***
Воскресенье выливается в неожиданный выходной для Евы, потому что Барлоу, оказывается, планировала вечерний поход в Цирк, а Ева, оказывается, терпеть его не может. Поэтому Лайонел отправляется на заключительное представление в этом сезоне одна, а Купер остаётся дежурить в больнице, а это куда лучше, чем спасаться от вечно фехтующей словами властительницы. Куда пойти, что делать, как одеться — все эти замечания маячили серым фоном помимо основных наподобие: «Вирус? Интересное слово» и «Никогда не слышала про Led Zeppelin». У Евы из-за всех этих всплесков повышенного внимания начало развиваться подозрение: а не знает ли Барлоу случаем, что Купер из будущего? Но все эти мысли до паранойи не доходили, потому что у Купер был живой пример того, как ведут себя личности такого самоуверенного и колкого склада ума. Себастьян как нельзя точно подходил под эти критерии, и благодаря ему Ева знала, что, если бы Барлоу входила в число тех, кто знает её секрет, она вела бы себя по-другому. К постоянным подколкам насчёт её одежды и пальто в частности добавились бы шутки, явно намекающие на то, что Лайонел знает. Себастьян, например, иногда из кожи вон лез, да всё так или иначе подкалывал и ещё с таким серьёзным лицом говорил: «Вы будто бы не из этого времени». Супер шутки шутил, короче. Ева поставила на стол коробку с привезённым в больницу новым оборудованием и подумала о том, что Лайонел помимо всех тех неведомых слов, что успела произнести за всё это время Купер больше интересует её пальто. — Тебе надо купить новое, это ни с чем не сочетается и совсем тонкое, — сказала ей сегодня Лайонел, а Ева подумала: «Уж если кому и можно говорить мне об этом, то это не тебе». Купер пошкрябала ногтем по ящику со всякой медлабудой. На дереве красовался яркий штамп компании, которая всё это дело предоставляла. «МсСoy and Co'y», прочитала Ева, скептически фыркнув. Каламбур высшего качества. — Ну, рассказывай: что нам привезли? — рядом с Купер на стол шлёпнулся Лорей. Ева покосилась на него. — Мне тебе блог снять или сам посмотришь? — Давай блог. Откуда снимешь? — С крыши, блядь, сниму. — Заканчивай разводить полемику и говори уже, что привезли, — Джек чиркнул спичкой, поджигая сигарету. Длинная чёлка лезла ему в лицо. — Микроскопы, банки, склянки, лупы и много другого стекла, — парень-грузчик зашёл в кабинет и поставил последний ящик на пол рядом с Купер. Ева поблагодарила его и тот удалился. Джек молча курил. — У нас новых детей привезли. Иди посмотри. Твоя книжка с тобой? Ева покосилась в его сторону. — Какая книжка? — Я тебе книги давал в лаборатории ещё, чтобы ты прочла, — Купер фыркнула. — Я что, должна была их с собой всё это время таскать? Мне как-то не до чтения, Джек, — Ева вытащила из ящика один микроскоп и вместе с ним вышла из ординаторской в коридор. Остальные ящики и микроскопы она справедливо решила оставить там — кому надо, тот возьмёт. — Аластора тебе ничего не мешает читать, — прилетело от Джека сбоку. Ева осадила его взглядом, про себя отметив, что он всё-таки увязался за ней. — Не мешает. — Ты бы лучше работала как следует, — сказал Джек, затягиваясь. «Что я читаю тебя не касается и вообще — ты здесь куратор группы гриппа, и это тебе надо смотреть тех детей и искать везде заговор. Долбозавр, блядь, отвяжись от меня». Купер стискивает зубы, поворачивает в очередной коридор, туда, где людей поменьше и потемнее. Одна из ламп не работает. Её бы заменить. — И как вам Аластор? — сбоку вместо докторского халата мелькает матовый фрак. — Что? — Ева останавливается, оборачиваясь. Джек скептически фыркает. — И как тебе Аластор, спрашиваю. Интереснее, чем книги о чуме и об оспе? — Купер ведёт плечом, сбрасывая с себя секундное наваждение. Она сглатывает: — Интереснее. Что это было? — И про что он? — Джек, докурив сигарету, достаёт из халата карманную пепельницу. — Я в своей жизни книг нормальных почти не читал, давай, расскажи, про что. Не жадничай. — Ничего особенного. Там про, м-м… — Ева поджимает губы, пытаясь собраться с мыслями. — Давай, идём, что встала? — Джек подгоняет её в спину. — Ну, про что. — Про поэта, который желал знаний и всё великое. Грубо говоря, — Ева хмурится, рассматривая микроскоп в руках. Они с Джеком подходят к её кабинету, у которого уже успели вырасти новые стопки медкарт, бумаг и результатов анализов. Купер толкает бедром дверь в кабинет. — Ты не понимаешь, про что читаешь? — Там язык очень сложный. И я уже перечитываю. — Господи Иисус, на что ты тратишь своё время, Боже. — Джек устало трёт виски. Ева проходит в кабинет, опускает микроскоп на стол и принимается искать анализы крови, которые хотела на досуге перепроверить. — На что хочу, на то и трачу. — Иди лучше детей смотри, Купер, — произносит Джек достаточно громко. Ева оборачивается на открытую дверь. — Вёл бы себя потише. — Скажешь всем, что у тебя двойная фамилия. Давай, иди, иди, кыш отсюда. — Это мой кабинет. — Мамочки! — Джек ахает. — Твой кабинетик, да? Принцессе выделили её собственный кабинетик, чтобы она могла вместо работы читать сопливые книжечки? Может, принести тебе чаю в твой кабинетик? Пошла работать, быстро! — Купер закатывает глаза, пока Джек выталкивает Еву в коридор. — Давай, давай, ходить разучилась? Шуруй туда и не забудь… Еву внезапно притягивают к себе, да так близко, что она успевает почувствовать запах доктора Лорея. Сплошной табак, медикаменты и что-то горькое; чужое горячее дыхание обдаёт щёку. Были бы здесь люди, они бы подумали, что у них роман. Но в коридоре пусто и темно, и Ева не понимает, чего Джек так опасается. Он произносит тихо: — Ты вылечила тех больных. Какой у них диагноз? — О… — Тщ-щ! — шипит он ей прямо в ухо. — Оспа, — еле слышно произносит Ева. — Правильно. Правильно. А теперь — подумай. — Лорей притягивает Купер к себе ещё ближе, так, что расстояние между их лицами кажется ужасно ничтожным. Ева встречается взглядом с глазами, в которых плещется маниакальность и страх. — Подумай, общаясь с пациентами, больными гриппом, на что ты должна смотреть? Ответ врезается в мозг кувалдой. «На симптомы оспы?»***
Лондону хватило двух недель, чтобы окончательно сгинуть в небытие. Ева наблюдала весь этот процесс с первого ряда. Сначала шли дети. В основном — все с трущоб. Не мудрено: там грязно, там мокро, там холодно и голодно. Лорей сказал, что в этом нет ничего особенного. После того разговора в тёмном коридоре он вообще только так обо всём и говорил. А дети плакали по ночам, кашляли, лежали с температурой и чаще всего — в бреду. Им было плохо, им было тошно и их рвало прямо на них самих, и от этого всем было ещё хуже. Больница много тратилась на воду и электричество. Лайонел часто считала все эти расходы при Купер, но её они, казалось, вовсе не тревожили. Ева только наблюдала за тем, как Лайонел спокойно выписывает все эти цифры в тетрадь. «McCoy and Co’y» решали все проблемы, связанные с оборудованием, а государство спонсировало больницу едой, водой, одеялами, бинтами и лекарствами. Потом пошли старики и мужчины. Купер редко оставалась дежурить ночью, потому что Барлоу в неё будто вцепилась. Она не давала Еве оставаться одной и всё время приставляла к ней Лорея или саму же себя. Новость о том, что Лайонел теперь покровительствует правительство быстро распространилась в местных кругах. Её авторитет