Смотаться в Амстердам

"Кук: — Мы были не слишком милы. И тем от всех отличались. Лайдон: — Да мне побоку. Мы ничего не делали ради того, чтобы нас любили. Кук: — Для 1975 года это было возмутительно. Вы поймите, в это время все было таким традиционным... Лайдон: — Таким английским. Никто никого не хотел обидеть, каждый жалел и сочувствовал, но нихрена не делал. Если твои слова могли кого-то задеть, это было не по-британски, с этим полагалось бороться. Сказать по правде, сегодня все опять к этому возвращается. Каждый снова хочет быть милым для всех". "Не беспокойся о хуйне": "Секс пистолз", ноябрь 1975 - апрель 1976 Джонни Роттен (Д.Лайдон) и Пол Кук

...2011 год. Щелчок закрываемого замка прозвучал в тишине комнаты по-офисному спокойно. Я подумал, что со стороны это может выглядеть так, будто два "белых воротничка" встретились, чтобы и вне рабочего времени перебирать документики в папочках. Как ученые обезьяны. В заплеванной мансарде. Идиотский артхаус, но я не отказался бы посмотреть фильм на подобную тематику. Холл лежал на полу, погруженный в себя, и курил самокрутку. Даже из-за клубов вонючего дыма было видно, что он смотрит в одну точку, и та явно находилась не в этом измерении. Пряди его спутанной челки неопрятно торчали в разные стороны. Смотрелся голландец странно. Не то чтобы обычно это было не так, но на сей раз он был одет, словно мы и вправду были сучками для офисной еботни. Знаете, для них придумывают всю эту рекламу, мать их, галстуков в косую полоску. Вот я думаю, зачем рекламировать галстуки как британские, если их клепают за бугром? Впрочем, сейчас даже запчасти для кэбов делают китайцы, так что мне уже не до шмотья. Вопрос становится шире: зачем вообще рекламировать галстуки? Это все равно, что агитировать голосовать за уже избранного кандидата. Я кашлянул. Думать о бессмыслице можно бесконечно. — Чтобы добраться сюда, мне пришлось пройти сквозь магазин садомазохистской атрибутики, а некоторые вещи я предпочел бы никогда не видеть. Голландец не ответил. В воздухе стоял терпкий запашок, от которого хотелось выпить воды и помыться. — Эй. А мне дунуть? — я сел рядом, скрестив ноги. Абель скосил на меня глаза, даже и не думая шевелиться. — На фиг, — лениво сказал он. — Мы не на собрании, - я жадно втянул дым носом, опираясь ладонью на неровный ламинат. Дизайн тут походил на инсталляцию. То, что это именно дизайн, я не сомневался — Абель всегда любил подобное искусственно состаренное дерьмо. Зуб даю, на какой-нибудь выставке все эти обшарпанные стены составили бы отличную композицию под названием "Место, в котором хочется немедленно надраться и неудержимо блевать". — На хуй, — послушно продублировал голландец. — Англия, у тебя карандаш в заднице? Ты уж очень напряжен. Расслабься. Я промолчал. Он хмыкнул и затянулся, а потом передал самокрутку мне. Мое голодное глотание дыма, видимо, смотрелось жалко, и Холл неодобрительно покачал головой. — Иди сюда, — он поднялся. — Это тебе не чай. Я сразу представил себе крепкий чай кирпичного цвета, который любят рабочие. И не меньше трех ложек сахара, чтобы перебить его мерзкий вкус. Абель крепко схватил меня за подбородок. Другой рукой он сграбастал мое запястье и показушно втянул полные легкие марихуановой дряни, даже не заботясь о том, чтобы взять окурок из моих пальцев. Игра была не новой, и я знал, что после этого он меня поцелует, что я буду доволен и даже не сломаю ему челюсть. Сухие губы целомудренно прижались к моим. Просто стоя рядом и продолжая держать меня за запястье, голландец закрыл глаза. И что он хотел этим всем сказать. Я провел свободной рукой по его груди и смял пальцами галстук. Дурацкий шелковый галстук в полоску, именно, прямиком из рекламы. Углубив поцелуй, я не встретил ничего, похожего на сопротивление. Губы Холла податливо раскрылись, я притянул его ближе и старательно, медленно, болезненно укусил эту суку за язык. Язык у него что надо, и пользоваться Абель им умеет. Странно, что он на конце не раздваивается. Ему