kiddo

Darkher — Lament Сегодня ей двадцать шесть. Время неспешно набрасывает свои петли ей на шею, Эмма не боится. Но и праздничного чувства она давно не испытывает. Сквозь пелену сигаретного дыма Эмма рассматривает звёзды на потолке. Ей не нравится, всё же настоящее небо намного лучше, хотя бы тем, что его невозможно повторить. Август обещал ей сюрприз в честь дня рождения, и второй час они торчат в этом баре, который, говорят, лучший в городе. Эмма всё ещё не понимает, почему. Не из-за искусственных же звёзд, в самом деле. — Перестань курить, — раздражённо бросает она Августу и допивает своё вино. Довольно неплохое, стоит отметить. — И где мой сюрприз? Бут довольно улыбается, туша сигарету, подмигивает и говорит только: — Поверь, совсем скоро ты поймёшь, что ждали мы не зря. Эмма качает головой, откидывается на спинку дивана и снова смотрит на чёртовы звёзды. А внутри всё туже стягивается узел, и никак не понять, что за тревога засела под кожей. Потому только и остаётся, что считать созвездия и мысленно называть Августа болваном. Через полчаса становится вдруг тихо, музыка, подобно воде, поглощавшая чужие разговоры и смех, обнажает этот беспорядочный гул, и Эмма понимает, что больше не станет ждать ни мгновения. Ей неуютно здесь, словно она лишний кусочек пазла. Поднимается, не обращая внимания на протесты друга, и идёт к выходу, где сталкивается с женщиной, и пока та возмущённо говорит о том, что было бы неплохо смотреть, куда идёшь, Эмма пытается вдохнуть глубже, да хотя бы просто вдохнуть. Женщина замолкает, замечая взгляд Свон, вдруг усмехается, встряхивая головой, отчего волосы сначала стекают за спину, а затем снова вперёд, и поворачивается к подруге: — Только подумай, ещё одна, — затем подходит к Эмме, с сочувствием склоняет голову, рассматривая побледневшее лицо, — ну, что, где ты хочешь, чтобы я расписалась? Слова, произнесённые всё с той же снисходительной усмешкой, отрезвляют, и Эмма глухо хмыкает, а затем произносит: — Прошу прощения, — и теперь голос звучит твёрдо и уверенно, пока птицы внутри обламывают крылья о рёбра. Август — чёртов подонок. — И за то, что Ваш автограф мне не нужен тоже, — добавляет она, с удовольствием отмечая, как в удивлении приподнимаются брови женщины. Вот она стоит перед ней — чужая и насмешливая, как множество раз до этого, а Эмма снова и снова испытывает все эти взрывы внутри и не знает, что нужно с этим делать. А её ложное спокойствие, давшее трещину, пытается заполнить её, чтобы Эмма выстояла ещё немного. Август появляется из-за спины, и теперь она не знает, благодарить его или всё же прибить на месте. Однако руки друга смыкаются на талии, и становится немного легче. — Вот ты где, — восклицает он, утягивая её назад, а она даже не сопротивляется. — Надеюсь, моя подруга вела себя хорошо, — подавляя смешок, произносит он. Женщины не обращают на него должного внимания и проходят мимо странной парочки, и лишь на мгновение Реджина застывает, чтобы ещё раз взглянуть в лицо Эммы неясным взглядом. А потом всё становится таким, как было до этого столкновения: музыка, клубы дыма и даже танцующие люди. Эмма движется к своему столику, поддерживаемая Августом, хотя в этом уже нет нужды. Он смеётся, выспрашивая, почему она всё время пытается испортить его усилия, и снова смеётся, рассказывая о том, как один его хороший знакомый сообщил ему, где можно познакомиться с Реджиной Миллс. А Эмма мало того, что собиралась сбежать, так ещё и накосячить успела. — Ты не рада, что ли? — спрашивает он, заметив настроение подруги, — ты же её обожаешь! Свон бросает на него недовольный взгляд и даже не думает отвечать, заказав себе ещё вина. Немного дурмана прямо сейчас не повредит. Она не смотрит в сторону столика, за который сели Реджина со своей подругой, старается не думать о том, что всё