместе с тетрадями себя самого. Чтобы наверняка. Он не спит третьи сутки, а объема выпитого им за последние недели кофе хватило бы, чтобы наполнить ванну. Диппер пьет капучино вместо завтрака, американо в качестве ланча и двойной эспрессо на ужин. Перекус — латте с огромным количеством сладкого до зубного скрежета миндального сиропа. На самом деле он просто пьет то, что перед ним ставят, а тарелки, от которых поднимается пар, убирает в раковину, даже не скидывая еду в мусорное ведро. Очередную тетрадь он сжигает по листочку, после чего кидает сразу три и растягивает губы в улыбке — ром жжет глотку, кожу на ладонях печет от невозможного жара, потому что он держит руки прямо над пламенем. Пусть горят тоже, думает Диппер, глядя, как на кистях расплываются алые пятна. Плевать. Он все равно ни на что не способен. Когда кожа лопается, открывая новую — светлую, почти белую, — сзади хлопает дверь. Диппер не может отвести взгляд от огня, но не вздрагивает, когда сначала сжимают его плечи, а после — аккуратно берут за запястья, уводя руки в сторону. Ладони горят, и перед глазами взрываются маленькие фейерверки боли — Диппер фыркает и смаргивает с ресниц слезы, облизывая губы. Сайфер не говорит ни слова, только бережно кутает его кисти в собственный пиджак и берет пальцами за подбородок, вынуждая повернуть голову. Смотрит с минуту — и опрокидывает полупустую бутылку рома в костер; угли шипят, в воздух поднимается облако золы, а Диппер глядит на обуглившуюся обложку последней тетради и не может сдержать смех. Короткий и такой вымученный, что ему самому становится на секунду тошно. Успел. Успел, черт возьми, хотя времени оставалось совсем немного — какие-то жалкие сорок минут, которых для мазохистского уничтожения части собственной души было ничтожно мало. Так мало, что хватило только на обожженные ладони и шесть тетрадей из семи. Последняя, с чуть подкопченными листами, на фоне черно-серых тлеющих остатков выделялась особенно ярко. Диппер смотрит на исписанные листы и кусает губы. Жует, сдирая тонкую кожу, как пленку, оттягивает образовавшуюся петлю языком и рвет, не жалея сил — резко, больно, до крови. Он не сможет пить кофе еще сутки или двое, и это кажется спасением для сжавшегося желудка, полного желчи и пропитавшегося кофеином. Билл даже не смотрит на тетрадь, он устало прикрывает глаза и морщится, после чего поднимается сам и бережно поднимает Диппера, придерживая за плечи. Шепчет «Идем, сосенка», и Диппера мутит от привычного обращения, но на лице не отображается абсолютно ничего. У Диппера — апатия и начинающаяся зависимость от седативных веществ. У него незаконченное высшее, висящее в почте больше года приглашение в Калтех и лопнувшая кожа на воспаленных обожженных ладонях. Билл обрабатывает его руки, сначала аккуратно, а после, подняв глаза и поймав пустой взгляд, щедро поливает антисептиком, не заботясь о расползающемся по полу пятне. Билл стирает большим пальцем, пахнущим перекисью и спиртом, влажную дорожку с дипперовой щеки, тянется вперед и прижимается сухими горячими губами чуть выше виска. Диппер не чувствует абсолютно ничего, кроме разливающегося внутри отчаяния, облизывает губы, отдающие ромом, кровью и слезами, и тянет уголки рта в стороны, когда Билл выдыхает: «Пожалуйста, хватит». «Самостоятельно побороть депрессию можно на первой стадии, после — только при помощи посторонних». Билл помогает уже год, три месяца и семнадцать дней к ряду, а Дипперу кажется, что дело не в депрессии. Дело в нем самом. В том, что он — мелкий двадцатилетний придурок, разрушающий жизнь взрослого и успешного Билла. Человека, которого он, вроде как, любит. Человека, которого он впустил в свой дом после того, как уехал из Калифорнии и поселился в небольшом городке вдали от побережья. Человека, который жертвует слишком многим, в ответ получая молчаливое согласие больше не глупить, стабильно нарушаемое в его отсутствие. Он всхлипывает, жмурится и обнимает Билла перебинтованными руками, прижимаясь губами к шее и вдыхая запах парфюма и кожи. Шепчет, елозя губами по коже, извиняется, признается в любви и ненависти — к Биллу и к самому себе, сжимает ткань чужой рубашки пальцами и целует в основание шеи; ведет языком к подбородку, кусает кожу, перекатывая между зубами. Сайфер в ответ только гладит его по волосам и бережно прижимает к себе, касаясь напряженной спины. Вздыхает, когда Диппер залезает к нему на колени, и шепчет в приоткрытые губы: «Как же ты достал». Проталкивает язык ему в рот и ведет по небу, сжимая руками все сильнее, стягивает не застегнутую, накинутую на голый торс толстовку и давит большими пальцами на соски. «Как же я тебя обожаю», — выдыхает, когда Диппер съезжает ниже и расстегивает его брюки, проходясь тонкими пальцами по полувставшему члену сквозь ткань нижнего белья. Перехватывает его руку и подносит к губам, целует выпирающие косточки, чувствуя острый запах гари, жженной плоти и медикаментов. Лижет, проходя языком по грани потрескавшейся обветренной кожи и шершавого бинта, обводит кромку белой ткани и переворачивает, с неизменной аккуратностью не касаясь поврежденных мест. Всасывает кожу на запястье, над бьющейся веной, чувствует губами прерывистый частый пульс и зажимает зубами, оставляя темно-сиреневую метку с полукружиями следов. После чего тянется ко второй руке, до этого гладящей его член, с извращенным удовольствием снимает языком собственную смазку с