Представь

Представь, что у тебя есть друг. Давай. Кому-то будет трудно. Кому-то одинокому. Но у кого-то этих друзей сотни. Представь: он лишь один. Представь: это твоя сестра. Твоя сестра такая идеальная. Твоя сестра такая сильная. Улыбка у твоей сестры нахальная и грубоватая, слегка натянутая, и мелкие веснушки на её щеках, ключицах, такие пёстрые, ты думаешь: вот, верно, самый красивый человек в твоём настоящем и будущем. Твоя сестра такая идеальная. Она — атлет, душой и телом, всегда на улице и всегда пахнет грязью, мягкой травой, и это успокаивающий, земляной запах, так что ты любишь прижиматься носом к её шее, когда вы обнимаетесь, вдыхать всё это и прикрыть глаза и представлять, как вы лежите в лесу, под облаками. Твоя сестра такая идеальная. Её голос фальшивит воплями под градом синяков. Твоя сестра такая идеальная. Все её шрамы до последнего — кроме оставленных более грешными руками — твои, твои. Твоя сестра такая идеальная. И если кто-то пристаёт к тебе, она такая методичная и эффективная, а они истекают кровью, ломаются и падают. Конец. Тебе не нужно о них волноваться. Никогда. Твоя сестра такая идеальная. Вся боль, что ты ей причиняешь — во благо ей. Лучше отчаяться сейчас. Лучше быть сломленной сейчас. Познать, признать тщетность бытия — так лучше для неё. И лучше ты, никто другой, возьмёшь на душу грех сдавленных криков, её мольбы, что покидают окровавленные губы с таким трудом, взрываясь миллионами осколков. И лучше ты, ведь кто ещё способен это сделать, правда? Твоя сестра такая идеальная. И ты ей лжёшь. Высмеиваешь все её веснушки, ведь её тело несравнимо с твоим, ведь она снова, снова, снова тебя подводит, каким бы ни был результат, как бы ей ни хотелось угодить тебе, как ни был бы велик успех. Она будет благодарить тебя однажды, ты знаешь. Твоя сестра такая идеальная, а потом её нет. Представь: у тебя нет друзей. Кому-то будет легко. Представь: у тебя нет друзей, хотя один и был. Представь: у тебя нет друзей, хотя была сестра. Твоя сестра идеальная была. Представь: у тебя нет сестры. Представь: у тебя её пистолет. Заросли хрустят под ногами, а ты всё бежишь, бежишь, бежишь, пока твой дом не скроется за горизонтом, пока не будет видно ничего, кроме кустов, деревьев, и ты думаешь: наверное, ты сможешь сделать это. Но нет. Нет. Так ты не получишь чувств. Представь: никогда ничего не чувствовать. И это ложь. Представь, что можешь чувствовать лишь боль. Не так; представь, что ощущаешь лишь отчаяние. Ты хочешь это осязать. Жаждать отчаяние, осознавать отчаяние, принимать отчаяние — жить. Представь жизнь. Представь: спустить курок и впервые почувствовать жизнь. Представь звон в ушах и непрерывные пульсации сердца и затруднённое дыхание жаждущих лёгких, когда пускаешь — подражая ей, чья меткость всегда, всегда идеальна — свою первую пулю над головой, а потом в деревья, в оленей и в дятлов. Представь жизнь. Представь отчаяние. Представь красный. Красный застилает твои глаза на третий месяц, двенадцатый день, на третьем уроке седьмого класса, (ты считаешь дни — или одна из вас, ведь голоса внутри поют и в унисон и в диссонанс) — и всё из-за ублюдка Яске Мацуды. Ведь он назвал тебя сукой. Он назвал тебя … Его руки немного исцарапаны. Нет даже крови. И это — твоя жалкая попытка поставить его на место. Представь, как тебе надирают задницу и насмехаются над этим во всех красках. Представь смех. Смех, смех, смех. Ты хочешь убивать, но не себя, а их. Их всех. Всех. Этих. Ублюдков. До. Последнего. Твоя сестра была сильной. Ты — нет. Ты это исправишь. Ты станешь сильнее. Сильнее неё. Сильнее их. Сильнее него. Представь пистолет сестры, раз в месяц среди ночи, когда луна за облаками, когда никто не слышит, как ты крадёшься из окна и представь, как ищешь драки с каждым, и