равно чувствует её присутствие. Ведь так было всегда, с самого первого дня, когда, стоя за кулисами, вдруг почувствовала, что что-то изменилось. А когда Эмма повернулась, чтобы узнать, в чём дело, то сказала самой себе, что не видела никого более раздражающего, и непонятно, кто вообще может вынести её присутствие. «Это же она» — сказало её сердце, и с того момента Эмма уже не была прежней. А потом были все те искромётные и едва различимые моменты, где Реджина брала Эмму за руку, чтобы передать несколько исписанных листов, и не имела понятия, какая война велась внутри девочки. Эмма тогда злилась, потому что не любила, когда её касались без спроса, но Реджине было всё равно, ведь чтобы что-то отдать, ей требовалось одной рукой обхватить запястье, а второй вложить предмет в раскрывшуюся ладонь. Так однажды в руке Эммы оказалось яблоко. — Ты совсем бледная, киддо, — она улыбалась с присущим ей нахальством, а уже повзрослевшая Эмма считала до десяти, чтобы не накричать на неё за это дурацкое обращение, которое злило до потери пульса. Может, подсознательно Эмма чувствовала, что таким образом Реджина проводит между ними черту, которая была для Свон болезненной, потому что отдаляла её. Конечно, ругаться было бесполезно, Реджина никогда не обращала внимания на чужие желания, словно их в принципе не могло существовать, а не потому, что она намеренно игнорировала их наличие. Когда Эмма хотела сказать, что только хорошее воспитание не позволяет ей запустить в Миллс этим самым яблоком, что было бы верхом дерзости, её язык вытолкнул неуверенное: — Спасибо. Она лишь пожала плечами, хотя едва ли это можно было назвать так, потому что эта женщина не умела пожимать плечами, вместо этого дёргая только одним и чуть поворачивая голову. Эмма почувствовала, как внутри забилось, сначала ухнуло, а затем забилось. Простое, присущее только ей движение заставило сердце Эммы трепетать от прилива тёплой и щемящей нежности. А Реджина тогда добавила: — Обязательно съёшь его, а то выглядишь, словно тебя забыли отпеть. Эмма поджала губы и уже собиралась выразить своё недовольство, когда женщина вдруг оказалась рядом и, обхватив лицо девушки руками, прижалась губами к щеке. Должно быть, Эмма перестала дышать на какой-то миг, а Реджина отстранилась, заглянув ей в глаза, и рассмеялась перед тем, как исчезнуть у неё за спиной. Что же, эта женщина всегда приводила Эмму Свон в неистовство. Реджина Миллс являлась ведущей актрисой в театре отца Эммы, была безбожно красива и яблоком раздора Эммы Свон. Первый спектакль, куда привёл девочку отец, стал дебютом молодой актрисы, которой уже тогда пророчили блестящее будущее. Саму Эмму в ней оттолкнуло всё: манера игры, голос, движения. Само её существование оказалось чем-то невыносимым. Глядя на неё, Эмма чувствовала что-то странное, чему не могла дать ни определения, ни названия. А всё, что она не могла понять, её пугало. Она выглядела совершенно неземной, и это приводило Эмму в бешенство. Свон не знала, как можно объяснить такую реакцию на незнакомого человека, но там, на сцене она видела её настоящую, чувствовала. Тогда отец склонился к ней и сказал то, что повергло её в ступор: — Это для неё я построил свой театр. Ей было десять, и она с ужасом ждала, когда эта женщина переступит порог её жизни. На сцене она жила своей неземной реальностью, падала на колени, собирая рассыпавшийся жемчуг, и сбивалась на шёпот. Они сидели в первом ряду, Реджина подошла к краю сцены, читая свой монолог, и снова опустилась на колени, склонив при этом голову. Эмма увидела, как вперёд пересыпались её густые и тёмные волосы, услышала, почувствовала. И свет падал золотым лучом на её обнажённое плечо. И тогда кто-то внутри неё зашептал лихорадочно и дико: «Это же она» А маленькая Эмма Свон или, как говорил отец, «звонкая Эм» приготовилась