взлетел до небес и все хотели её у себя. Поэтому вечерняя жизнь Барлоу не была обделена насыщенностью, а Купер таскалась с ней, словно сиамский близнец. Но ко второй половине января гриппом заболели работники больницы, и потому у Барлоу снова была нехватка кадров. И Ева, которая кашляла на износ всё это время, но потом внезапно быстро пошла на поправку, стала брать ещё и ночные смены. Она тесно общалась с больными, иногда и вовсе не носила маску, но по какой-то причине была здорова. Ни от Фантомхайва, ни от его слуг не было слышно ровным счётом ничего. Зато было слышно от больных детей. — Скорее, доктор Айвз! — медбрат впечатал дверь в стену кабинета. Ева дёрнулась и поднялась из-за стола. — Что случилось? — Судорожное состояние. Ребёнок, восемь лет. Никто не знает, что это, — под руку Купер попался халат. Она и медбрат вышли в коридор. — Палата? — Шестая? Пациент Сара Уолдер. — Время? — Около минуты. Скорее, доктор Айвз! Купер сбежала по лестнице, перепрыгивая ступени. Длинный коридор пыхтел столпившимся людьми. Ева не обращала на них внимание, лавируя в толпе и пробираясь в шестую палату. — Доктор Лорей знает? — спросила она с порога. Педиатр, стоящая у кровати с ребёнком, вздрогнула. — Никто не знает, где он, — ответила тёмная медсестра. — Решили позвать вас. — Я никогда не видела ничего подобного, — сказала педиатр. — Это же простой грипп. — Дайте пройти, — Ева протиснулась к кровати с больной. И оцепенела. Сара Уолдер лежала на кровати, вся скрючившись, скукожившись, изнывая от мелкой дрожи в теле. Она закинула голову, смотрела куда-то вверх и тряслась всем телом, нагоняя на местных врачей липкий удушливый страх. Мозг, одурманенный второй ночной подряд, работал туго, надрывно и наискось, в то время как всё нутро пищало мерзкими децибелами — ей нужна помощь. Как она — совершенно некомпетентный человек — сможет её вылечить? И что это вообще такое?! Думай, быстрее. — Кто-нибудь знает, что было с ней до судорог? — Никто не знает, — сказала медсестра. — Она скакала, — послышался слабый хрип с соседней койки. Ева посмотрела на ребёнка на вид не старше Сиэля. Он откашлялся. — Как бешеная. — Гиперактивность. — Заключил кто-то. Мальчик кивнул. — У меня такое ощущение, будто бы у неё что-то с головой. «С головой?» — Полоумная? — Что вы ей давали? — рявкнула Купер на педиатра. Та только хлопала глазами. — Что вы ей давали? Ответь. — Какое-то новое лекарство. Ацели… ацети… ласциновая… — Ацетилсалициловая кислота? — Да. «Аспирин!» — в голове что-то щелкнуло. Ева обернулась на ребёнка. Ну конечно. Какая же дура. Детям нельзя давать Аспирин. У них в семье однажды кому-то дали — то ли её матери, то ли тёте, но только ничего хорошего из этого… — Мозг. У неё отёк мозга, — выдавила из себя Ева. — Быстрее, что нужно колоть при отёке мозга?! — С чего вы… — У неё судороги, так что скорее! — Глюкозу, — сказала медсестра. — Быстрее, займись этим, — Купер хлопнула её по плечу. Медсестра подскочила и понеслась к столу с медикаментами. — Набираю. — Скорее, Малински. Ева схватила марлю, промыв ту в спирте. — Подержите её, доктор, — сказала она педиатру. — Будем колоть внутривенно. — Поняла, — сказала Малински. — Давай, держи крепче, — руки тряслись, пока Ева протирала спиртом внутреннюю часть локтя Сары. — Не промахнётесь? — Бог даст, — Саре вкололи глюкозу. — Померьте ей давление. Доктор, откройте окно — ей нужен воздух. Так, — Ева сжала челюсти, мысленно прокручивая варианты того, что можно ещё сделать. «Почему, почему, почему из всех именно я? — Купер хотелось скулить. Она же не может. Она же не умеет. Знает только то, что пишут в интернете. — Умоляю, приходи в себя, Сара». — Помогите поднять её. Она может проглотить свой язык и задохнуться, — отчеканила Ева. Они с Малински Сару на руки. «Давай, детка, успокаивайся». — Что теперь? — спросила стоящая в стороне педиатр. Ева смерила её взглядом. — Только ждать. Я не знаю, поможет ли ей глюкоза. Должна помочь, но… — Ева осеклась, замечая, как девочка успокаивается. Она рвано дышала и мелко тряслась, и с каждой новой секундой зуд в чужом теле ослабевал. Сара шумно вдохнула из окна морозный воздух, а после внезапно безвольно обвисла в чужих руках. — Дайте зеркало, — сказала Купер сухим голосом. Детское тело в её руках было тяжёлым, и Еве пришлось сесть на стул, чтобы как-то её удержать. Медсестра дала своё карманное. Ева приставила его к детскому рту. — Она умерла? — спросил мальчик с соседней кровати. Медсестра помогла Купер положить Сару обратно на койку. Ева пощупала пульс и покачала головой. — Попробуйте разбудить её, — попросила она, отходя в сторону. Купер встала у окна, пока Малински возилась с девочкой. На улице было холодно, злобно и темно. — Не выходит, — сказала медсестра спустя пару минут. Ева обернулась на неё, стоящую у кровати с тонким призрачным силуэтом детского тела. Сара казалась кривой. В палате пахло рвотой. Точно. Аспирин в детстве дали её тёте. Симптомы налицо. — Это кома, — сказала Ева. — Вы разберётесь? — Конечно. — Спасибо. Дверь в палату открылась, и в проёме снова появился знакомый Купер медбрат. — Доктор Айвз, вы нужны в одиннадцатой палате. У нескольких пациентов обнаружено отклонение в поведении. — Ева сухо кивнула. — Иду. В шесть утра Купер выплывает на улицу покурить. Она ёжится, достаёт из кармана грязного халата сигареты. Поджигает первую как можно скорее — от запаха чужой рвоты саму начинает тошнить. Пятеро пациентов за пять часов. У всех схожие симптомы: сонливость, заторможенность в восприятии или излишняя возбудимость, жар, судороги, тошнота, дезориентация. У троих из пяти Ева успела заметить сыпь. «Больница уже успела многих выписать. Значит, осложнения ввиду того, что пациенты находятся в группе риска?» — Купер, не думая, защемила фильтр зубами, выдыхая очередную затяжку. — «Надо узнать у персонала, было ли у них уже такое. Потому что я лично этого не встречала», — Ева легко дрожала, раскуривая сигарету. Мысли вили сети размышлений о пациентах, которых внезапно охватил такой недуг и о том, кто мог бы всё это предвидеть. Был ли такой человек, который мог спрогнозировать всё это? Разве что Барлоу. Или кто-нибудь, кто знает будущее. Купер уставилась в серую стену напротив в нескольких метрах. Кривые трещины расползлись по ней змеями, цеплялись за камни, обвисали, словно сажа и жир. Ева нервно стряхнула пепел. В костях трепетала злость и отчаяние, грязный от рвоты халат стирать теперь Купер. Никто за неё не станет. И чёрт с ним, ничего страшного в этом нет, да только дети не заслужили комы. Никто её не заслужил. В висках у Евы стучало одно: чёрт возьми. Чёрт возьми. Лишь бы не стало хуже. Иначе — Купер знала — она будет бессильна. Ева зажмурилась, выдыхая тяжёлый болезненный воздух. Сзади открылась дверь. — Купер, — Ева замерла, узнав голос Лорея. Дьявол. Где он шатался? — Сара из шестой умерла. Сигарета казалась горячей. С главной улицы подул ветер, стряхнул с неё искры пепла прямо на женские пальцы. Входная дверь скрипнула, закрываясь. Ева попробовала вдохнуть, поняла, что не помнит — как.***