каждому из них проигрываешь. Проигрываешь, проигрываешь. Как и всегда, пока не научилась побеждать. Представь первую выигранную драку. Конечно, не из самых честных: она была чуточку ниже и, как сказать, тебе немного помогли твои красные когти, но ты победила. Ты победила. Ты победила. Ты победила. Ты никогда не побеждала, ведь это её прерогатива. Не думай о ней. Ты победила. Ты. Ты. Ты. Представь, что у тебя есть друг. Представь, что это ты. Представь себя, себя, себя. Царапающей его кожу. Мацуды Яске. Его красный даже темнее, чем цвет твоих ногтей, и ты восхищена, как восхитителен его фингал, как все подаренные синяки после двенадцати битв восхитительны. Представь, что счастье не счастливое. А жалкое и сломленное, тошнотворно отвратительное, запятнанное… чем? Кровью? Нет. Ты любишь кровь. Ты любишь кровь. Нет, это отчаяние, его ты тоже любишь. Ты бредёшь прочь почти вприпрыжку по коридору, и его голос, ЭТОТ голос, ровный, но колкий, раздражённый, как обычно, зовёт обратно, и ты смотришь на глупую улыбку и протянутую руку, и фразу, вроде, «Я уже заждался», как будто он мог ждать, как будто он хотел всё это время специально, молча, ну, а ты сжимаешь руку — слабо, он — сильнее, и двигает ей вверх и вниз два раза, и ты смыкаешь пальцы — первое рукопожатие — и ты в недоумении. Представь полное замешательство. Представь, как бродишь по аллеям в три, под утро, когда не спят лишь звёзды и те, кто ищут неприятностей, и ты их ищешь, ведь стать сильнее можно только оказавшись самым слабым, и ты знаешь это, знаешь, и иногда ты ненавидишь это, но обычно? Это кураж, и после стольких лет твоё тело само берёт контроль, спонтанно отвечая без раздумий, и это кайф, и выброс дофамина бросает тебя там, где и не снилось, ведь ты живешь и чувствуешь и представляешь, как облажалась и истекаешь кровью на земле, и непонятно — может, ты умрёшь, но нет, ведь ты проснёшься в госпитале, уже не помня, как туда попала, но смутно вспоминая пару домашних тапочек и длинный белый плащ, когда ты отключилась, но не умерла. Представь, что у тебя два… Нет. Неправда. Но ты представь, как думаешь об этом. Представь, что думаешь, что у тебя есть кто-то, кто не ты, чтобы потом смотреть, как этот человек, как и она, внезапно исчезает. Он переехал, не сказав ни слова. Ты не увидишь его много лет. Лет. Лет. Представь, что год спустя она решает тебе написать. Спросит про школу, про оценки, про парней — их не было, не будет, это точно — про остальные пустяки, и между этим, слой за слоем, извинения, и, боже, где-то час — один час пять секунд, как говорит одно из твоих «я» — ты просто хнычешь, жалкая и мелкая ты сука, и вдыхаешь. Пахнет ей. Пахнет травой. Травой. Травой. Травой. И где-то там она живёт. И ты. Но без неё. Ведь она идеальна. Была. Совсем как ты. Ты идеальна. Так говорят тебе фальшивые улыбки, которые ты учишься ловить, и абсолютная уверенность тяжёлых кулаков, и в этом убеждены все, кроме тебя. Тебе не важно в это верить. Не важно. Ты идеальна. Как была она. Её неровный почерк идеален — был — и есть. В её письме она скучает, скучает по тебе, и ты так сильно очень очень сильно ненавидишь её. Ведь ты тоже скучаешь, и она ушла, и твоим другом осталась только … И, разумеется, ты не ответишь. На первое, второе, третье и все остальные письма, которые она пошлёт, едва найдёт свободную минуту. Но ты прочтёшь их. Все до одного и, ладно, ты соврала. ты не пошлёшь свои ответы, но напишешь между строк, расскажешь всё, что она не услышит, никогда — она не заслужила, ведь она ушла. Представь года, которые ушли на то, чтобы мир понял: ты идеальна. Которые ушли на то, чтобы ты поняла, что никогда не убедишь в этом саму себя, в этом дерьме, ты это знаешь, но играешь, точно по нотам, вместе с ними, ведь это даст тебе