Дождь

Она всегда была странной, поздно заговорила и часто болела. Отец беспокоился о единственной дочери, поселил в доме врачей и прислугу, чтобы малышка всегда была под присмотром. В пять лет девочка начала рассказывать истории, пугающие не только домочадцев, но и врачей. Тем же летом категорически отказалась выходить на улицу и общаться с соседскими детьми, хотя медики настаивали на свежем воздухе и общении со сверстниками. Девочка подолгу засиживалась перед книжным шкафом, раскачиваясь на старой игрушке-качалке, утративший былой лоск деревянный конь ронял лак и краску, пока в один из дней, разозлившись, отец собственноручно не перекрасил его в белый цвет. Но самым любимым местом малышки стала лестница, на её ступенях она проводила многие часы, уронив голову на руки и, до боли в глазах, вглядываясь в тёмный провал прихожей, словно ожидала кого-то. Все попытки увести хозяйскую дочь в детскую кончались истерикой и припадками. Вызванные доктора наперебой выставляли диагнозы, один страшнее другого, приписывая бедному ребёнку и фобии, и паранойю, и галлюцинации по своему вкусу. Выставленная было эпилепсия не оправдала надежд специалистов – от таблеток приступы только усилились, сопровождаясь судорогами и пугающим криком. Последний вердикт профессора был ещё менее оптимистичным. Удовлетворив своё любопытство, врачи умыли руки и навсегда покинули дом, напоследок посоветовав безутешному отцу не менять обстановки и поменьше волновать дочь. Ему бы задуматься о странных видениях и подозрительных совпадениях, задуматься и открыть, наконец семейный альбом, поднять хронику вековой давности, почитать дореволюционные газеты… Как, порой, слепы бывают родители в своей любви и косности. Впрочем, что есть, то есть. Вскоре дом почти опустел, большая часть семьи спешила покинуть мрачные стены и их не менее пугающую хозяйку. В четырнадцать Дом остался в полном распоряжении девушки, раз в два дня приходила горничная, убирала комнаты, перестилала постель, открывала окна, выпуская во двор спёртый, душный воздух и книжную пыль. Она спешила закончить работу и едва ли не бегством спасалась, стоило вечерним сумеркам коснуться старых стен. Юная хозяйка не дичилась общения, наоборот, охотно расспрашивала каждый раз, радовалась узнавая новости от семьи и будто бы была совершенно обычной. Оставшись одна, горничная зачастую слышала шорохи и шаги, видела тени, а потому спешила уйти – она то уж точно нормальная и не в каких призраков не верит! Софья Михайловна, Софья, Софьюшка, Соня (так только одному человеку называть можно), хорошо училась, пускай и дома, много, даже чересчур, читала, обжившись в старом кабинете, заставленном книгами – откуда только нашла их все? Не иначе, как с чердака принесла. Захоти вдруг кто прийти к хозяйке в гости, то с большой долей вероятности застал бы её на лестнице или балконе тихо, украдкой, улыбающейся кому-то. - Феликс, – она проглатывает в волнении отчество, поспешно поднимаясь со ступеней, завидев знакомую тёмную фигуру у двери. Софья улыбается лучисто, так что даже глазам больно. – Вы поздно, уже темнеет. Я беспокоилась… - Да что Вы, Сонечка, глупость какая – «темнеет» – гость улыбается ей неловко, будто бы даже смутившись собственного весёлого тона. Прячет глаза, но тут же опять поднимает, не в силах насмотреться. Как похожа… Ах, глупость какая. Сказать бы что, да в голове точно туман вертится и глупости всякие на язык дрянной просятся, – за полдень только. Алексей Дмитрич дома? - Не знаю! – расстраивается Софья, растерянно отступая, и Феликс чувствует себя последним мерзавцем и негодяем, коим, по собственному разумению, и является. - Да Бог с ним, с Алексеем, – мужчина машет рукой, будто не имеет никакого значения его дело, и шагает к напуганной, расстроенной Сонечке, тянет руку точно погладить хочет. Софья будто бы льнёт под эту ласку, но стоит только пальцам приблизиться - уносится прочь, точно голубка почтовая взлетая по крутой лестнице. «Странная. Нет, не странная, волшебная!» – поправляет сам себя Феликс, глядя вслед звонко стучащим каблукам. Ему так подняться к ней хочется, да нельзя – сам себе противен, что уж о девушке говорить. Софья же ещё долго стоит вжимаясь мокрой спиной в стену и молится Богу, чтобы на сегодня её пытка чужим страшным прошлым кончилась