«Причём здесь поп-идолы?» — очень тупо прозвучало в мозгу, пока Ева, жуя бутерброд, пыталась допетрить, что слова Барлоу про армию не имеют ничего общего с фанатками айдолов. Тоска по будущему за последние несколько дней въелась в душу настолько сильно, что теперь не отпускала, и Еве везде мерещились то битлы, то смски, то любимое, качественное и в разы лучше живого и настоящего порошковое молоко. Но нет, медсёстры пили кофе с самым обычным, пусть наливали они его из пакета, а слова о том, что «надо им написать» имели в виду всё те же привычные, проверенные временем телеграммы. Им в больницу с день назад завезли граммофон, чтобы работники могли слушать песни, и Лорей вообще однажды в ординаторской сказал, что песня эта хуёвая, грустная и надо взять и как-нибудь сделать её лучше (он имел ввиду поставить другую пластинку), а Ева встрепенулась, воскликнула лаконичное что-о, и потом у неё в голове долго играла песня про Джуд. А Джек, конечно же, ничего такого даже близко не имел. А Ева сидела, уничтожала свой обед и принимала новые поручения Лайонел, которые заключались в том, чтобы отправить лекарственные препараты нескольким подразделениям армии Великобритании. Купер это ввиду общей раздражительности не сильно нравилось, поэтому она, прожевав, спросила: — Они все заболели? — Барлоу покачала головой. — Единицы. Но правительством было решено отправить им лекарства и работников в целях профилактики. — Только из нашей больницы? — Нет, не только. — Купер кивнула, задумавшись и откусив ещё кусок сандвича. «Ебать». — А почему мы должны этим заниматься? — Барлоу, начавшая, было, говорить перед собравшимся персоналом больницы о другом, натянула на лицо раздражённую улыбку. — Ты, милая, об этом рассуждать не можешь — ты врач. Это твоя обязанность — помогать людям. — Но это же частная клиника. С какого мы государству-то помогаем? — резанула Ева с плеча, наблюдая, как Барлоу от обилия её вопросов начинает раздражаться. — У нас и так дел пиздец море. — Потому что мы лечим людей. Не их вина в том, что они содержатся государством. Будь благосклонна. Нужно делать добро, доктор Айвз, — ответила Барлоу. Её тон, манера речи и взгляд ясно давал понять, что ни один из работников этой больницы, будь он трижды воспитан Лайонел, не имеет права оспаривать её решения. Но Купер это не останавливало. — Да они мрут пачками, какая же тут помощь? — А ты предпочитаешь ничего не делать? — в глазах Лайонел промелькнули искры плохо скрытой агрессии. Ева пожала плечами. — Хороша работница. — Не хочу, чтобы на мои плечи легла ответственность ещё и за армию. — Не веришь в собственные силы. — Не верю. — Очень жаль. Тогда тебе, наверное, нечего здесь делать? Поди отсюда, — улыбнулась Лайонел, принимая в руки дела из травматологии и вручая их Еве. — Сейчас как раз самое время совершить обход. Купер молча спрыгнула со стола и взяла документы, ёжась от колючего взгляда Лайонел, которая наверняка мысленно сейчас давала ей пощёчины. Ева выскакивает из ординаторской под дифирамбы. Отчасти она была вполне рада такому раскладу, потому что действительно не желала ввязываться во всю эту кампанию с армией и военным флотом Британии. Но, если честно, тот факт, что Купер позорно прогнали с общей планёрки, заставлял Еву есть стекло от обиды, потому что она, конечно, этого совсем не ожидала. Сама виновата. Договорилась. Она знала, что ставить авторитет Барлоу под вопрос — табу, но эмоции рано или поздно должны были ее переполнить — Ева ждала этого. И вот, наконец-то, когда катализатором стали мрущие дети, всё в мозгу встало не на свои шаткие места, а на что-то, на что лучше в принципе никому и никогда не вставать. И Купер, понимая, что всё равно ничего не сможет изменить, отправилась, не раздумывая, делать то, что приказано. А ей уже просто осточертело. — Депрессия, ебаный свет. Депрессия. Пошли вы на хер, — сплёвывает ругательство Купер, вспоминая, как главврач с психиатрического день назад сверкнул круглыми очками и высек мрамором самое тупое в жизни клеймо. Ну да, ей же больше нечего делать, кроме как хандрить. Жалеть себя. Нет, Купер не из того десятка. Но, тем не менее, с каждым днём становилось все безразличнее на ссоры с Лореем, на бессовестного Сиэля, на старушку из пекарни, на всех остальных. Ева замирает на мгновение, пытаясь вспомнить её имя. Потом с тревогой отдёргивает себя, думая, что не очень-то ей и нужна. Пусть пекарня живёт без Купер. Им же лучше. Головной боли меньше. Да, было как-то не до Ист-Энда, не до людей в общем их понимании, не до того, что месяц декабрь перевалил за половину, а будущее Евы было для неё так же далеко, как и для всех остальных людей на планете. Да, Купер скучала. Но ни на что, кроме воспоминаний, не хватало времени. Детям нравились между делом криво спетые песни Queen, а в остальном… В Лондоне объявили карантин. Грипп развивался стремительно — все только диву давались, не понимая толком, за что им такая кара Божья и где же шляется Ной со своей спасательной шлюпкой. Закрывались заведения, пустели улицы, густел над городом смешанный с туманом и химикатами смог, а с корабля спасителя тварей дрожащих бежала первым делом аристократия. Ньюнесс в своей газете написал зычными буквами — «Лондон в чумном огне» — и эти буквы по закону любимого Фрейда были огромными. Всех распугали, конечно же. В трущобы никто не совался. Больница Барлоу старалась не допустить того, чтобы западный Лондон стал очагом вирусов и болезней и потому периодически туда отправляли отряды по чистке. Все работали одинаково. Все работали слаженно и под руководством вождей. Прямо как в Советском Союзе, подумалось Еве, хоть она там никогда и не была. Но может под старость лет и успеет. Он же вовсе не за горами. Из Лорея совет было не вытянуть. Ева заканчивает с делами в травматологии с успехом и быстро. Она спрашивает у медсестры, где шляется Джек, потом ещё у нескольких, а потом перестаёт это дело. Единственного человека в этой больнице, которому можно было с горем пополам доверять, было не найти, и Купер решает отбить себе положенный кофе в столовой. Садится за стол она одна, конечно же, и принимается растягивать жалкую кружку на час-полтора тоже — одна. И удивительно, но — помогает Аластор. В столовую подтягиваются остальные врачи. Был ушлёпок из травма. Неплохой такой хирург, куча педиатров-курочек, много стажеров и медсестёр. Купер украдкой считает знакомые лица коллег, отвлекаясь и перечитывая в который раз одну строчку. Медсестрички вьют своё гнездо через стол от неё. Говорят, у них в клинике появился новый врач. — Только тише, прошу тебя, он же скоро придёт сюда обедать, — Купер коротко усмехается, слушая, как смущаются медсестрички. И чего такого интересного они там зацепили? Она кидает на них косой взгляд, дивясь и умиляясь тому, что даже в такой несладкой ситуации девушки за соседним столом умудряются быть нежными, трогательными и не безразличными к мужскому. Что за новый доктор-красавец? — А какие у него руки, вы видели? — говорит одна курочка, как можно сильнее наклоняясь вперёд. — Я потрясена. — Руки пианиста? — Лучше — в венах! — Я бы хотела, чтобы он меня осмотрел, — говорит другая, подмигивая. — Если вы понимаете, о чём я. — О боже, Сюзи! — Ужас! — Ха-ха-ха, да ладно вам. Это же просто шутки, — отмахивается медсестра, наблюдая, как половина столика хихикает, а вторая спешит смущаться. Они принимаются и дальше нахваливать нового красивого доктора, а Ева решает вновь заняться кофе и Аластором, слушая выделяя редкие фразы из разговора через раз. «Красивый» — растворяется в её сознании