бы пошло. Наш мат — это, знаете, тоже игра. Салочки. Мы играем в подростков, которые при мамочке кушают супчик и благодарят Всевышнего за обед, а потом этими же ртами отсасывают друг другу на заднем дворе. И все же. Полное отсутствие сопротивления. Я оттолкнул Голландию. Укус не заставил его даже вздрогнуть - он только облизнулся, морща нос. Сейчас Холл был похож на статую Аполлона, наглотавшегося рвотного средства для мопсов. По крайней мере, именно эту дрянь постоянно подмешивают в экстази, если я не ошибаюсь. Давно в этом не шарю. — Да мы с тобой прямо ебаные ситуационисты, — пробормотал я. — Нонкорформисты на снотворном. Абель поднял брови. — О жизни хочешь поговорить? Наверное, это была ирония. Со скандинавской отмороженной рожей не особо-то прослывешь остряком. Дания, наверное, жрет антидепрессанты вместо вечернего чая. — Хочу, — неожиданно сказал я. — Вспомнился тут один старый плакатик с Гровнор-сквер. «Штурмуй реальность и верни себе вселенную». Желтыми буквами. Я провел рукой по лицу и хмыкнул. Странное кино продолжалось. После поцелуя во рту остался терпкий привкус чужой слюны. Горький привкус чужой слюны. Сознание сухо констатировало это, как гость со стороны. — Херню несу. Извини. — Не, — Холл все-таки забрал свое травяное дерьмо и докурил его одним махом, близоруко щурясь на падающий из окна свет. А потом затушил окурок, отбросил его в сторону и уставился на меня, походя лизнув обожженный палец. — Неси херню. Что угодно неси, Керкланд. Я тебя тут ждал, свалить и не подумаю. Сиплый голос Абеля вызывал брезгливую жалость к нам обоим. Ну разумеется, он меня ждал. Холл врать не будет. Он всегда был честным сукиным сыном. У Испании вот никогда духу не хватало обстряпать свои грязные делишки, не прикрываясь позорно религией или бреднями о высшем предназначении. А вот Холл не строил из себя мессию, просто вел бизнес. Бизнес-хуизнес. Он ослабил галстук. Я невольно повторил его жест. "Отказаться от чего-то в пользу национальной идентичности". Сухая фраза, скрывающая за собой скандинавского воина со спутанными волосами, который надевает офисную двойку по утрам, будто Железную Деву. Черт возьми, ведь парень совсем плох, если чужая рефлексия для него, как манна небесная. А все эти белые рубашки только в шпионском кино хороши, даже мне иногда от них тошно. Хотя я-то уже привык, блядь, за столько лет. Ношу как пижаму. "А ты хорош, да", — сказал я сам себе. "Посмотрел бы сначала в зеркало, мудила". — Ты говори, главное, Артур. Я слушаю. Хмурясь, Абель потер шрам на лбу. — Странно, что ты так мало говоришь. — Окей, — мой голос как будто шел из бочки. — Я о чем тут вообще. Как-то оно в шестьдесят седьмом поживее было, я хочу сказать. Копы на мотоциклах орут на всех. Легкая бригада еще везде шляется. Мы от них прятались под кустами. Помнишь, как на войне обычно прячутся? Вот и мы так. Верховым ветки мешают и все дела. — Помню, — сказал Абель. Еще бы он не помнил, сучара. Наша братия вся это помнит лучше вечерней молитвы. — Мы тогда с этими студентами просто… — я почесал в затылке. — А, забей. Там Эдвард Хит все выебывался, и я ему говорю: «Эдди, вот ты брал какой лозунг на выборы? "Кто правит Британией?" Так вот нихуя это не Эдвард Ричард Джордж Хит из Сидкапа, помяни мое слово. Где вообще этот Сидкап? Это у нас или где? Я раздраженно побарабанил пальцами по столу. Вроде уже достаточно времени прошло, а я до сих пор раздражаюсь от одной мысли о тех годах. У меня тогда постоянно лихорадки были, как при малярии. Думаете, "страну лихорадит" — это образное выражение? Ну знаете, ребята, имел я такую образность. С чувством, с толком, с расстановкой. Стоит только глянуть на Абеля. У него вообще в последнее время вид такой, словно его укачивает даже от вращения планеты. Черт, надеюсь, он не испачкает мои ботинки. — ...