влияние и силу и значимость, и все они посмотрят на тебя, как на неё, поэтому. Ты подыграешь. Ты слишком хорошо играешь. Слишком хорошо. Походка, язык тела, имидж, жесты, речь — всё это говорит о человеке. В двенадцать ты впервые записалась в модельное агенство, что точно незаконно, и все в той комнате, кто ставил подпись, включая и подчёркивая твою «маму», знали это. Но ты красивая — по крайней мере, на эту ложь они легко купились — и выглядишь ты старше, чем ты есть: не по годам развито тело, и начат переходный возраст. Да, ты красивая, высокая — для своих лет. Тебе плевать, что это незаконно, ведь ты сжигаешь всё ради веселья. Ковры, карандаши, бумаги, заброшенный ангар ты поджигаешь — вот твоя забава ликующая, безрассудная и яркая. В твои семь лет твоя мама смеялась, поощряя это, а теперь тебе двенадцать, и твоя «мама» угрожает проткнуть тебя, избить тебя, проломить челюсть, красивую и миленькую челюсть, говорит она, и, разумеется, не станет, ведь ты слишком ценна — её карьера подошла к концу, давным-давно, а твоя только начинается, и как обычно тебе похер, тебе плевать всю твою жизнь, ведь чувствовать хоть что-то лучше, чем ничего, и ставя подпись на пунктирной линии? О, боже, ты не перестанешь улыбаться. Тебе нет дела. Тебе нет никакого дела, как и им. Начало. Начало. Представь начало. Представь, как встретила ансамбль девочек, расколотых сильней кусков стекла, лежавших на полу, когда твой «папа», приняв на душу слишком много алкоголя для удовольствия и для души, и получив удар от твоей «мамы», стращал её расколотой бутылкой. И представь шрамы. Блять, те шрамы; они почти все резались, в местах, которые едва ли кто увидит, ведь их не сфоткают и не отполируют в фотошопе до идеала, которым они НИКОГДА не будут в реальном мире, ведь это игра лжи, — а самую большую проглотишь ты, — игра пределов. Представь: тебя гоняют так, что ты уверена, что просто упадёшь. Часами съёмки. Даже днями, если будут сложные. Тебе двенадцать, девочка, и у тебя выносливости предостаточно, но иногда ты чувствуешь немного кружится голова? Наверное, из-за того, что забываешь есть. А когда вспоминаешь, «мама» ругается, и остаётся делать это втайне, и эта тайна — твоя последняя. Но ты не против: ты хочешь видеть своё имя всюду — в огнях, в плакатах и в крови, если до этого дойдёт, но слишком медленно, и ты опять в начале, застреваешь, и тебе необходимо. ещё. что-то. Что-то большее — компания побольше, другой шанс, хоть как-то выделиться и хоть как-то быть замеченной, и ты убеждена, что есть только один путь — быть другой, чего бы ни хотели остальные. И ты рисуешь. Представь рисунки. Рисунки. И поначалу это детская игра. Рисунки. Платьица, сумочки, туфельки, кошельки с серёжками под цвет. Рисунки, рисунки, рисунки. О-о, смотри! Как мило. Им кажется, что это мило, правда, пока ты не ударишься в дизайн, и этого они совсем не ожидают, ведь ты ребёнок, и когда ты начинаешь одеваться, подбирать наряды, стиль, укладывать свою причёску, краситься, совсем не так, как должно или нормально или как того хочет «мама» или что «правильно» для «девушки», она сыплет угрозами и переодевает перед походом в студию, поэтому тебе приходится идти в обход этой херни. Спешишь, спешишь, спешишь, ты каждый день спешишь из-за её идиотизма. Устраиваешь тайники с одеждой и косметикой поближе к студии — в торговых центрах, туалетах местных ресторанов, да где угодно, если есть зеркальная поверхность; под чутким взглядом «мамы» утром одеваешься, чтобы потом — со скоростью, достойной Супер Бегуна — раздеть себя, переодеться, снять макияж и нанести опять и мчаться, мчаться, мчаться, нет времени передохнуть, ведь если опоздаешь, то тебе конец и точка. Каждый свободный миг — рисуешь. Занимаешься дизайном. Ты знаешь, что другие