вместе со вкусом чёрного кофе. Ева слышит что-то про то, что он — брюнет и думает, что это как раз-таки её слабость, если можно как выразиться. А ещё карие глаза — голубые, серые, зеленые Купер не переносит. Нет, ей нравятся только карие. — А глаза у него какие? — Ах! Словно терпкий коньяк. — Вот душка! Ева усмехается, уже практически и не вникая в написанный Шелли текст. Руки, глаза, это всё прекрасно. Что ей ещё нравится в мужчинах? Ну раз уж пошла такая пляска, то почему бы и не попредставлять, не пофантазировать? «Плечи. Осанка. И костюм, — все это знают: мужчины в форме — слабость любой женщины. Ева фыркает на эту мысль, едко добавляя: — Смотря, какая форма. Военные сами по себе какие-то слишком выглаженные, врачи те же будут куда лучше. Да, этих девушек можно понять, — она прячет улыбку за кружкой кофе. — Пожарные. Садовники. Повара в фартуках — особенно, когда на мужчине рубашка и фартук, и он не блондин, как Бард, а…» Но все эти размышления обрываются, Купер откладывает книгу и принимается внимательно рассматривать столовую. Где-то внутри скребёт чувство — царапается и хватает красивыми мужскими руками за бёдра, горло и спину. Что-то не так, чувствует Ева, приоткрывая рот, чтобы вдохнуть больше воздуха. Книга, которую Купер всё ещё держит в пальцах, обжигает страницами. Вокруг снуют врачи — люди как люди, и даже раздражающего Лорея нет поблизости, тогда почему интуиция протяжно воет — что-то не так, что-то не так накрыли плечи чужие руки что-то не так он может её съесть, а ей нравится. — И всё же — как вам Аластор? — Ева мечтает услышать стук чужой кружки о стол, скрип стула, наполненный неподдельным интересом вопрос. Ей нужно это, почему-то так остро и болезненно, как какое угодно занятие человеку в одиночной тюрьме. Хочется бояться выдохнуть, дрожать, не остаться без внимания и на секунду, на мгновение почувствовать этот запах и интерес в озорных глазах. Чтобы потянуться, схватить, доказать: ты только послушай меня. Услышь меня. Но Ева всё дышит, жмётся в углу и под, расходится остервенеем, болью в кистях и коленях, уязвлённой гордостью, а уязвлённой именно потому, что страшно страшно страшно страшно хочется мужского тепла. … Дрянь. Это ведь мерзость. Новый врач заходит в помещение. Он важен, окидывает взглядом пространство, раздаёт указания врачам помельче — и останавливается на сидящей в другом углу столовой Купер. — И всё же — как вам Аластор? — слышит Купер в тяжёлом воздухе, рассматривая незнакомую фигуру нового доктора, его пышный блонд и светлые, сухие, лишенные всей жизни глаза. Не тот.***
В больнице всего пять этажей. В подвале находится склад. Туда пускают не всех, Ева называет их самыми безразличными, потому что запах наверняка там стоит знатный. А ещё клаустрофобия. Тунельчики то, что надо. Зона пятьдесят один обкуривается от зависти. Шик. Блеск. На первом вовсю воркуют сестрички, есть приёмная и столовка — всё как у людей, особенно, у тех, кто ведут чистый бизнес. Второй и третий этаж на манеру. Четвёртый это особо тяжёлые случаи в левом крыле и просто впавшие в сон в правом. Ноги как у моделей от бесконечных марафонов по лестницам. А пятый. У Барлоу кабинет козырный. Дуют ветра, правда, но их немного. Зато в одной из стен огромное круглое окно с видом на Лондон. Хороший обзор на главный вход в здание. Рядом с ним мостятся полки с сервизом, книгами, алкоголем и выглядит это место как милый сердцу чердак. Не то, что та её съёмная квартира. Тридцать три несчастья, от которых приходишь в восторг — вот, каким был кабинет Лайонел Барлоу. Ева успевает заметить — отличная звукоизоляция. И даже есть несколько комнат — выше по деревянной лестнице прямо в крышу торчат ножки купальни. А ещё выше, наверное, кровать. — Вызывали? — Барлоу как по закону жанра отрывается от своих бумаг и поднимает на неё взгляд. — Вызывала. Ева какое-то время мнётся в дверях. — Проходи, — Лайонел поднимается и подходит к шкафам. Ева проходит в кабинет, аккуратно закрывая за собой дверь и встаёт перед, в центре комнаты, принимаясь терпеливо сверлить взглядом лопатки Барлоу. — Чаю? — Смотря, сколько времени займёт наш разговор. — Достаточно, чтобы успеть выпить чай, — отвечает Барлоу. Ева опускает взгляд на стоящее на столе стадо фарфоровых слоников. — Воля ваша. — Ещё бы. Разумеется, — Лайонел оборачивается к Еве, крутанувшись на каблуках. — Зелёный? — она одобрительно усмехается и, огибая стол, проходит мимо Купер к другому концу кабинета. — Чайник недавно вскипел. Ты умеешь подавать китайский чай? — Откуда мне. — Действительно, — Барлоу открывает лавандовую жестяную банку и высыпает оттуда чай. — Сядь. Вон на то кресло. — Она подхватывает деревянный поднос и снова проходит мимо Евы, ставит его на столик около кресел. — Конфет? — Я не ценитель, — говорит Ева, опускаясь на кресло. Лайонел садится следом. — Конечно. Пока она разливает чай, Ева думает о причине того, зачем Барлоу вызвала её на разговор аж сюда — в место, куда доходит далеко не каждый первый и не каждый второй. Скорее всего, причиной этой встречи является то, что Купер позволила себе вольности в отношении Барлоу и прилюдно начала оспаривать правильность её решения. За такое начальство обыкновенно склонно увольнять (если честно, было бы хорошо), но Купер понимает, что данный случай вряд ли подходит под критерии обычного. Первую заварку Барлоу выливает на поднос. — Так заведено правилами, — объясняет она, пока Ева наблюдает, как чай через специальные щели в дереве проваливается куда-то в пустоту. — Второй раз я завариваю для нас. — Зачем вылили? — Чаю нужно время, чтобы раскрыться. — Барлоу наливает ещё кипяток. — Тебе разве никто не рассказывал? Странно, — говорит она, опуская на чайник крышечку. — Мне казалось, дворецкий семьи Фантомхайв довольно трепетно относится к тому, чтобы качественно рассказать и показать. Ева стреляет в Барлоу взглядом. — Что вы имеете ввиду? — Ну как же, — Барлоу отвлекается от чая и поднимает голову. — Я имею в виду правила. — С чего ему учить меня, как заваривать чай? Барлоу пожимает плечами. — А вдруг, — она выдыхает усмешку. — Не принимай всерьёз слова старой женщины, — отмахивается Лайонел, принимаясь разливать напиток по кружкам. — Я иногда люблю поговорить, что думаю. Просто, без предубеждений. — Вы на что-то намекаете? — спрашивает Ева, наблюдая, как Барлоу принимается поливать чаем маленькую фигурку какого-то бога. — Это тоже правило, — объясняет Лайонел, ловя её взгляд. — И намекаю я разве только на то, что он интересной внешности мужчина. — Благодарю за чай. А вы успели подметить? — Купер аккуратно берёт маленькую пиалу в руки. Лайонел демонстративно крутит в пальцах свою. Она делает глоток и задумывается над ответом. — Хороша, — наконец-то выдает Барлоу. — Ты где-то этому училась? — Чему? — Так разговаривать. — …Жизнь научила, — вспоминает Ева старую шутку. Барлоу всем видом соглашается с ней. — Конечно, я успела подметить. Мне же интересно, что и кто тебя окружает, — всё-таки отвечает Лайонел. — Как вы благородно выкрутились. — Нет. Я всего лишь говорю, что думаю. Ты ведь не против? — Ева только ставит пустую пиалу на столик, посчитав этот вопрос риторическим. — Как тебе чай? — Устраивает. — Конечно. У меня есть ещё такой же, только с опиумом, — Барлоу откидывается на спинку кресла. Ева усмехается, наклоняясь