или продолжалась бы вечно. Она ещё не решила боится она или желает. Феликс. Человек со шрамом. Она даже в детстве его не боялась, а теперь и подавно. Отчего он так редко приходит? Зачем любезен с ней и из раза в раз прикоснуться хочет, мучая? Почему видит её и смотрит так трепетно, как на икону? Нет в ней ничего такого! Ни красоты, ни святости, глупость есть и странности, а больше ничего. Вот только… Софья слышит его тихий голос даже во сне и сердце от этого замирает. Он говорит страшные вещи о своей вине и предательстве, подолгу кличет Смерть, проклиная само своё существование. Хуже всего Софье делается от того, что ей известно – дозовётся. Ей суждено однажды стать старше его, состариться, в то время как он не изменится ни на миг. «Сколько ему, интересно? Надо бы спросить… Страшно». Софья учит историю своей семьи, засиживается до позднего утра на кухне с компьютером на коленях. По удивительному стечению обстоятельств только в этой части Дома (флигель пристроили после революции семнадцатого года большевики, когда отдали усадьбу под жилой фонд) есть Интернет. Стоит только выйти в коридор и связь исчезает. Часы тоже сбоят: то немилосердно спешат, подгоняя день, а то вовсе перестают идти. Те что в зале, сколько себя Софья помнила никогда не били, хотя, кажется, единственные исправно показывают время. - Дождь с неба. Какой он на вкус? Чем пахнет? Вода с неба… Забавно, – размышляла вслух Софья, бездумно перебирая струны на старой гитаре, отчего-то именно в бывшей детской на неё находило подобное романтически-сентиментальное настроение. Сегодня, если верить календарю, ей исполнилось восемнадцать. – Дождь. Мне б его испить до дна… Хоть на миг встречи час продлить… Сегодня. Непременно сегодня она поцелует его и будь что будет. Сейчас можно, наверное. Только бы он пришёл. Чтобы не говорил, она знает лучше, видит глубже, чем его больные усталые глаза. Он светлый, как бы не рядился в чёрное. Он красив, безмерно красив. Единственный, среди обитателей Дома честный и светлый. У всех души чёрные, пропитанные пороком и страстью, но не его. Она прикрывает глаза, вспоминая любимое, да, теперь она может себе признаться в этом, лицо. Он недавно (быть может год или два назад, Софья не задумывается об этом) отпустил бороду, скрывая ещё один шрам. У Феликса их много. Он как-то обмолвился с грустью, что прошлое уходит, остаются только шрамы. Соня запомнила. Он стоит на пороге детской, на семь замков заперев нежность в сердце, и смотрит на музицирующую девушку. Она сегодня красивая, даже больше, чем обычно, хотя разве так можно? Опять он глупости говорит, всё не то. Ни одной связной мысли в голове, точно он и вовсе говорить разучился. Феликс злится сам на себя и собирается уже уйти, как его присутствие раскрывают. Софья улыбается ему робко, но счастливо, ему не понятно отчего она так радуется его появлению. Что может быть хорошего в появлении изуродованного презренного убийцы? Но рядом с ней ему отчаянно, до щемящей боли в груди, хочется забыть о том, кто он. Есть только эта светлая девушка с красивым именем Софья и удивительно мудрыми глазами цвета самого лучшего коньяка, пьянят они даже сильнее. - Феликс Борисович? – она щурится, на лестнице темно и ей не разглядеть ничего, кроме неясного силуэта. Мысли и без того нестройные путаются окончательно, а потому она спрашивает какую-ту нелепицу. – Какой он на вкус этот дождь? - Восхитительный, Сонечка, – почему-то шёпотом говорит он, не находя в себе сил и смелости уйти и больше никогда не искать с ней встречи, лишь бы уберечь этот свет. - Вы с улицы? Промокли, наверное, Вам бы согреться, Феликс Борисович, – обеспокоенно лепечет девушка, нервно сглатывая, хотя видит и сама, что с тёмных волос Феликса стекает вода. Он проводит по ним ладонью, будто только что замечает влагу и хмурится удивлённо, когда робким зверёнышем Сонечка подходит нему так близко, что вот-вот и дыхание её почувствуешь. – Мне сегодня восемнадцать исполнилось. - Правда? Что же Вы не сказали, Сонечка? Я даже подарка не привёз, – огорчённо хмурится мужчина, сетуя на собственную недальновидность – не узнать, когда у единственного дорогого его сердцу существа именины. Он бы занял, выменял, нашёл деньги, отыграл бы в конце концов, но купил бы ей что-нибудь приятное. Хоть бы и