ожидают от наряда, и ты ломаешь это, искажаешь, крутишь, лепишь, модифицируешь, пока оно не станет твоим, твоим, пока оно не станет красивым и абстрактным, дерзким, динамичным, дивным, наглым, с роскошными, богатыми цветами, кружевами, смелым, и ты осмелишься надеть его самой, ведь в интернете ты научилась шить, как научилась там же целиться из пистолета, делать бомбы и, чёрт, ты могла бы прикончить человека голыми руками, убийственными, как твой внешний вид, по крайней мере, так сказал тот ублюдок, когда с руками за спиной и в крепкой хватке, ты не могла пошевелиться, ведь Мори Джиро был — остался — в директорате видного японского агенства, ведь Мори Джиро был — остался — чертовски мерзким, мерзким, МЕРЗКИМ, самым ничтожным из людей, которых только можно встретить, но ты надеешься не повстречать, он предложил тебе снять топик в обмен на место в их агенстве, и ты смеялась и смеялась и смеялась, качнулась и рванула, потянулась к его шее. Возможно, что обиднее всего — тебя остановил его охранник, а не он. Он. Ведь тебе двенадцать, а ему тридцатник или даже сорок. Тебе двенадцать. Тебе лишь двенадцать. Он. Он — вот причина, почему тебе нужен ещё один ебучий год, чтобы увидеть своё имя на плакатах и в огнях; талант, способности — неважно, без нужных связей — бесполезно, к тому же тот УБЛЮДСКИЙ ХУЕВ ПЕДОФИЛ тебе препятствовал, и в тот момент — в любой момент — любой мог это сделать: препятствовать, забрать, разворовать плоды твоих усилий, оставив тебя слабой, раненной, как в день, когда ты потеряла свою реальную семью, единственную в мире, поэтому, наверное, ведь ты всё не могла забыть ту вещь, что упустила, поэтому, наверное, в конце, в самом конце, когда письмо о зачислении в твоих руках, и за обеденным столом ты чувствуешь себя внутри, дотла, эгоцентрично ВПЕРВЫЕ за ВСЮ жизнь, ведь ты, блять, это ЗАСЛУЖИЛА, ведь «…уважаемая Джунко Эношима, мы рады сообщить, что «Пик Надежды» принял вас в свои ряды, ведь вы стремитесь к совершенству в сфере моды и дизайна, и если вы согласны быть в числе элиты, вам положен титул, и отныне на всю жизнь вы Супер Модница». читая это и оставшуюся часть письма, неважно, что там, читая это, ты видишь жгучее негодование в холодном взгляде «папы», читая это, ты ощущаешь ревность твоей «мамы» на ВКУС: зелёный, вязкий, полный ненависти, неудачи и отчаяния; читая это, читая это, ты почти довольна, но не совсем, нет, потому что ещё до дизайна, до рисунков, всегда были твои каракули. Представь каракули. А именно, представь каракули медведей. Тебе было пять или шесть. Ты едва помнишь, но в твоих каракулях всегда были медведи. Это — зона комфорта и клише: на всех бумагах — ведь «начало» было запутанным, суровым — ты чиркала медведей. Медведей, а ещё маленькие милые сердечки, а сверху своё имя в милейших закруглённых буквах, которые не разбирал учитель, но тебе нравился красивый, миловидный почерк, ведь это — черта гяру. Быть милой — твой насущный хлеб, как быть непредсказуемой и непонятной, и потому, наверное, у тебя даже был свой сленг и… И всё это не важно. Всё это не имеет значения; важны медведи. «Медведи», множественное число, со временем свелось к «медведь», единственному. Ты стала рисовать лишь одного медведя на бумаге; он — твоё личное творение, он — чёрно-белый мишка с глазом-пуговкой и прорезью вместо второго глаза, и эту прорезь ты рисуешь красным. Ты называешь его Монокума. Он монохромный. И это очевидно и без всяких пояснений. Твой Монокума умный, а ты нет. У него есть ответы, у тебя их нет. Рисуя Монокуму, ты пробуждаешь его волю на бумаге, и что бы ты там ни писала, оно станет умным. По крайней мере, ты себе так говоришь. Ведь Монокума умный. Ты не умная. Проходит много лет в обнимку с этим защитным механизмом, и постепенно он становится