вперёд. — Нет, я сама налью. — Не откажусь и от такого же, только с опиумом. — Правда? — Ева насмешливо прищуривается. — Правда. — Мне принести? — Можете, — Купер снова усмехается. — Только у вас его нет. — Почему ты так думаешь? — спрашивает Барлоу. — Потому что вы порядочная женщина. Лайонел всматривается в Еву, несколько раз прокручивает в голове её ответ (по ней это видно) и, наконец, довольно прикрывает глаза, расплываясь в тонкой улыбке. — Хороша. Ева смотрит, как Барлоу повторно заваривает чай, решая игнорировать её слова. В конце концов, Купер, сколько бы она ни пыталась, не понять, почему Лайонел так цепляется за неё. В горле после оценки Барлоу остаётся неприятный жилистый ком неведения и раздражения, но с ним пока что ничего не сделать и можно лишь, абстрагировавшись, наблюдать. За этим разговором — тоже. (Была теория — сентиментальная и розовая — о том, что у Лайонел просто нет лучшей подружки). — Так ты не против, если я буду говорить то, что думаю? — Нет, конечно. — Ева делает глоток горячего чая, готовясь слушать, что же такого Барлоу ей скажет. — Так вот, — Лайонел закидывает ноги на подлокотник кресла и принимается смотреть в окно. — Я немного за тобой наблюдала. — Она переводит взгляд на Еву. — И знаешь, что я заметила? Купер пожимает плечами. — Нет. — Я заметила, — Лайонел тяжело вздыхает, — что у тебя нет молодого человека. Скажи, ты… ты ими не интересуешься? — Вы имеете ввиду в данный момент или вообще? — Вообще. — Интересуюсь. — То есть тебе что-то мешает интересоваться ими в данный момент, — заключает Барлоу. Ева откидывается на спинку кресла. — Вы хотите поговорить со мной о моей личной жизни? — Не перебивай, я кое к чему подвожу, — Купер, видя, что Барлоу замолкает, делает жест рукой, чтобы она продолжала. — Что-то мешает. Мы остановились на этом. Я прошу тебя подумать об этом, милая, — серьёзно говорит Лайонел. — Вот смотрю я на тебя. Ты молодая, красивая девушка… — Купер обречённо вздыхает, — и при всём этом у тебя никого нет. Почему? Что-то тебе мешает, понимаешь? Что-то или… — Я не думаю, что хочу об этом сейчас говорить, — сухо режет Ева. — Я просто за тебя переживаю. Пойми меня правильно, я по глазам вижу, — Барлоу поддаётся вперед. — Будь внимательнее. Особенно с этим дворецким. — Вы же его даже не знаете. От силы два раза видели — почему мы говорим о нём? — судорожно выдыхает Ева. И Барлоу вспыхивает триумфом так, будто бы только и ждала этого. — Потому что мне хватило. Понимаешь? Мне хватило, а тебе нет. Всего нескольких встреч, чтобы увидеть. Тогда, у аптеки, — Ева невольно вспоминает ту сцену, когда они с Лайонел встретились, но почему-то не может вспомнить, чтобы в ней фигурировал Себастьян. Лайонел, видя непонимание в лице Купер, объясняет. — Когда Граф и он вышли из зала суда. Он так рванулся вперёд, когда увидел меня с тобой. «Да потому что он хотел тебя поймать, ты же преступница!» — По мужчине сразу видно, когда он заинтересован в женщине. — Барлоу ставит перед Купер третью порцию чая. — Но у него интерес уж точно нездоровый. Бешеная псина. — Вы же это всё только что придумали, — фыркает Купер. «Откуда тебе знать, какой он. Даже Сиэль не знает». — Милая, — улыбается Лайонел. — Да за километр видно, что он хочет тебя, — Ева, отпивая чай, принимается судорожно кашлять. — Ну-ну. По глазам видно. Я это к тому, — говорит Лайонел, наблюдая, как Купер звонко ставит пиалу на столик, — что, как бы я не злилась на тебя из-за работы, я рада, что ты живёшь у меня. Своя пара, конечно, нужна всем, но не такая. Ты что так смутилась, солнце? — спрашивает Барлоу, игриво сверкнув глазами. — Только не говори мне, что ты не знала. — Я не думаю… — Ева обрывается, откашливаясь, — что вы, кхм… правы. Барлоу многозначительно молчит. — Почему вы вообще о нём заговорили? — Понимаешь, я чувствую за тебя ответственность. Я тебе почти вместо матери, — сообщает Лайонел. «Как тебе это вообще в голову пришло?» — вскидывает брови Ева. Барлоу это замечает. — А разве нет? Посуди сама: я воспитываю тебя, переживаю за тебя, держу тебя при себе в моём доме — чем не мать? И, как очень близкий для тебя человек, я чувствую влияние со стороны. Сильное влияние. Потому мне осталось только предположить, кто его распространяет, — заключает Барлоу. — Ну не доктор Лорей же. Он у нас с твёрдым характером, но всё-таки много тебе уступает. Да? Да. — Ева успевает только разводить руками. — А граф, он всё-таки ещё ребёнок, — вздыхает Барлоу. — Недавно перенёс утрату тёти. Остаётся, сама понимаешь. Очень невыгодное положение. — Что толку говорить о нём? — цедит Ева, не понимая, что имеет ввиду: положение или его. Барлоу с невинным видом допивает чай. — В любом случае, я позвала тебя сюда не поэтому. — Почему же? — Ева собирает в кулак всю свою силу воли и терпение и остаётся сидеть спокойно, получая в ответ очередную паузу. — Ты выглядишь какой-то… — Барлоу качает головой, подбирая слова. — Нет. Она снова переводит взгляд в окно и на этот раз остаётся молчать с минуту. Купер делает глоток уже остывшего чая, ведь пиалы крохотные, холодят напиток быстрее чашек, и принимается рассматривать Лайонел. Удивительно, но она никогда не задумывалась, как эта женщина дошла до того, чтобы стать тем, кем она стала. Барлоу же не всегда была такой. Какой такой — неясно. — А вы… — Ева моргает, пытаясь сформулировать мысль. Лайонел отвлекается от окна на неё. — Да? Тот же Себастьян, которого они ещё почему-то вспоминали недавно — накопал на неё информацию. Вроде бы Барлоу была в Германии. Или она из Германии? Имя вроде бы не немецкое. Да и не тянет как-то Внешностью. Кто же она такая? «Сидят два незнакомца и ждут друг от друга чего-то», — горько замечает Купер и усмехается. — А вы вообще откуда? — в итоге спрашивает она. — Я из Америки. Барлоу давит лисью улыбку. — Очень славно. — …Не хотите рассказывать? — Видишь ли, — Лайонел картинно вздыхает. Ева фыркает, понимая, что дворецкий семьи Фантомхайв был упомянут раньше не только ради того, чтобы потрещать о парнях. — Тогда я не понимаю, чего вы ждёте от меня, — Купер поводит плечом, готовясь в любую минуту уйти. Барлоу вместо ответа достаёт шёлковый мешочек с табаком. Она высыпает табак на бумагу и принимается крутить сигарету, проводит по ней большими пальцами, выравнивая. — Передай мне мундштук. Там, на столе. — Ева поднимается с кресла. — И раз уж встала, — видишь комод, за моей спиной? Купер мажет по нему взглядом. — Да. — Спасибо, — Барлоу кивает, вставляет самокрутку в мундштук и закуривает. — Не хочешь? — Нет. — Ты бросила? — Что-то вроде того, — неопределённо отвечает Ева, опускаясь напротив и продолжая рассматривать стоящий по левую сторону от окна комод. — В нём лежит что-то очень дорогое. — Барлоу почти не видно за мокрым дымом. — Твоё. Гипотетически, — она стряхивает пепел и снова поджигает. — Ах, надеюсь, им это поможет. Мы пока проверяем. Бедные люди. — Вы хотите сказать, — комод так и манит его открыть, Купер скользит по нему взглядом и невольно выпрямляется в спине. Пиала в руке трещит. Лекарство. — Мы очень надеемся, что оно поможет людям внизу, — кивает Лайонел. — Отчасти это твоя заслуга. Ты хорошо лечишь людей, понимаешь? «Да я ничего не делаю», — Ева удивлённо моргает. Когда? Когда она лечила здесь хоть кого-то? Неужели всё то время, пока она ходила тенью