пальцев и оставляет точно такую же метку, сжав зубы чуть сильнее. Ему рвет крышу от мальчика по имени Диппер Пайнс, тонкого и по-юношески угловатого, несмотря на возраст, указанный в паспорте. Его ведет от уверенных прикосновений длинных пальцев, сжавших член и поглаживающих головку, от эфемерного запаха ванили, приторно сладкого миндального сиропа и кофе, который Диппер принимает вместо еды и воды, а если так пойдет и дальше, то по венам у него будет течь неразбавленный кофеин. Билл безотчетно выцеловывает каждую костяшку, обхватывая губами, а после тянется к его лицу, отпуская руки и перехватывая за подбородок. Его ведет от того, как в пустых безразличных глазах просыпается самая настоящая одержимость, когда Диппер осознает, что у него нет никого, кроме Сайфера. Он осознает это раз за разом, и эта прописная истина становится для него таким же «a priori», как и то, что когда-то он подавал надежды учителям и родителям. Мальчик по имени Диппер Пайнс мог стать одним из лучших выпускников Калифорнийского технологического, участвовать в конференциях и раскрывать загадки Вселенной. Его Диппер подсаживается на седативные, пишет романы, в которых то и дело встречается фамилия Сайфер, и жжет собственную кожу огнем. Его Диппер не хочет вылезать из бездны, в которую прыгнул абсолютно осознанно, и вместо того, чтобы взбираться вверх по удерживающей его руке Билла, пытается утянуть его вместе с собой. Тянет так же стремительно и уверенно, как опускается ртом на его член. Головка упирается в горло, язык легко давит на ствол, прижимая к небу. Обожженные руки лежат на бедрах Билла, пока тот перебирает темно-русые вихры и кусает губы. Отстраняется, облизывает губы и собирает слюну на языке, которая стекает с кончика на покрасневшую головку и вниз. Билл глядит завороженно, шепчет чепуху про то, что он, Диппер, красивый, и прикрывает глаза, когда горячий язык обводит головку по кругу, спускаясь ниже. «Ты потрясающе выглядишь», — выдыхает Сайфер, когда Диппер заглатывает его член почти до конца, и спускает ладонь к шее, обводя большим пальцем кадык. — «Просто потрясающе». Может быть, из-за положения, может быть, из-за эмоций в почти что мертвых глазах. Билл давно понял, что не сможет ему помочь. Еще раньше — что не сможет отпустить и выкинуть из головы человека, который посвятил ему стихи, а после сжег их со словами «Ты не должен был знать». Не должен был знать. Не должен был искать меня. Когда Диппер уехал, Билла хватило на несколько месяцев, прежде чем он поднял всех своих знакомых и достал новый адрес сбежавшего пацана, который занял все мысли. Он нашел его на краю маленького затерянного городка спящим на веранде и слушающим Моцарта. Момент, когда играл «Реквием», а на темных кудрях бликовало солнце, ознаменовал его конец. Диппер начал тянуть его за собой. У него в глазах — чертова бездна, темная и пугающая, и Билл наблюдает за тем, как она разрастается с каждым днем, уходит вглубь и уносит шанс на спасение. Диппер спасал самого себя, записывая свои мысли на бумагу. Диппер обрушил последний мост, бросив рукопись в огонь. А следом чуть не сжег самого себя, и Билл боится думать о том, что было бы, вернись он на час позже. Что было бы, сорвись Диппер в любой из тех одиннадцати дней, что Сайфер отсутствовал. «Кремация», — записано ровным почерком в составленном еще полтора года назад завещании. «Черта с два», — уверенно, но отчаянно говорит Билл, вспоминая привкус больной кожи и гари. Когда Диппер отстраняется, ложась спиной на пушистый ковер, привезенный Биллом из дома, и ведет пальцами по своему животу, в мыслях Сайфера все так же пахнет болью и жаром, но вместе с тем — ванилью и долбаным миндальным сиропом. Он приподнимает его бедра, подтаскивает ближе, устраивая на коленях, и растягивает — медленно, давя на простату и раздвигая упругие горячие стенки. Так, что у Диппера в бездне вспыхивает недовольство и просьба, а когда Билл вылезает из-под него и нависает сверху — предвкушение. Обожание. Одержимость. Его мальчик сводит его с ума. Мальчик сходит с ума без его помощи. Вместе они образуют чертов тандем фанатиков, работающий от случая к случаю. От раны до раны. От истерики до истерики. Диппер смотрит так, словно перед ним — величайшая загадка Вселенной. Диппер смотрит так, словно Сайфер — единственная черная точка на фоне ослепительной белизны, словно от этого взгляда зависит вся его жизнь и жизнь чертового мира в придачу. Диппер на удивление сосредоточен и не отводит глаза, даже когда откидывает голову назад, беззвучно выдыхая. «На второй стадии депрессии человек разрывается между ненавистью к себе и ненавистью к окружающим». Диппер ненавидит себя и до умопомрачения любит Билла. Он не понимает, почему тот находится рядом с ним, и отчаянно пытается найти причины, но не находит абсолютно ничего. Билл в ответ лишь тихо и хрипло смеется, целуя его в губы. «Ты особенный». «Ты мне нужен». «Ты моя бездна». Диппер плачет и смотрит, смотрит, смотрит, цепляется пальцами за покатые плечи и шепчет бессвязную чепуху, перебиваемую громкими стонами. Диппер думает о том, что последняя недогоревшая тетрадь — чертов знак. Диппер думает о том, что история, которую он закончил в книге, может продолжить существование в реальности. Билл кусает его в шею, называя форменным придурком и лучшим попеременно, и Диппер не думает уже ни о чем. Диппер просто чувствует что-то, кроме всепоглощающего отчаяния.