к самому большому сражению в её жизни. Реджина никогда не видела Эмму, даже если её взгляд и задерживался на девочке, почти всегда присутствующей на репетициях. Дэвид Свон оставил семью, когда Эмме исполнилось пятнадцать, и с той поры она больше не приходила в театр, а спектакли Реджины она снова начала посещать уже после того, как та ушла в театр, носящий название города — «Сторибрук». Время сделало Реджину сильной, властной и, как считает Эмма, высокомерной. К тридцати шести годам эта женщина имеет славу, положение и талант, который её отец когда-то боготворил, отдавая ей всё, будто она божество, требующее подношений. Но правда в том, что Реджина Миллс никогда ни в чём не нуждалась. Была закрытой и почти замкнутой женщиной с тысячью лиц. И Эмма всегда гадала, а есть ли среди них настоящее и что, если она только и есть, что скопище придуманных образов. А потом смеялась над собой, говоря себе, что уж она-то знает, в чём правда. Реджина же не видит Эмму и теперь, находясь так близко, что если поднять голову, то можно увидеть, как отражаются искусственные звёзды в глазах Эммы Свон. А потом Эмма закрывает глаза, слушая чужую далёкую близость, и распадается на бесконечные плеяды чувств. Всё вокруг кажется ненужным, когда где-то там, с краю, сосредоточилась вся её жизнь. И у вина пропадает вкус, и у табака — запах. Неожиданно мерзнут руки. Эмма открывает глаза, кажется, Август о чём-то спрашивает и продолжает разговаривать, несмотря на то, что она не обращает на него внимания. К ним кто-то подсел, но Эмме всё равно, она никого и ничего не видит. Кроме женщины, держащей стакан, и того, как она подносит его к губам, оставляя на краях след от помады, Эмма точно знает, что он остаётся. Вторая тянет к ней руку, легко касаясь пальцами запястья, чтобы Реджина опустила стакан. Но та только злится, что-то говорит, разбивая слова об окаменевшее выражение лица подруги. Эмма напрягается, когда Миллс встаёт, шатаясь, и едва не падает назад. Зелена, так зовут вторую женщину, пытается помочь ей, но Реджина сбрасывает её руки, явно разозленная тем, что ответила ей женщина до того. Свон знает, что не имеет права вмешиваться, что это глупо и, скорее всего, просто бессмысленно, потому что её помощи точно никто не примет, и всё же она встаёт и направляется в сторону Миллс, которая держится за края столика одной рукой, второй пытаясь дотянуться до сумочки. — Таким образом ты оттолкнёшь от себя всех близких людей, — слышит Эмма слова Зелены, когда подходит. Она не успевает придумать никакого другого повода своего присутствия, потому решает просто предложить свою помощь сразу, как только на неё обращают внимание. — Давайте, я отвезу Вас, — говорит она, чувствуя лёгкую дрожь, пробежавшуюся по телу. Так бывает, когда вдруг волна отступает, обнажая камни. Реджина смотрит на неё со злой усмешкой, от которой даже если бы можно было спрятаться, то всё равно не удалось бы, ибо она отпечаталась в памяти. Но Эмму это не ранит. — И с чего ты решила, что я с тобой поеду? — спрашивает женщина, оставляя попытки дотянуться до сумки. Она берёт стакан, быстрыми глотками опустошая его, и снова устремляет взгляд на Эмму. — Вариантов у Вас не так много, — просто отвечает Свон, кивая в сторону Зелены, — а сами Вы не доберётесь. — Со мной ты ехать отказываешься, — добавляет Зелена, наблюдая за тем, как Эмма обходит Миллс, забирает её сумку и отдаёт ей. Реджина кривится, выхватывая свою вещь, делает резкое движение и снова чуть не оказывается на полу. — Чёрт! — шипит она. — Ну, а на что рассчитываешь взамен? Билеты? Познакомить тебя с режиссёром? Или, может, хочешь подвезти меня и остаться? Эмма смеётся, не сводя глаз с поражённой Реджины. — Ничего из того, что Вы предложили, не вызывает во мне интереса, — мягко говорит Эмма, перестав смеяться, — я просто