по этой больнице и рефлексировала, она успела кому-то помочь? А как же те дети? Те иностранцы? Им уже лучше? Посмотреть бы, что пишут в газетах. — Мы пока что его не афишируем, сама понимаешь, надежда. — Ещё то оружие. — Именно, — соглашается Барлоу. — Я думала, эта новость тебя немного обрадует. В последнее время ты совсем не своя. Люди это замечают. — Какие люди? — спрашивает Ева, в голове тут же прикидывая. — Наши инвесторы, например. Томас Хадсон, помнишь такого? Вы с ним недавно пересекались, — Ева заторможено кивает. Ах да. Светские приёмы. Которые она в последнее время посещает чаще, чем сама Лайонел. — А ещё люди в больнице. Я в конце концов, — продолжает Барлоу, очередной раз затягиваясь. Купер успевает заметить — табак с шоколадом. — Я поэтому и поинтересовалась, как у тебя дела на личном фронте. Мне показалось, что ты по кому-то тоскуешь. Не сочти за грубость весь наш предыдущий разговор, — Ева качает головой. — Я и не собралась. — Мне кажется, что человека может так измотать только какое-то сильное чувство. — Купер перебивает её быстрее, чем успевает это понять. — Любовь, например? — но Барлоу, кажется, не замечает в этом её порыве глупости. Напротив, она одобрительно кивает и продолжает: — Или что-то сильнее. — Если веришь в любовь, есть ли что-то сильнее? Барлоу смотрит на Еву заразно, внимательно, жадно и смутно знакомым взглядом. И выражение лица у неё тоже — знакомое. Оно отпечатывается в памяти медовым клеймом, проходится по костям, щекочет спину линией позвоночника. Они будто бы говорят о ней и о нём — об этом самом, таком знакомом им обеим, таком близком и осязаемом. О том, что Ева может наблюдать каждый день. О том, что давно застряло в прошлом и дело тут даже не в тысячелетии. На Купер с этим взглядом наваливается тугая женская тоска и усталость, она мешается с раздражением — собственным и чужим. С интересом. С чем-то сладким, детским, манящем, на кончике языка застывшем, осенью, чем-то сухим и дождями. Чем-то, что стоит прямо перед ней и пьёт из неё всю её жизнь. Что-то тебе мешает, понимаешь? Что-то или кто-то? Прямо перед ней — подними голову. Всего в больнице пять этажей. В подвале раздевают трупы, на первых трёх — встречают будущих. На четвертом они лежат в коме и оттого там почти никого не бывает из санитаров, а на пятом На пятом тихо, словно в могиле. А рядом с ним очень жарко, очень больно и жарко. Ева спускается по лестнице медленно, держась за поручень и на пути не встречает никого. В голове звенит ответ Лайонел и догадка — она, наверное, за жизнь натерпелась. Бедная. Купер стольких жалеет. — Одержимость. А он бы от этого рассмеялся.***
— Одержимость? Она правда так думает? Я не понимаю. Я не понимаю. Ева останавливается на половине пути, разворачивается и изменяет направление, теперь уже собираясь не вернуться ко всем на первые этажи, а как можно незаметнее выскользнуть из больницы на улицу. Она огибает крыло, ловко заворачивает в собственный кабинет (не комната, а слёзы — сплошной бардак), сдёргивает с вешалки пальто. Накидывает его поверх халата, а на лицо натягивает специальную маску — на всякий случай. Говорят, в Ист-Энде, куда собирается сейчас Купер, маска не помешает. Она выскакивает из больницы через чёрный ход, проходит дворню и лезет в дыру в заборе, чтобы потом выйти на соседнюю улицу. Думать даётся плохо. Ничего кроме того, что Барлоу только что настоятельно внушала ей своё беспокойство, не лезет в голову. Внушала своё беспокойство и на что-то намекала. Хотелось от всего этого поскорее свалить. За весь этот разговор Ева железно поняла: она практически ничего не знает о Лайонел. Да, та докторская работа, которую ей в качестве досье предоставил Михаэлис, конечно была хороша, но. Но. Она всё равно ничего не знала. До сих пор. Ничего, абсолютно ничего, кроме имени. Одно. Отчасти ёмкое. Вычитанное ещё месяц назад на той чёртовой кухне. Купер тогда посчитала, что его наличие в том документе все недооценили. И оказалась права. Если и можно было узнать что-то о Лайонел — раскопать, что у неё в голове, выявить причину, найти объяснение тому, почему она так смотрела на Купер, то это можно было сделать только там. Была у Евы такая надежда. Хрупкая, она вылилась на лестнице паба и была такова. На Сильвер стрит, в чреве трущоб за поворотом, в месте, где воют ветер и радио-предупреждение о том, что всем жителям города стоит избегать заражённых — пахнет уже не кислой капустой, а мухами, варёным мясом и настоящим дерьмом. Купер медлит, неуверенно смотрит на вход в паб и только надеется на то, что внутри вид получше. Но подвальное помещение, заросшее гололёдом и рвотой на крыльце, не обещает быть чистым хотя бы наполовину. Конечно, приходится собраться с мыслями. Надо ли ей? — Надо ли мне? — Ваше любопытство не знает границ, — шелестит в воздухе, а Ева от этого только фыркает. — Приплыли. Вылезай из моей головы. Она шагает вниз, ступая аккуратно и брезгуя взяться за поручень. Ступеней всего три, что уж там — не поскользнётся. А внутри только всё и вопит — если что, если что вдруг, она напишет, она может написать емуитогдавсёэтозакончится. Паб Хуго Вессера встречает Еву морским ветром из окна и поросшим плесенью стариком.***
Сиэль смотрит на Элизабет в упор и не видит её, а только дёргает плечами. — Ничего страшного. — Но, Сиэль… — Это моя работа, — отрезает он строго, но не без утешения. — Поезжай со своей семьёй, не расстраивай маркизу. У вас там чудесный дом. — Какая разница — какой дом? — Элизабет настолько теряется, что вскакивает со своего кресла и оставляет нетронутым чай — плевать она хотела на свой сервиз и занавески, на то, что собираются в дорогу слуги. Ей нужно остаться. Паула согласна с ней, разумеется. — Я со всем разберусь, — Сиэль поднимается следом, как того требует этикет. — Ты же знаешь. Если что — у меня всегда есть Себастьян. Элизабет принимается мять ткань платья. — Ты будешь писать мне? — Обязательно. — Когда всё закончится, приезжай к нам, ладно? Как только, так сразу. Тебе морской воздух не повредит. В качестве профилактики, — изворачивается Элизабет перед Сиэлем, пока её пальцы крутят узелки на платье. Элизабет настолько увлекается вседозволенностью её изречений, что начинает забываться и теперь уже на правах невесты вымаливает: — Обещай мне. Сиэль хмурится, но сдерживает секундную вспышку раздражения в себе. — Хватит. Я сказал, что приеду, — осаживает он её. Элизабет от этой манерности в голосе в секунду теряется. Проклятый статус графа. — Хорошо, — давит из себя она. Сиэль выходит из комнаты следом за ней и смягчается только тогда, когда семья Мидфорд по одному начинает пропадать в дверях повозки. — Элизабет, — он ловит её ладонь в светлой перчатке и аккуратно сжимает. Элизабет оборачивается с надеждой и благоговением в глазах, кивает, даже не сдерживает робкую улыбку, и Сиэлю уже не так важно, что за этой минутной слабостью наблюдает демон — впереди ему предстоит выполнить много работы, грязной работы и от этого вовсе не радостно. Они смотрят друг на друга, стараясь запомнить, хотя и так знают, что всё равно помнят: она — настойчиво, живо; он — потому что так надо, но всё-таки ему с ней тепло. В нескольких метрах от них Паула задумчиво тянет, глядя на поместье: — Закрыл, — по всему саду слышится скрип главных дверей. — Конечно, Паула, — кивает