А потом еще Уилсон вылез со своими обещаниями, жополиз лейбористский… и в кого ни плюнь, все нигилисты, все страдальцы, — я взмахнул руками. — Хоть из толпы бери да на крест вешай. Знаешь, вроде и жрать нечего, но весело. Сплошной лав-ин. Ну, то есть, если по-простому, то все ебанулись. — Нам жри или не жри, — философски заметил Холл. — Все равно не сдохнем. Мы помолчали. Абель снова растянулся на полу, подложив под голову смятый пиджак. Рубашка задралась, обнажив полоску бледной кожи, а на светлой ткани даже отсюда виднелись пятна пота. Знаете, это было бы даже возбуждающе, если бы не смотрелось так болезненно. Когда пот и машинное масло пачкают майку крепкого парня, ремонтирующего, к примеру, автомобиль, сразу невольно думаешь о сексе (я думаю, окей?), но когда тот же крепкий парень валяется так обреченно на полу, хочется накрыть его одеялом и дать пару колес аспирина. В соборе в квартале Красных Фонарей зазвонили колокола. Во рту снова появился мерзкий привкус — то ли от каннабиса, то ли от отвращения к себе. Я машинально сунул руку в карман, ища жвачку. — Ты как крыса в клетке, Арти, — голландец усмехнулся. — Где же твой именитый анархизм? Вечно живой панк-рок там и прочая поебень? — У меня в голове, Абель. — Включи новости. Содержимое твоей головы шастает по улицам и громит столицу, а ты сидишь тут. Я пожал плечами, разглядывая его. После последней фразы Холл сухо сглотнул, и кадык зримо дернулся под бледной кожей шеи. Если бы он начал в тот момент трепаться об англо-голландских войнах и старых добрых временах, я бы ему врезал так, что яйца бы скукожились у всего квартала. Мораль от скандинава? Нет, спасибо. Но он, к счастью, не начал. — А у меня в голове все по полочкам разложено, — протянул я. — Значит, анархизма нет, понимаешь? И не было. Абель молчал. Я нащупал в кармане только мусор. Смятая обертка кольнула пальцы. Жвачки не было, а значит, повода для паузы тоже. Ненавижу ебучие паузы. Театральность так и прет. А во рту как было кисло, так и осталось. — Логика, блядь, — сказал Холл. — "издает ли падающее дерево звук, если рядом никого нет ", ты это хочешь сказать? "Хиппи долбаный," — зло мелькнуло в голове. "Ну не смотри на меня так устало. Что смотреть-то? Вот он я. Обхватываю ладонями голову, встаю и подхожу к окну. Чувствую под пальцами чисто вымытую бошку. Ментоловый запах от волос, хвойный одеколон. Шампунь, мыло, гель. Какой тут анархизм, когда я мужик, зачем-то пользующийся мылом фунтов за двести, только чтобы яйца помыть?" — В семидесятых у меня просто подснесло крышу. Нормально так, — спокойно ответил я. — Ага. Нормально, - повторил Холл. Кажется, в его голосе прозвучала ирония. Ха, ха. В семидесятых я бы это мыло жрал, как пить дать. Просто чтобы выебнуться. А Абель все смотрел. Внимательно. Он-то это мыло и пять лет назад бы употребил, выкурив или еще как, не то что я в семидесятых. У него с этим проблем не было. А я как мылся дочиста, так и моюсь, пусть и со внезапными помрачениями. Холл такой всегда был. Ну, немытый. Голландец шумно вздохнул. — Да, Алиса, я помню. У тебя была клетчатая рубашка, драные джинсы и ты протащил меня на концерт «Секс пистолз» нахаляву, — ровно произнес он, растягивая слова. Ну да. А теперь наш Эбби тоже... "моется". Метафизическим мылом, то есть. Метафизически надраивает свою задницу в совсем не метафизическом вонючем душе. Добро пожаловать в клуб! Я почесал затылок. Мутное стекло окна, разумеется, не было прикрыто ничем, даже отдаленно напоминающим занавески. И как этот долбаный эксгибиционист в своей исключительной метафизичности додумывается рубашки менять вообще? Как, когда он добился того, что он только выглядит грязным, а на самом деле почище других будет? Как к этой его возне с реформами относиться? Как к возне или как? А к моей? А у меня возня или что? Тьфу. — Страна Чудес, епта, — невпопад закончил он. Вот уж точно. От его тона меня снова скрутило. Таким голосом говорят в рекламе печенья, когда хотят показать, что все сладенько, что есть чай и скатерть в клеточку, что эталонная мамаша с большими сиськами уже испекла яблочный пирог. Это как-то совсем нехорошо, как фото розовенького домика для кукол в тюремной