хочу помочь. И Реджина злится ещё сильнее, наконец, отстраняясь от стола. Ей удаётся выпрямиться и удержаться на ногах. Она подаётся вперёд, хватаясь за плечи Свон, и та поддерживает её, даже не дрогнув, словно страх прикосновений не рвёт её изнутри, не выламывает рёбра. Чёртовы птицы совсем обезумели. — Совсем-совсем ничего? — шипит Реджина, со злостью вглядываясь в глаза Эммы. — Идёмте, мисс Миллс, — Эмма не отводит взгляда, чувствуя, как горло сжимает отчаяние. Откуда только взялось? — Вам просто нужно выбраться отсюда. И они действительно идут. Эмма знает, что Август провожает их предвкушающим взглядом и в очередной раз думает, что ничего он не понимает. Совсем ничего. Реджина невероятно горячая, и Эмма на мгновение думает, что, возможно, у неё просто поднялась температура. Лёгкий, едва уловимый запах речных камней, еловой смолы и ладана, обволакивает тонкими нитями, и хочется вдохнуть глубже, но Эмма знает, что такие запахи неуловимы, их нельзя почувствовать до конца, их нельзя пережить, нельзя познать. Потому что они мелькают нечёткими воспоминаниями о тех местах, где никогда не был, но отчего-то точно знаешь, каково это. Дойдя до машины, она помогает Реджине сесть на переднее сидение, не обращая внимания на комментарии по поводу её машины. — Жёлтый? — спрашивает Миллс, — почему жёлтый? Эмма заводит мотор и, бросив короткий взгляд на Реджину, говорит: — Потому что мне нравится жёлтый. Какое-то время они молчат. Реджина, явно испытывая головную боль, прислоняется к холодному стеклу лбом, а Эмма с тревогой смотрит на неё, чувствуя, что больно ей совсем по другой причине. — Вам нельзя сейчас домой, — вдруг говорит она, отчего женщина вздрагивает и поворачивается к ней, нахмурившись, — Ваш сын дома? Реджина понимает, о чём ей говорят, и понимает, что домой ей сейчас действительно нельзя, ведь бабушка Генри не смогла приехать, а отец отправился в медовый месяц с новой женой, и мальчик убедил её, что справится дома сам. — И какие предложения? — она соглашается легко, потому что сейчас ей просто безразлично, что делать дальше, да и домой она на самом деле не хочет, ведь там придётся прятаться от сына под маской счастья, ведь её чуткий мальчик так легко реагирует на чужую боль. А надевать маску перед ним Реджина не хочет. Неловкими движениями она отправляет сыну смс о том, что, вероятно, будет очень поздно. — Для начала заедем в магазин, нужно купить что-нибудь от головной боли и воду, — Эмма не понимает, зачем всё это делает, почему было просто не отвезти эту женщину домой и забыть об этом моменте присутствия, как множество раз до этого. Но вот она паркуется у супермаркета, оставляет Реджину в машине и делает покупки, почти бездумно. Нужно просто пережить это, забрать у Реджины хотя бы часть боли, потому что именно в этом она нуждается. А Эмма может сделать так много, так много, чтобы этой женщине стало легче. И ведь станет. Воздух на улице прохладный, и дышать становится проще, как будто и птицам внутри стало свободнее. Вернувшись, она кладёт пакет на заднее сидение, отдаёт Реджине бутылку с водой и таблетки. Та касается её пальцами и вдруг держит. Эмма поднимает взгляд, сталкиваясь с прищуренными карими глазами. Реджина смотрит так, будто пытается отыскать что-то, отчего ей станет легче, и может, находит. — Спасибо, — говорит она, откидываясь на сидение и запивая таблетку большими глотками. — Я отвезу Вас за город, — добавляет Эмма, садясь в машину, — это недалеко, но кажется, будто в другом мире. И снова Реджина окидывает её странным взглядом, но ничего не говорит. Через час они оказываются у обрыва, где внизу бушует океан. Шум волн ласкает слух и дарит спокойствие, а влажный воздух оседает на волосах. — Почему ты привезла меня сюда? — спрашивает Миллс, выходя из машины. Небо выкатило лунный шар, засеребрило