привычкой, даже когда проходит вера в твоего мнимого, воображаемого друга, тебе не нужно верить, ведь Монокума — это ты или, по крайней мере, одна из вас, вместе с другими «ты», и тебе кажется, что он стал олицетворением твоей творческой музы. Он предлагал тебе не только интеллект через плацебо; он помогал справляться и он предлагал кровь и ножи, бомбы и пистолеты, он рисовал и чиркал на страницах, когда учитель отвернулся, ведь ты не очень-то хотела получить очередной звонок родителям. Смерть. Смерть. Смерть. Смерть — это преодоление. Смерть — чувства. Смерть — это отчаяние, и Монокума — это отчаяние, и ты — это отчаяние, и твоя сестра — это отчаяние, и ты знаешь это, и она тоже знает, ведь это отпечаталось внутри неё с тех пор, как ты придумала, что лишь отчаяние — верный путь, и что однажды вы погрузите в него весь мир, рука об руку, потому что вы друзья и сёстры, и что бы ни произошло, всегда, всегда, всегда, вы будете принадлежать друг другу. Ты знаешь. Ты знаешь, благодаря ему. Благодаря себе. Каракули становятся рисунками. Рисунки превращаются в дизайн. Согласно всем канонам силлогизма, очевидно … Скучно. Тебе скучно. Всё это скучно. И это объяснение попахивает… скукой. Представь же своё имя на плакатах. Представь его в огнях. В твоём имени не хватает только крови. Представь же кровь. Она красивая и красная и режущая глаз, противная, запретная, но заставляет чувствовать, что ты живёшь, и когда твоя драгоценная сестра приходит, приползает назад, то первым делом ты пускаешь кровь. Конечно, ты должна признать, что впечатляюще прийти к тебе Супер Солдатом. Нет. Вовсе не должна. Тебе не нужно признаваться ей, блять, ведь она никчёмная и далека от идеала, так? Будто она когда-то что-то значила. И ты даже не знаешь, почему она пришла. Ну нахера тебе сдалось вернуться, Мукуро? Хм? Ты подумала, что я действительно желаю тебя видеть? Как это жалко. Хотя, конечно, ты всегда была назойливо, прискорбно и бесспорно отвратительной. О, посмотри-ка? Ты вернулась с татуировкой? Волк. Ха-ха-ха-ха! Как мило, очень даже мило! Скажи мне, Муку-тян, кто, БЛЯТЬ, тебе сказал, что кто-то может помечать тебя, кроме МЕНЯ? И при всём этом, ты мне говоришь, что тебе жаль. Ты говоришь, что меня любишь. Любишь. Как будто ты, блять, понимаешь, что это значит, безмозглый ты кусок дерьма. Любовь не интересна мне, Мукуро-нэ. Не была интересна раньше. И не будет. Меня интересует только твоё отчаяние. И потому я, Эношима Джунко, вновь объявляю… … тебя своей. Даже не думай меня покинуть. Иначе я заставлю тебя сильно об этом пожалеть. … Ты говоришь это со всей серьёзностью, но ведь, на самом деле, ты уже решила, что заставишь её пожалеть, ведь ты уже придумала чертёж устройства, способного проткнуть её в стольких местах, что пережить это — невыполнимая мечта, ведь ты была так зла, ведь она просто покинула тебя, ведь она просто ушла, ведь ты … Ты не знаешь. Представь растерянность. Представь… незнание. Представь, что поступила в «Пик Надежды», чтобы поставить на колени мир, ведь ты, блять, Джунко Эношима, и ты можешь, ты сделаешь, и весь мир у тебя уже в руках, благодаря твоей сестре — весь Фенрир, и миллионы молодых сердец твоего поколения, ты знаешь, ты ведь ЗНАЕШЬ, что ты можешь, ты можешь. … Но не делаешь. Ты этого не делаешь. Ты можешь просто взять всё и сломать, поджечь, как хлипкий, незначительный кусок бумаги, но ты этого просто не делаешь. Ты этого не делаешь. У тебя есть расписанные планы, годы продумывания, дизайна и амбиций, схем и изучения языков программирования, создания работающих чертежей, и ты не делаешь. Потому что, представь: у тебя есть два друга. По имени Чиаки Нанами и Макото Наэги, и в первый же день школы ты бросаешь её рюкзак в окно — с приставкой, телефоном и другими