камере. — Нет, Абель, нет, ты нифига не улавливаешь. Мы до усрачки орали "Боже, храни королеву" с дерьмовым виски вместо желудка, помнишь, "это фашисткий режим, она дура" и все такое. А потом на бибиси эту песню спокойно так спилили с первого места в чартах, чтобы не смущать Лиз в День Рождения, — я не выдержал и прокашлялся, путаясь в словах. — И что ты так пялишься на меня, как будто я голый? Я еще не голый. Не еще. Не голый я. Что я несу. Эти разводы на стекле меня бесят. — Мне кажется, или это называется «стыд»? – хмыкнув, Холл приподнялся на локтях и взглянул на меня. На его лице промелькнуло нечто, напоминающее интерес. Учитывая его обычный эмоциональный диапазон, это было похоже на судорогу. Честно говоря, именно из-за Холла я всегда считал, что фанатам бундесбанка предлагают бесплатный ботокс в качестве бонуса к первому вкладу. — Это называется "ебаный стыд"! - я отскочил от окна как ужаленный и прислонился к стене, глухо стукнувшись об нее затылком. — Не знаю, Эбби, я из-за этого даже надраться как следует не могу, все думаю и думаю. Студенты опять орут, какое-то мещанское мудачье грабит магазины, а в Уимблдоне к чаю клубнику со сливками подают. Каждый вторник. Понимаешь? Как я и думал, обои оказались бумажными и дешевыми, как туалетная бумага. Другая сторона самоуважения соседушки - "не теряй себя, даже если теряешь лицо". Типа. Механизм простой — сначала теряем лицо, потом учимся с потерянным лицом не терять себя. Холл в упор глядел на меня и хмурился, ожидая продолжения. — Ты назвал меня "Эбби", — заметил он. Может, Голландия специально не моет окно, чтобы заменить грязью занавески? Хотя начерта они нужны в месте, куда приходишь лежать и хмуриться? Не дождавшись ответа, Холл сухо кашлянул. — Не надо называть меня "Эбби". Я кивнул, не особо вдумываясь в его слова. О, Англия, куда ты катишься. Посмотри на это точеное лицо со шрамом на лбу, по нему же неясно, эмоции он выражает или это просто начало действовать пресловутое средство для мопсов. Вот как можно быть таким сексуальным и при этом так упорото выглядеть? Пара минут, и я начну философствовать о соотношении внешнего с внутренним. Можно привести в пример Библию, Голландия этого терпеть не может. Желтые обои. Как в сумасшедшем доме. Да что это за место такое. — Абель, эта долбаная клубника была там и в семидесятых. Как пластиковая, ага. Стояла в углу стола. И когда я увидел ее вчера, во мне перемкнуло. Копы ебут нас дубинками, а там клубника со сливками. Каждый блядский вторник. В углу стола. Часы можно сверять. Я осекся, понимая, что начинаю выходить за рамки, которые поставил себе сам. Нонкорформизм! Серьезно? Какой к черту нонкорформизм, когда я заметил, что сам себе рамки ставлю? Путаюсь. Путаюсь... Холл неспешно встал на ноги, отряхнул брюки и подошел ко мне. Отчего-то этот офисный жест меня развеселил. Кто из нас кому нужен, Абель? Я прихожу к тебе за ответом и сам нахожу его в своей собственной голове, а ты? Что ты видишь? Что ты ищешь, а что находишь? Он прижался своим высоким лбом к моему и запустил пальцы в волосы на моем затылке. От холода его рук я вздрогнул, и Холл переместил их мне на пояс, ведя неторопливо, через всю спину, плавно оглаживая выступающие под тканью лопатки. Я всегда вспоминаю подобные моменты, когда приходит время задавать себе вопросы о смысле наших встреч. Абель нравится мне тем, что не треплется впустую. Абель просто берет и делает. Опустим то, что гребаный извращенец возбудился, слушая мою исповедь. Я и сам грешен. Откровенность — это почти обнаженка. Прижавшись вплотную, так, что его стояк уперся мне в бедро, Холл стиснул в ладонях мою задницу. — Ты можешь говорить или молчать, — сказал он. — Но мне нравится, как ты говоришь. Тогда то, что ты обычно не говоришь, обретает смысл. — Почему не говоришь ты? — я ухмыльнулся его адвокатским манерам. — А нужно? Жесткие жесты, крепкие объятия, соленый пот на коже и на языке. Это уже практически был секс. Малодушно тереться друг о друга, трогать, как школьники, пошло