Франсес. — Все соседи уже давно уехали, только мы задержались. — Маркиза, прошу вас, поспешите. — Сейчас. Элизабет, — она вздрагивает, оборачиваясь на мать и задевая Сиэля по носу концами светлых волос. — Не заставляй себя ждать. — Сейчас, матушка, — Сиэль снова ловит её взгляд, смотрит на красные от мороза щёки, на дрожащую Элизабет — она спрашивает одними глазами: пора ли? Точно пора ли? Сиэль кивает, отпуская её руку через несколько секунд. Думает добавить: со мной всё будет хорошо, но когтями в горло давящий Себастьян не даёт распыляться на нежности дальше. Неважно. Они уже и так друг другу всё сказали. — Не забывай носить маску! — говорит она напоследок. — Скорее, Элизабет, — зовёт её Эдвард, которому не терпится поскорее забраться в кэб следом. Дворецкий Мидфордов подаёт ей ладонь, и Элизабет, сверкнув на прощанье краешком платья, исчезает в темноте. Дверь за Эдвардом захлопывается. Они уезжают. Сиэль выдыхает горячий воздух, оборачиваясь на покинутое поместье. Слуги хорошо постарались, успевает отметить он, всё закрыто наглухо. Сплошные тёмные окна и снег. За последнюю неделю его много выпало. — Господин. — Себастьян держит вежливую дистанцию, но всё-таки о себе напоминает. Псина. — Пора. — Кто-нибудь остался в округе? — Сиэль не может отвести взгляда от дома. — Только мы, господин. Вся аристократия предпочла перебраться на запад или юг — подальше от очагов болезни. — В Лондоне кто-то остался? — Завсегдатаи. — Что ж, — Сиэль отворачивается от поместья, скользит взглядом в сторону уехавших Мидфордов. Кэба уже не видать. — Разберёмся с этим побыстрее.***
Когда Хуго впервые за мимолётную вечность, проведённую в этом пабе, поднимается со своей скамьи, чтобы поприветствовать Купер, Ева понимает — он её ждал. Долго, преданно и молча, раз за разом репетируя у себя в голове речь. Гоняя сцены из жизни, масляным пятном запекшиеся в рубцах на столешнице, такие далёкие и недостижимые. Было — прошло. Исчезло. Безвозвратно. — А ведь я тоже когда-то был молодым, — Хуго смотрит на Купер, рассматривает её до неприязни откровенно, Еву от этого морозит. Конечно, он был. — А сейчас — я старик. Вон ты какая, молодая, сочная. И всё равно припёрлась сюда. Ты разве не видишь? — Ева обводит взглядом гостей паба. Редкие тени трещат по углам, огонь за спиной Хуго потух с получаса назад, люди все двигаются медленно. Сверлят дыры в пространстве, не шевелятся. Где-то в другом конце зала за стойкой мерцает блеклое платье Аманды. Они пересекаются взглядами. Ещё поговорят, может быть. — Будь я моложе, забрал бы тебя отсюда, — вздыхает Хуго. — Но я уже прожил и пропил своё, так что тебе нечего больше у меня ловить. Забирай себя отсюда сама. — Вы можете дать мне ответы, — Ева поводит плечом, мысленно готовясь к тому, что Вессер будет смеяться. И его пробирает на кашель. — Ответы? А нужны они тебе, эти ответы? — Купер решает не отвечать, потому что как в воду глядит и видит — Хуго нужно время, чтобы поломаться. Он всё ей расскажет. Всё, что может. Но разговор обычно начинают с погоды. — Симпатичная ты. Уезжай, а, — говорит он. — Хоть бы куда. Тебя здесь уничтожат эти кровопийцы. — Вы сами меня к ним послали. Тогда я не казалась вам симпатичной? — Я думал, ты сбежишь, поджав пизду. — Хуго заходится таким знакомым для работника больницы кашлем и прикрывает ладонью рот. — Пардоньте. Хвост. Ева неловко вздыхает. — Может, вы что-то ещё думали? Хуго подаётся вперёд, задевая локтем пинту с пивом. Она падает набок и разливается на стол, но Вессер это даже не замечает. — …В тебе был какой-то, понимаешь, — Хуго обрывается на кашель. — Какое-то отклонение, кхм, что-то, на что я посмотрел и подумал — да, эту девку, — он снова кашляет, усмехаясь и показывая на Еву пальцем, — с её, кха, сумасшедшим для такой девушки вопросом, можно послать в логово гадюк. И она! — Купер хмурится, наблюдая, как Вессер заходится в новом приступе кашля. — Да что ж такое, блядь, и она, — повторяет он с безумной надеждой в голосе, — выйдет оттуда живая. В глазах старика плещется воспалённое чувство вины, стыд, простота. Он вновь окидывает Еву взглядом, но уже не как человек, который может позволить себе мысленно вставить практически незнакомой девушке. Мужчины всегда остаются мужчинами, сколько им ни было, и все они хотят ласки, но Хуго уже успел прожить жизнь и смотреть на Купер, как на очередную незнакомую женщину. — Я тебе жизнь сломал. — Вессер смотрит на неё, как её отец. — И мы это оба знаем. Ты же чувствуешь это. Ты же чувствуешь, я прав? Ева сглатывает, пытаясь собраться с мыслями. Она медленным движением стягивает с лица маску, тотчас чувствуя, что воздух вокруг сгущается. Душно и мокро. А кому ещё о таком рассказать? Хуго терпеливо даёт ей время подобрать правильные слова. — Я выйду оттуда живой, — голос ломается в середине, даже раньше, чем того ожидает Ева. Она вздрагивает, не может закончить предложение, совершенно не страшное предложение о том, что есть одно но. Душу леденит осознание того, что невыносимо произнести это вслух. Признать и увидеть. Это значит, что она — слабая? Это значит, что всё, что Ева видела в Себастьяне в тот день, когда она узнала о том, что он демон — правда? Всё его представление о людях, вся его космическая необъятная мудрость, вся насмешка, презрение по отношению к таким существам — это правильно? раз даже сейчас переступая себя через силу и надрываясь она не может сказать просто озвучить даже не посмотреть на это на то, что гордость её — один сплошной смех, а сама Ева устала и не может больше терпеть и хочет ломаться самостоятельно и хочет бежать и забыть и быть послушной Быть женщиной. Всего лишь женщиной в этом мире — её и его. Готова ли Купер, откинув все предрассудки, вспомнить, зачем она пришла к Вессеру в первый раз? Но Еву хватает только на её жалкое обещание и большего она не говорит. Хуго всё понимает. Расстраивается ли? — Ох уж эта любовь. — Это никакая не любовь, Хуго, — отрезает Ева, которую словно кипятком окатили. — Это простая обязанность. — Перед кем? Народом, которого лечишь? Перед свиноматкой? Заливай, — Хуго пихает локтем паренька, который сидит на другом конце скамьи. — Что скажешь, а? — Да мне похую, пусть со шлюхами о любви базарит, — выдает он, натягивая кепку до бровей и по-хозяйски разваливаясь. От Вессера мальцу тут же прилетает увесистая оплеуха. — А чё это тебе можно, а мне нельзя? — Иди, возьми себе кого-нибудь, если недотрах. Пока можешь. Давай-давай! — Вессер прерывается на кашель. — Тоже мне, петух нашёлся. Женщин надо уважать. — Да как-то поздно их уже уважать! Купер заметила пятна на лице парня ещё только когда вошла в паб и потому на его реплику не обижалась. Её это всё будто бы не касается. А парень весь разговор глаз с неё не сводил и не потому что Ева такая красавица. Он просто видел всё то же, что и она: её выработанный благодаря работе иммунитет, отсутствие такого же у него и быстротечность времени. Хотелось напоследок позволить себе побыть грубым. Оно и ясно. Он умирал. — Ничего страшного, — мягко перебивает их спор Ева. — Пусть говорит, что хочет. — Добрая ты, — чешет Хуго. — Меня жалеть не надо, тупая шлюха. — Ева терпеливо кивает. — Как хочешь. Хуго замечает, что он разлил пинту только сейчас. — Матерь божья. Жаль денег. Жаль стол! Весь взбух, — Купер наблюдает, как Хуго