звёздами, и в воздухе разливается сладость, какая бывает летом и только по ночам, когда улицы пусты и город спит, а лёгкий ветер блуждает между домов, тревожа розовые кусты и шепчась в ветвях деревьев. А здесь земля ближе всего к звёздам, и ветер не теряется среди деревьев. И нет домов, нет людей и их спящих судеб. Здесь только океан и звёзды. — Это моё любимое место, а ещё, — заговаривает Свон, расстилая небольшой плед прямо рядом с краем земли, — однажды Вы сказали, что любите звёзды. Здесь они дикие, потому что отсюда на них никто не смотрит. Реджина покачивается, но уже более уверенно чувствуя себя на ногах, перебирается к пледу, усаживаясь и глядя куда-то поверх воды. И чувствует, что и впрямь наслаждается этим неповторимым ночным волшебством, когда кажется, что весь мир принадлежит лишь тебе, и в груди разрастается невыразимое чувство. — Не говори мне «Вы», — вдруг просит она и снова замолкает. Печаль в её взгляде плещется в такт волнам океана, и Эмма смотрит на её профиль, высвеченный лунным светом, думая лишь о том, как много раз она смотрела на неё так же и не могла прикоснуться. — Расскажи мне, — говорит Эмма, достав фрукты и воду, и садится рядом, — что тебя тревожит? — И с чего вдруг ты решила, что я начну раскрывать перед тобой душу? — с насмешкой произносит Реджина. От этой насмешливой улыбки тонкий шрам на верхней губе становится отчётливее. И Реджина даже не знает, насколько сейчас красива. — С того, что я ничего для тебя не значу, — просто отвечает Эмма, и поднявшийся ветер бросает ей в лицо пряди волос. — Завтра ты не вспомнишь ни моего имени, ни моего лица, но у тебя останется чувство разделения, что есть кто-то, кто разделил с тобой твою боль. И чужим всегда открываться проще. Реджина всматривается в лицо Свон, склонив голову и обняв колени руками. Здесь действительно хорошо, откровенно хорошо, обнажающе хорошо. И глаза напротив такие, что вспоминается что-то далёкое, забытое, что-то счастливое и лёгкое. Словно память оживляет места, где пахло по-особенному, где сердце в груди сжималось от трепета. Разве она не знает эти глаза? — Но зачем это тебе? — спрашивает Миллс, беря яблоко, предложенное Эммой. — Потому что для меня ты значишь непозволительно много, — говорит она просто, словно эти слова срывались с языка тысячи раз и всегда падали к ногам Реджины. На самом деле, всё действительно просто. — Из-за театра? — спрашивает Реджина. Её поклонники всегда утрировали свои чувства. Образ, придуманный на сцене и воплощённый в чьей-то чужой реальности, всегда имеет большую силу, а люди не всегда умеют проводить черту между правдой и вымыслом. Эмма качает головой. — Тогда почему? — Потому что я всю жизнь тебя люблю, — и снова легко и просто даётся слово. Эмма смотрит в карие глаза, не боясь, не тревожась. Она всего лишь говорит правду, и это ничего не значит. Нет ни боли, ни тяжести. Вот женщина, которая прошла через её жизнь столько раз, что было бы странно, если бы Эмма не полюбила её. Вот край земли, где звёзды сияют своей дикостью и что-то кричат редким людям, не знающим, как может звучать голос звезды. Вот девочка, принёсшая яблоки взамен тому, что когда-то было отдано ей. Реджина улыбается неожиданно мягко, качает головой и тянется, чтобы собрать волосы Эммы только кончиками пальцев и перебросить их назад, через плечо. — Ты не можешь любить меня, не зная, какая я вне сцены, — произносит женщина, откусывая от яблока. Губы её блестят от сладкого сока, а глаза, кажется, от слёз, а может, то просто лунное молоко делает их такими. — Конечно, — кивает Эмма, — но я знаю. А если бы не знала, то мне хватило бы лишь только того, что ты есть. Я столько лет была рядом в надежде, что, посмотрев на меня, ты, наконец, меня увидишь. Но ты не видела. И за это я тебя любила тоже. Мы столько раз сталкивались