пачкая спермой боксеры — те, кто думает, что это ничто и игра, просто не умеют получать удовольствие. У ублюдка рельефные мышцы, чувствовать их под рукой сладко, даже во рту вяжет от предвкушения. Абель тем временем залез мне под пиджак и все-таки вытащил пистолет, заткнутый за пояс брюк. Думаю, он давно его заметил. — Сегодня день "беретты", — сказал он, внимательно разглядывая оружие. — Как небрежно. Ты торопился? Мгновенный липкий стыд заставил меня вздрогнуть, словно его впрыснули шприцем. Да, блядь, я торопился! Да, я боялся и бежал, схватив лежащий в столе пистолет. Да, мне хотелось увидеть скандинавскую рожу соседа. Знаю, это тоже малодушно, но Холл единственный в этом европейском цирке уродов выглядит спокойным, а спокойствие — это то, чего сейчас не хватает в первую очередь. Он провел "береттой" по моей щеке. Очень, очень спокойно. — Не отводи глаза. Я ощутил дыхание Абеля на коже. Холодный тон резко контрастировал с горячим воздухом между нашими губами. По всем законам жанра, Холл сейчас должен героически побороть свой твердокаменный стояк и с позором меня выставить. Я прекрасно знаю, чего ему стоит это спокойствие. Я ему нужен тут только для того, чтобы убеждать себя, что спокойствие — это нормально. Сухое, офисное спокойствие. Не такое, как у Германии, а напускное. К которому привык я. А глядя на него, я как-то вспоминаю, что оно напускное. Мы хотим остаться собой. Больше всего остального. Собой быть лучше, чем быть благополучным. Поэтому Испания с Италией так хотят вывернуться из-под северных банковских традиций. Поэтому я сижу тут и пытаюсь отсрочить возвращение домой, а напротив — усталый Голландия, до моего прихода наверняка пытавшийся придумать, как сочетать антиисламскую позицию и желание вернуться к гульденам. Я же все вижу. Поэтому эта мансарда сегодня — наш храм эгоизма. В последние годы Абель слишком сильно привык к ношению галстуков и выглаженным рубашкам. Поэтому галстук я буду мять, а в рубашку вцепляться до треска ниток. — Мы бунтари, — прошептал я. — Обозленные, протестующие, под шкурками менеджеров среднего звена. Унизительно. Оттянув пальцем мою губу, голландец снял пистолет с предохранителя и засунул дуло мне в рот. Зубы уткнулись в сталь, я попытался сглотнуть слюну, но получилось плохо — только горло судорожно дернулось, словно во время минета. Вязкая и густая, она немедленно собралась во рту и начала вытекать тонкой струйкой. Я чувствовал, как становится мокрым подбородок, как капает с него на рубашку, как немеет челюсть. Холл развратно слизнул слюну с моей кожи и надавил на пистолет, ввинтив его мне в глотку до упора. — Бабочка на булавке, — тихо сказал он. — Ты чувствуешь себя на своем месте? Ты растерян. Не знаешь, куда идти. Хочешь увидеть свет в конце туннеля. Ну так лети на свет, бабочка. Холл глядел мне в глаза со звериной, глухой тоской. И я не верил ему. Но не знал, чему именно не верю. Возможно потому, что он говорил сейчас не обо мне. Что такое Нидерланды? Тюльпаны, мельницы, проститутки, каннабис? Воля, сила, спокойствие, опустошенность? Я не знал, что значит быть на его месте. Я, черт побери, даже не знал, что значит быть на своем. Альфред называет это старосветским гниением, я - пароксизмами, а Норвегия, например, никак не называет, только к священнику ходит. Норвегия. К священнику. Представьте себе. Пароксизмы, я точно говорю. А потом Абель выстрелил. Услышав выстрел, я отстраненно ощутил, как содрогнулось все мое тело. Выгнувшись дугой, я попытался зацепиться за что-нибудь, и не смог. А по затылку уже что-то начинало течь. За воротником рубашки становилось мокро, а в глазах стояла муть от слез и нервного напряжения. Поверьте мне на слово, ведь мало кому из вас стреляли в голову — в этом не много привычного удовольствия. Я словно со стороны видел, как по моей шее медленно стекал теплый мозг, а рот был открыт так широко, что его уголки треснули во время выстрела, и слюна на подбородке смешалась с кровью. — Артур, — услышал я. — Артур. Ты, больная