ценностями, попавшими под руку, и ты смотришь — он летит и пролетает все три этажа, чтобы обрушиться на твёрдый асфальт. Отчаяние было твоей целью и, конечно, было достигнуто, но она всё равно осталась рядом. Или, вернее, ты осталась рядом с ней. Ты и сама не знаешь. Тебе всё равно. Ведь вы часто — сейчас — играете в видеоигры, и ты думаешь, что вы почти поцеловались. А что насчёт Наэги? В первый день школы ты столкнулась лбами с Комаэдой, отчаяние и его надежда, ты и беловолосый идиотский голубь, прямо в окно общаги, и каким-то образом — «удача», по его словам — он цел и невредим, а у тебя же сломана нога, и Макото Наэги с Чиаки Нанами доставили тебя в медпункт, и это первый жест абсолютной доброты от незнакомца по отношению к тебе, с тех пор, как Яске Мацуда нашёл тебя в той луже крови совсем одну, и это первый раз за годы, когда ты утираешь слёзы, и они абсолютно искренние. Представь, что у тебя три друга. Представь, что подружилась с мальчиком — Чихиро Фуджисаки. И ты вообще-то не должна знать, что он мальчик, но ты буквально сталкерила каждого грёбаного человека, который только МОГ поступить в «Пик Надежды», и ты проговорилась и раскрыла его тайну, и это был первый за годы раз, когда ты чувствовала себя дохера УЖАСНОЙ, будто ты ПРАВДА была СУКОЙ, и ты гналась за ним, ноги несли тебя со скоростью, которую ты от себя не ожидала, адреналин помог нагнать его, схватить за плечи и впервые за всё это время извиниться. Недавно вы пошли по магазинам, выбирая платья, и он в числе немногих мальчиков, с которыми ты повстречалась, которым поебать на то, чтобы присваивать гендер одежде, и он делает тебя такой счастливой. Представь, что у тебя четыре друга. Представь, что встретила четвёртого лишь потому, что захотела заплести ему косички. Его волосы длинные и тёмные, и тебе скучно и плевать на его личное пространство (ты, всё же, сталкеришь людей), поэтому ты просишь заплести их, и, наверное, ему без разницы, ведь он говорит да, и вы ведёте длинную дискуссию по поводу захвата мира, геноцида и евгеники, экспериментов над младенцами, экономических вопросов, Гитлера, и вот тогда ты думаешь, что он умнейший, самый образованный и интересный, кого ты в принципе встречала в этой школе, и (ты поняла не сразу и по-прежнему считаешь, что тебе просто показалось) он вроде на тебя запал, и он питает, как и ты, слабость к искусству, любит живопись, и отчего-то, почему-то успокаивает лишь одним своим присутствием, и он способен как-то (умение копировать кого угодно, должно быть, помогает быть очень-очень хорошим психиатром, но ты не думаешь, что он пытается, он просто любит говорить с тобой, это взаимно) уговорить тебя принять лекарства, чтобы быть менее встревоженной, подавленной, разбитой, и он первый на свете человек, кто дал тебе почувствовать себя по-настоящему красивой. Представь, что у тебя есть пять друзей. Представь, что пятый друг — это твой (уже) бывший парень. Представь, что ты действительно влюбилась, (нарочно) выпав из окна, чтоб доказать глупую мысль, и представь, что обнаружила, как сильно вы похожи, хотя он никогда не затыкается по поводу надежды, и представь, что разлюбила, потому что он уже одной ногой в могиле, и ему больно, и ты знаешь, что он не специально, и ты знаешь, но кроме этого он причиняет боль твоим друзьям, и у тебя их очень мало, и поэтому вы расстаётесь, и ты думаешь, что, возможно, его ненавидишь, только это не так, ведь он второй на свете человек, кто дал тебе почувствовать себя красивой. Представь, что у тебя есть шесть друзей. Представь, вообще, что у тебя есть шестой друг. Невероятно, как до этого до этого дошло, но ты представь, что он — твоя сестра. Представь лицо твоей сестры, когда она узнает, что, послушай, я не хочу больше отчаяния . . . может, начнём с начала? Мне бы хотелось жить с тобой и, может, быть счастливой. Вместе. . . . Ведь если ты представила, что поначалу всё шло хорошо или вообще. Ха. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! И ты не знаешь, почему подумала, что всё пройдёт нормально, ну серьёзно, ведь ты всю жизнь жестоко обращалась с ней и унижала и заставляла её чувствовать себя ничтожеством, хотя она была красивой, идеальной, драгоценной и куда более ценной, сильной, чем тебе дано вообще когда-то стать. К тому же, ты намеревалась её убить. Ведь ты та ещё сука. (преуменьшение столетия). Но… что теперь? Теперь… …всё по-другому. Ей требуется время, чтоб привыкнуть, ведь поначалу ей трудно поверить, что она точно говорит с тобой. И как-то, будучи не на таблетках, ты говоришь, что хочешь одного — отчаяния, вновь, но говоришь не ты, скорее, многие твои личины разом, и это унисон и хаос, и Изуру приходится остановить твою сестру, иначе Мукуро, следуя твоему приказу, могла бы смыть таблетки в унитаз, [как она делала, когда ты была маленькой, пока не плюнула на ежедневный курс] (Мукуро объяснила, что человек, с которым она говорила, даже не был тобой, он не был Джунко-тян, и это так эгоистично, но таковы вы обе). И ты, в итоге, извинилась, и умоляла, ну господи, пожалуйста, мукуро, это я, ну это правда я! я обещаю. я клянусь тебе, и знаю, знаю, что сделала херню, я снова проебалась, хорошо? (она с горящими от ярости глазами рвёт футболку, ведь […джунко. это… был мой смысл жизни.] её кожа пестрит родными, милыми веснушками, и рядом шрамы, шрамы, шрамы, ни одного, полученного в битве, [все — от тебя.] ты замечаешь, что один — от сигареты, ожог на животе, но ты даже не куришь. ты купила пачку для того, чтобы её пометить. сейчас тот шрам почти не видно, но кожа в этом месте загрубела, навеки стала розовым пятном, что трудно потерять на смуглой коже, в полученном в боях в пустыне загаре, и ты ебанутая. ты ебанутая. ты ебанутая.) И, знаешь, ты по-прежнему, наверное, не знаешь, что ты делаешь и как ты это делаешь, но она согласилась, что хотела бы попробовать вместе с тобой побыть счастливой. Ты знаешь, что по-прежнему способна совершать херню. Ты шутишь о вещах, но в них нет шутки, и ты её случайно называешь бесполезной, и это запускает домино в душе и в центре неё; эффект, который ты не замечаешь до трёх утра, когда ты всё-таки смогла остановиться и подумать и понять, что проебалась. Проебалась. Проебалась. Но ты любишь её, она любит тебя, и вы начали снова, всё по новой, и ты пытаешься хоть как-то наверстать упущенное за годы, которые ты потеряла, в ненависти, боли к единственному человеку, который был с тобой всегда, даже когда не был. Ты говоришь ей, что хочешь начать с начала. И вы начнёте. Представь, что у тебя семь. Семеро друзей. С натяжкой, да, но так приятно думать, что он твой друг. Если быть честной, то тебя к нему тянуло, ведь ты не знала ничего о нём. И, если, быть совсем уж честной, теперь ты знаешь не намного больше. Ты знаешь, перво-наперво, что он — не тень своего брата-близнеца. И это вроде очевидно, но его преследует дурная слава, и он так это ненавидит. Ты думаешь, что лишь поэтому на публике он сторонится брата. По крайней мере, так решил Изуру. Должно быть, это правда. Ты знаешь, что он правда хороший человек. Он так ведёт себя не для того, чтобы казаться мудаком. Он просто хочет быть нормальным и, серьёзно, разве это не справедливо для нас всех? Нормальность относительна, разве не так? Ты бы не назвала Хаджиме ненормальным, но ему явно не хватает стабильности, ведь на него всегда давит отец, который хочет, чтобы он был «идеальным», хотя это не так, (но я так думаю), ведь (видимо, в его глазах, его словах, но точно не моих) он — не Изуру, и поэтому ему нужно глушить тревогу препаратами, как