вне театральных стен, но меня никогда не было в системе твоих координат, но и за это я тебя любила. Каждый раз, словно насмешка судьбы, наши жизни пересекались, и я видела тебя разбитой, видела счастливой, я видела тебя злой и жестокой и любила ещё сильнее. С каждым словом Реджина словно сжимается, всё крепче обхватывая себя руками, сдавливая в ладони яблочную сердцевину и чувствуя, как сок течёт по коже. — Но я ведь самая обычная женщина, — отчего-то шепчет она, когда щёки обжигает чем-то горячим, — во мне нет ничего особенного, кроме моих масок. — А я знаю, — говорит ей Эмма, забирая из тёплой руки остатки яблока. Кожа ладони липкая и сладкая, Свон обхватывает руку чуть выше запястья и вытирает ладонь влажной салфеткой, в то время, как карие глаза внимательно следят за её лицом. — А теперь скажи мне, почему тебе так больно. И Реджина рассказывает, она всё говорит-говорит, и в ней больше не остаётся слёз. Одиночество сжимается под чужими ладонями, сжимающими её собственные руки. Она говорит о том, что театр и эта бессмысленная слава выжгли из её жизни всё, что она больше не уверена, бывает ли настоящей даже перед самой собой. Что даже сейчас не может сказать, не игра ли это всё. Реджина смеётся, когда говорит, будто с Эммой так легко, что, вероятно, теперь она не сможет её отпустить. А Эмма обещает ей, что это пройдёт, что на самом деле, она не даст и шанса Реджине полюбить её. Потому что теперь, через столько лет, Реджина не справится с тем, что может почувствовать. Никто не справлялся. И, возможно, самой большой ошибкой было предлагать свою помощь, но Эмме так хотелось просто немного побыть рядом и отнять эту печаль у Реджины. А потом они молчат, лёжа у самого края земли и глядя на небо, самое настоящее живое небо, слушают, как волны разбиваются о берег где-то там, внизу. И ночь кажется бесконечной, а от того, самой счастливой за всю их жизнь. — Я отказалась от сына, — прорезает алое зарево голос Эммы, — потому что хотела, чтобы его любили. Ведь я не смогла бы дать ему этого. Вся моя любовь всегда была сосредоточена в другом человеке. — И всё же, — отвечает ей Реджина, — оказавшись неспособной его любить, ты совершила самый настоящий акт любви. Эмма поворачивает голову к ней и сталкивается с бездонной силой янтарного океана, и куда уж обычному с ним тягаться? Сердце снова болезненно бьётся, но лишь на несколько крошечных мгновений. В этом алом отблеске лицо Реджины кажется нереальным, словно высеченным из звёздного камня или лоскутов неба, настолько она красива. И вспоминаются поля, залитые рассветным заревом, рыжие колосья, тревожимые ветром, и шелест рек, переплетённых в сердце леса где-то там, позади. — Пора возвращаться, — шепчет Эмма. И, вдруг осмелев, кончиками пальцев касается лба Реджины, проводит легонько по переносице и тут же опускает руку, словно впитав прикосновение. — Пора, — соглашается Реджина, приподнимаясь. Она склоняется к Эмме, прижимается к губам очень осторожно и почти нежно, но плотно, крепко, как хочется именно сейчас. Поцелуй выходит долгим и глубоким, потому что Эмма не может сопротивляться чужой мягкости и горячности языка, а Реджина не может себя остановить. И привычный мир расплывается, теряет свою значимость, потому что есть только острые, обжигающие ощущения, вспышки, ни с чем не сравнимый восторг и бесконечная печаль. Эмма осторожно трогает волосы Реджины, касается пальцами висков и бровей, гладит щёки и обжигается теплом, скопившимся под волосами. Когда Реджина чуть отстраняется, чтобы придвинуться к уху, шёпот стекает на кожу, падает в волосы и тревожит слух, добирается до самого сердца и заставляет его замереть. — Порой, память возвращает всё то, что всегда прятала, — шепчет Реджина. — И всегда совсем неожиданно. Отвези меня домой, киддо. Вечером публика будет рукоплескать.