скотина. Знал бы ты, как мерзко тебя убивать. О. Почти признание в любви. Жаль, у меня еще не вернулась нормальная координация — мозг как раз в тот момент самовосстанавливался. Отвратно, к слову. Зудело где-то внутри черепа, но неожиданное осознание того, что в сером веществе нет нервных окончаний, заставляло терпеть. — Артур! Я болезненно ткнул Абеля пальцем в бок. — Ебаный подстреленный воробей, — с чувством сказал голландец. Все думают, что это неправильно. Ну, то есть, нездорово использовать собственную регенерацию в качестве метода для сексуальной стимуляции. С психологической точки зрения это можно рассматривать как серьезную патологию. Нельзя, вообще-то, считать себя адекватным, когда половина твоей головы размазана по стене, твой собственный мозг затекает под воротник, а все, о чем ты способен думать — с каким лицом ты понесешь пиджак в прачечную. С другой стороны, можно назвать сотни других нездоровых вещей, которые после десятого века жизни начинаешь воспринимать, как обыденность. Этот список традиционно возглавляет сам факт существования таких, как мы. Так что в громком выражении личного отношения к психиатрам путем использования обсценной лексики уже нет ничего веселого. Но я продолжаю это делать. Холл вытащил пистолет, обтер его о штаны и бросил на диван. Мне захотелось размять челюсть. Я пару раз клацнул зубами, с неудовольствием обнаружив, что от одного из них откололся значительный кусок. Дышалось хрипло. Давно я так дыханию не радовался. — Ну что, Артур, в голове прояснилось? Проморгавшись, я сфокусировал взгляд на Абеле. Тот наблюдал за мной с бурными, но совершенно нечитаемыми эмоциями. Это, черт побери, веселило. — Ты смеешься, — констатировал он, подавив вопросительную интонацию. — У тебя лицо такое, — прохрипел я. — Ты его видел вообще? Как у физика при запуске коллайдера. Исследователь херов. Он приподнял брови в немом удивлении. — Я не очень хорошо понял твой английский. Возможно, тебе следует подождать полного восстановления мозга. — Да иди ты. Я прислушался к ощущениям. Слизистую в горле жгло, но череп, наконец-то, перестал зудеть. Теперь я слышал только легкий хруст. Кости восстанавливались быстро, как паззл. После краткого, пусть даже на сотую долю секунды, шага в небытие, все вокруг кажется в разы ярче. Ярче и понятнее. Понимаешь сразу, где черное, а где белое. Где настоящие проблемы, а где просто биение жизни. Вот оно. В довершение всего, сукин сын своего добился — теперь и я хотел его, как пятнадцатилетняя девица. Видимо, пуля прошла сквозь какую-то особенную зону. А может, я просто адреналиновый маньяк. — Это была хорошая рубашка, — пробормотал я задумчиво, утираясь рукавом. — В следующий раз принесу дробовик. Я увидел, как Холл улыбается. По сравнению с тем обдолбанным видом, который представился мне в начале нашей встречи, это было настоящим открытием. Честно говоря, то, как он улыбается, вероятно, видела только его сестра. Зрелище пореже восхода Вифлеемской звезды. Окей, так и отмечу в ежедневнике, что ему для этого нужно прострелить чью-то голову. — Артур, ты гребаный мазохист. Все эти розги в школах тебе даром не прошли. Я проигнорировал реплику Холла и с хрустом размял шею, разглядывая пятно на обоях. — Смотри, Абель. Красный придает этой дерьмовой комнатушке изюминку. К обоям цвета мочи — самое оно. Он закатил глаза и запустил руку мне в волосы на затылке, не боясь испачкать руки остатками крови. — Знаешь, что смешно? То, что я прострелил тебе череп — залог того, что ты перестанешь трястись и уберешься из Амстердама на свой остров. Вовремя. Я повернулся на каблуках и серьезно посмотрел ему в глаза. — Я думаю, это пятно стоит заламинировать и заключить в рамочку. Он хмыкнул и наклонился ко мне, походя вытирая руку о мой пиджак. — Керкланд. Сукин сын. Еще одно слово, и я тебя отымею в рот, чтобы ты наконец заткнулся. Я осклабился. Полезная вещь — "Beretta 92". Надо будет держать ее под рукой. А то в следующем году у Абеля парламентские выборы. Мало ли.