колечко, простенькое, серебренное, но для неё. - Не надо ничего, Феликс Борисович, – она мотает головой, отчего её короткие пряди разлетаются, падая на лицо, заколкам не удержать непослушных волос. Соня краснеет, пряча взгляд, боясь озвучить своё единственное, но самое заветное желание. Девушка нервно приглаживает растрепавшиеся волосы, угол губы дрожит. Хороша соблазнительница, ничего не скажешь – краснеет через слово и дрожит, как при температуре. Куда ей до Ольги с её чарами и танцами. Она несмело касается руки мужчины, преодолевая накатившую слабость, под пальцами будто бы лёд плавился – того гляди растает. - Вы дрожите, Сонечка, – обеспокоенный голос Феликса приводит девушку в чувство. Она вскидывает глаза и тонет в чужом взгляде, не в силах разомкнуть пересохшие губы. Шершавый непослушный язык прилип к нёбу, не выговорить ни слова. –Вы должно быть простудились здесь, у окна. Нужно послать за доктором. - Поцелуйте меня, Феликс Борисович, – шепчет Софья, чувствуя, как темнеет в глазах. Не веря собственному счастью, человек со шрамом наклонился к доверчиво подставленному лицу, несмело касаясь светлых волос девушки. Соня вдруг откинулась назад и стала падать и, сколько бы Феликс Борисович не пытался её удержать, сумел лишь немного задержать падение, не позволив удариться головой. Перепуганный и растерянный, он рванулся из детской – позвать хоть кого на помощь. Софья вдохнула, с болью ворвался в неё воздух, на глаза выступили злые слёзы. Какая же она неправильная! Даже поцеловать не смогла! Дурно ей сделалось – барышня выискалась. Боже, что же он теперь подумает? Что ей противно стало? Да нет же, нет, хотелось до дрожи в будто бы ватных ногах. Он пропал. Надолго, Софья боялась что насовсем, оказалось на год. Правда оба уже не помнили где и как жили этот год. Феликс Борисович будто бы и не было ничего говорил с ней, правда мало и редко, всё больше сторонясь и сбегая, но и Софья уже не стремилась сблизиться. Души не терпели прикосновений, но от того ей было куда больнее. От невозможности прикоснуться, обнять, прижаться щекой к груди хотелось кричать. А ещё голоса Дома сводили с ума даже в отсутствии обитателей. Они говорили, кричали, шептали о времени. Варенька с Фёдором в детской, третий колокольчик за год. Первый урок игры на гитаре. Вечера за карточным столом, без Феликса. Ольга, появившаяся будто из ниоткуда роковая красавица, сверкала бриллиантами в мягком ламповом свете, льнула бархатной кошкой к Алексею Дмитриевичу. Часы сходили с ума. Они твердили о времени, шептались за спиной Софьи, уговаривали и угрожали, стонали на разные голоса. Калейдоскоп дней, доставка продуктов, уборка, ночью, украдкой, выход в Интернет, посмотреть новости в мире или почту от семьи и обратно, в душный мирок Дома, где даже воздух пахнет памятью и карточным домиком. Как-то под Новый год Софья нашла старую, засаленную колоду карт и счастливую монету прадеда – прежнего владельца дома. Карты пахли иррационально: дымом и коньяком, который на них пролили. Девушка нашла и письма старые, жёлтые, лишившиеся краёв по вине времени и тараканов – где только до этого хранились все эти бумаги? Дарственная на Дом нашлась среди каких-то малозначительных договоров и счетов, чужим острым почерком значилась подпись прежнего владельца. В никогда не пустеющем Доме Софье было не страшно, не смотря на пугающе реальность его духов. Души сновали повсюду, говорили и жили, вот только сто лет назад, в дореволюционной России, а Софья, вынужденная разрываться между эпохами боялась отрыть дверь и точно затхлый запах старины выпустить на улицу. Софье минуло двадцать пять, она устала от Дома и его тайн. Все его обитатели казались девушке продажными и мелочными, появившийся гость из Петербурга будто бы дал ей глоток свежего воздуха, но и у него было так много тайн, что становилось почти физически дурно. Феликс появлялся раз в год, его лоб прорезали новые морщины, добавив суровой хмурости его лицу. Тонкий блик золотой серёжки ничуть не умолял этого. Всё чаще мужчина был нежеланным, хотя по-своему и полезным для Алексея Дмитриевича гостем, однако долгое его присутствие хозяин дома не выносил, предпочитая углубиться в очередную карточную партию. - Я не собираюсь выслушивать уверения изуродованного человечишки, – в запале