и тебе, что его папа называет «костылём», и чтобы доказать (ему? отцу? кому?..), что он не слабый, стоят бутылки, множество бутылок закрытых, под его кроватью, просроченных лекарств. …Есть кое-что ещё. Много чего, ведь он, к примеру, любит кошек. У него есть котёнок Моти, и что бы он ни говорил, он его любит. Он любит и своего брата тоже, пусть любит делать вид вне дома, что его не существует, и он умеет делать фокусы с монеткой, картами, и часто применяет их, чтоб успокоить маленьких детей, ещё он очень трудолюбивый и прилежный человек (доходит до того, что он падает в обморок от переутомления, оказывается в больнице, и это… страшно, мягко говоря), хотя он полный ноль в английском, там всё плохо, боже, и если тебе кажется, что Изуру — самый умный в Пике Надежды, то ты явно не встречала Хаджиме, ведь (и я бы не сказала это вслух, но) я думаю, что он всецело, насквозь, напрочь, абсолютно гениален. Его глаза чарующие, тёплые и нежно-карие, но могут стать холодными, опасными, если его задеть, но ещё он игривый и открытый, беззаботный и, в общем, как-то раз в кладовке ты его поцеловала, и его губы приятные. Представь, что у тебя есть… твой последний друг. Которого ты видишь спустя годы. Мацуда Яске. Узнав, что он учится в этой школе, ты первым делом ставишь ему подножку, а он даёт тебе звонкий щелбан, поэтому ты бьёшь его по челюсти, а он тебя — в живот, и вот ты на полу и ты смеёшься, не в силах перестать, он тоже просто начинает смеяться, и спрашивает, ты в порядке? и РАЗУМЕЕТСЯ в порядке, ведь всё-таки даже сейчас ты думаешь, что точно надрала бы ему зад. Ты… думаешь, что вы были друзьями всё это время. В каком-то странном смысле. Боже. Какой же он придурок. Ты его ненавидишь. (На самом деле, нет. Всё это не всерьёз). Представь, что не уверена. Ведь всё ещё внутри тебя так много «я» и так много вещей, которые ты хочешь и не хочешь, и «ты», которое ты долго составляла, которое модель и модница и божество отчаяния, Джунко Эношима, и это всё враньё, которое ты долго собирала, так долго, что теперь не знаешь, какие части были тобой или какие ты просто поглотила. И все твои манеры — подделка. А драматичные пасы руками, чтобы привлечь внимание? Подделка. Двигать губами ровно так, как нужно? Подделка. Красивая осанка? Подделка. Громкий, звенящий, бодрый, радостный, уверенный высокий голос, как тысяча приторных солнечных лучей, назойливый, но, по словам других, кто не она, столь соблазнительный? …Ладно. Это… наверное, не до конца подделка, вовсе нет, ведь кое-что из этого явно она. Всё, что ты делаешь, чтобы привлечь внимание и показать уверенность во внешности и в самом существе, всё это выучка и имитация, заимствование, подделка, кража, и отделить, где Джунко Эношима, а где нет, точно искать иголку в стоге сена на свалке твоего сознания. Быть может, ты вообще не существуешь. Быть может, Джунко Эношима полностью подделка. Быть может, в ней вообще нет настоящего, и это ужасает, ведь ты так хочешь быть сильной и знаменитой и превозносимой и, быть может, любимой … Но… Даже так. Пусть, если, Джунко Эношима нереальна, не так уж трудно попытаться представить её существование до этого момента. Ты? Выпустишься? Выйдешь замуж, может? И заведёшь детей? Ты… не уверена. Ведь ты сама ещё ребёнок, но у тебя много времени. И даже так. Представь, ты — Джунко Эношима. Представь, ты — воплощение отчаяния, и представь, что тебе уже всё равно, совсем, ведь важны не надежда и отчаяние и то, что между ними. Но важно, кажется, кто ты, откуда ты, куда ты движешься, и что ты с этим сделаешь. Ты никогда не знаешь. Я уж точно. Я всё ещё не знаю, и… Даже так, пусть не знаю, я думаю, что я смогла прийти к своему счастью. Ха-ха-ха-ха! Разве это не иронично? Ирония, почти отчаянная. Почти. … Почти.