вновь ударяется в воспоминания. — Я могу купить тебе выпить. — Ещё чего! Я себя не на помойке нашёл — позволять девке платить за меня, — петушится Вессер. — Как и все мы. — Барлоу — тоже? В пабе становится тише прежнего. Какой-то мужчина за стойкой кашляет: «Сжечь ведьму». Хуго, ожидая подобной реакции, тяжело и долго свистит. О Барлоу будут слушать все гости, это как два пальца в проститутку — просто постичь. Аманда в другом конце зала улюлюкает: — Расскажи, грязный старик! — Да, Вессер. Мы все этого ждали. — Пусть Скотланд-Ярд не знает, зато мы знаем правду. Скрывать больше нечего, — голосит Аманда, проходя между рядами столов. Она останавливается взглядом на Купер. — Верно? А интонация так и шепчет: белая ворона. Ты же от неё. Но смотрит она снисходительно. — Хотите сплетен под конец жизни? — фыркает Хуго, забавляясь общим ажиотажем. Ева переводит взгляд на толпу. Потом — обратно на мальчика. Барлоу только сегодня рассказала ей о комоде, в котором стоят образцы новых лекарств. И Ева почему-то поверила. Они все ещё будут жить. Только лишь бы перестали, как Хуго, смотреть на Еву глазами родителей, а не сумасшедших бомжей. — Впервые я встретил Лайонел Барлоу в свои двадцать шесть. Молодая, плоская чушка с красивым именем и горячим взглядом — такой я запомнил девчонку, которая метила во врачи. Как ты понимаешь, Лайонел Барлоу — это псевдоним. У еврейской суки не может быть такого имени. Купер вскидывает брови, явно не припоминая этого факта в досье. — Она — еврейка? — Не породистая, конечно, иначе бы её уже давно того. — Хуго усмехается, когда бармен ставит перед ним пинту пива за счёт заведения. — На моей родине и не такое могут. Особенно с молоденькими. А её муж был моим хорошим знакомым. Выдали воспитанницу, понимаешь? По ней было видно, как она изнемогала. Как ненавидела, — Хуго рассматривает бензиновые кольца в пиве. Купер, несмотря на то, что о её замужестве уже читала раньше, решает слушать и не мешать. — А она была мозговитой. Наш третий товарищ — вернее, прораб: он был таким отбитым, — качает головой Вессер, — таким педрилой. Но ловким, черти, он будто в рубашке родился, всегда выходил сухим из воды. Умел говорить и, блядина, думать тоже, оказывается, умел. Но мы тогда этого не знали. Мы с её мужем задумали одно дело, а он раз и — поминай, как звали. Я уже думал, что ничего не получится, ведь дело, которое мы задумали, касалось непосредственно самого правительства и, если бы у нас получилось, страна наша бы процветала. А тут она — эта козочка с горячим взглядом — говорит, что выучилась-таки на врача, хоть муж был и против. И знает, как сделать так, чтобы очистить трущобы Берлина от болезней — ты представляешь? Настоящая утопия, и ведь она выполнила обещание! Спасла людей, чем тебе не благое дело? — Вздор! — перебивает старика Аманда. — Она сделала это в корыстных целях. — Хуго криво смеётся. — Конечно же, пташка. Благотворительность здесь, помощь там, знакомства, знакомства, связи, каких свет не видывал — и всё это она добывала себе сама. Где-то за счёт красоты, где-то правильными словами, где-то делами. Она ловко всё расписала, сказала, что деловыми контактами с партнёрами буду, как солидный мужчина, заниматься я, и всём плевать было, что я по образованию слесарь, — усмехается Вессер. — Она назвала это крупным бизнесом по производству грузовых кораблей. Так что партнёры меня любили. А в случаях, когда надо было хорошо вылизать очко, появлялся наш с тобой общий друг — Пиллингтон. И, хочешь — верь, хочешь — нет, вместе с этим мешком говна из нас вышла неплохая команда. — Но… разве Пиллингтон не американец? — Дудки! Он чистый немец, как я, — оскорблённо возражает Хуго. — А то, что он притворяется американцем — надо же кому-то быть козлом отпущения. — И что вам мешало дальше служить ей? Пиллингтон же до сих пор этим занимается, тогда почему вы перестали, — чеканит Купер, в ответ получая тяжёлый болезненный взгляд. — Мы тогда играли почти что вчистую. Я так думал. А потом мне пришло письмо, не публичное. — Хуго замолкает на несколько секунд, перековывает фразу: «Да. Не публичное». — В нём говорилось, что почти все, кого мы ещё в самом начале нашего пути решили вылечить от оспы, сдохли. Барлоу его тоже читала. И знаешь? Это тебе ничего не напоминает? Где-то внутри что-то рвётся. — Жаль только, что результаты ничего, кроме горя в парочке семьях не принесли, — режет Хуго, выпивая всю пинту залпом. — Другое дело — сейчас. Январь — самое время для гриппа. Так каждый год бывает, причём — во всех странах, в этом нет ничего ужасного, да. Другое время. Другой размах медицины. Другие группы риска. Абсолютно все, кто живут в трущобах, чем-нибудь да болеют, это не нонсенс, а вполне себе обыкновенная жизнь — и гости этого паба не исключение. Так чего ей боятся? За детей в коме? За осложнения? Но с чего это всё начиналось. Ева помнит, как поначалу работала на Джека, Джека Лорея, который заставлял её читать много всякой хери по всем болезням сразу — зачем. Там была и чума, и холера, и обыкновенный коклюш — и любимая Айзеком оспа. Но она была тогда, а парень Хуго сидел перед Купер сейчас. Почему Джек давал ей читать все эти книги, почему постоянно докапывался, приказывал переписывать отчёты по сто тысяч раз. Почему его так сильно волновали несколько болезней сразу, особенно тех, от которых уже, вроде бы, есть лечение. Да, оно не стабильно, да, от него мрёт половина. Но это уже другая история, это заражение крови, она сама об этом ему рассказывала, значит, он знает причину, остаётся только смирение. «Я лечила людей в катакомбах, я видела, как Лорей знает ответ и ждёт его от меня. Тогда почему? Почему они цепляются за меня так, будто я сделала то, чего делать было нельзя?!» — Ева, как сейчас, помнит весь процесс обучения. То вскрытие, на которое она так и не смогла явиться и то, как её позор прикрыл из жалости Джек. А потом он сказал «я был близко». Они все здесь умрут, мы же не лечим их. Глупо ли было смешивать все противовирусные подряд? Глупо ли было подгонять местных химиков из лаборатории, чтобы создать что-то, похожее на оранжевый порошок метисазона? Нарушать ход истории ради пары больных из катакомб, с которыми не справился даже Лорей? Это всё жалость. Кто-то из русских писателей говорил, что жалость это один из видов любви. Потрещи о ней с девками? — Барлоу открыла больницу, потому что она знала, что в скором времени её людям понадобится больница, — осколки цветного зеркала складываются в уродливый витраж, пока Ева собирается с мыслями. — Но она бы не стала… нет, это слишком глупо и не прибыльно. Хуго кивает: — Правильно. Ей не нужны пациенты, Купер. Мысли глобальнее. Ева дрожит от тяжести осознания. Не пациенты. Ей нужны подопытные крысы. Даже сегодня в её кабинете они обсуждали, что содержимое тех пузырьков поможет всем бедным людям. Но кто сказал, что в комоде хранится лекарство? «Опасно создавать бомбу, которую не знаешь, как обезвредить», — Ева как сейчас помнит запах десяти трупов. Гнилую вонь уже не людей. И Джека, который был к чему-то так близко и который ещё месяц назад рассказал ей правду. Выдал все за милую душу, слепо веря в то, что Купер послушает. Увидит суть всех вещей, поймёт обыкновенную истину. Ответ лежал на поверхности с самого первого дня. А Купер всё это время его просто не замечала.