ссоры как-то выкрикнул помещик, едва не набросившись на Феликса Борисовича с кулаками. Софья подсушила их разговор, хотя могла бы и не таиться – она хозяйка и вправе быть в своём Доме где вздумается. - Потому и учу, что сам пережил, – тихо ответил Феликс, впиваясь пальцами в прутья клетки-беседки. - Молчи, покуда я не выставил тебя как собаку прочь, – на прощанье ярится Алексей Дмитриевич. У Софьи кружится голова, и к горлу подкатывает ком невысказанных слов – нужных, ласковых, несказанных. Она находит Феликса Борисовича среди птичьих клеток и насестов, задумчивого и печального. Как, впрочем, и всегда в последнее время. «Это предчувствие» – думает София с грустью и тут же отдёргивает себя, хотя знает до ужасного конца осталось совсем ничего. Она видела документы, протоколы, свидетельства очевидцев и признание, оттого ей особенно больно смотреть в родные глаза. - Сонечка, какая же Вы красивая сегодня? Опять не то, Вы всегда красивая, – путается в словах Феликс Борисович, вглядываясь в карие глаза своего светлого ангела. – Сколько прошло с нашей последней встречи? - Год, ровно год, – улыбается Софья, но губы у неё всё равно кривятся от сдерживаемых слёз и получается какая-то невнятная гримаса, к счастью плохо различимая при скудном освещении нескольких свечей. - Год прошёл? – удивляется мужчина искренне. – Я не и не заметил. Будто и не жил его. - Значит и не было его, этого года, Феликс Борисович! – поспешно заверяет его Софья, вытирая непрошенные слёзы и улыбается ещё шире. – Я ведь тоже не помню, как он прошёл. А если не помним, значит не было его вовсе! Вы только вчера уехали и вот – уже вернулись. Феликс смотрит на неё странно – долго и пристально, точно понять хочет, а после едва качнувшись вперёд, уходит, хлопнув дверьми. Он боится причинить ей боль своим присутствием. Память о том неловком поцелуе до сих пор красной нитью прошивает его мысли, раня разум и сердце. Тридцатилетие Софья Михайловна встретила со стойким ощущением, что с Домом надо прощаться, пока он не поглотил её. Прощаться как угодно хоть бы и вместе с жизнью. Второй год она наблюдала одну и ту же картину событий: карточный стол, долги, свадьба, убийство, каторга. Как заколдованный круг бежали стрелки часов по циферблату, отсчитывая роковой день по минутам. Третий год Софья уже не вынесет – убьёт себя, лишь бы больше не видеть платье невесты и пистолета в любимых руках. Сегодня она остановит этот кошмар, как бы дорого ей это не стоило. Часы били полночь, хотя и не могли, но Софья давно перестала обращать внимание на такие странности. У Дома всегда были свои причуды. Души покидали зал одна за другой через неведомо откуда взявшуюся дверь, ведущую в никуда. Наконец, они остались одни, вдвоём. Как-то она сказала Феликсу, что её болезнь из-за которой к ней нельзя прикасаться называется жизнь. Теперь он знает, как она была права. - У меня сегодня такое чувство, что я не вернусь, – голос Феликса звучит глухо и гулко одновременно, будто отдаётся у Софьи в голове. - Поцелуйте меня, на прощание, – просит девушка, вынуждая себя улыбаться, хотя по щекам, наверное, текут слёзы. - А разве теперь можно? – Феликс смотрит на свою ненаглядную с отчаянной надеждой. – Вам не сделается плохо от этого? Я же… мёртв. - Мне кажется, сегодня можно, – Софья шагает к мужчине и застывает, позволяя самому решать их дальнейшую судьбу. Чеканя шаг, Феликс Борисович подходит к ней, не переставая смотреть в глаза, точно боится что его единственная любовь исчезнет, стоит ему отвести глаза. Мужчина застывает, вглядываясь в карие глаза, ищет в них ответ или признаки беспокойства и, наконец, целует. Соня, Сонечка, его светлая, нежная голубка. Как бы ему хотелось остаться с ней в этом безмерно коротком сейчас, выторговать у вечности хотя бы ещё час. - Спасибо! – София не может сдержать слёз, пряча лицо на груди у мужчины, комкая лацкан его пиджака. – Теперь я знаю, что такое любовь. Феликс ушёл, не прощаясь, исчезнув как предрассветная дымка. Софья унеслась в свою спальню, прорыдав в подушку до самого утра от чувства утраты и болезненной пустоты в груди. В дверь позвонили. Должно быть курьер принёс продукты, для горничной – ещё рано. - Софья Михайловна! – до боли знакомый голос резанул по нервам, вынуждая подняться с постели. – Софья Михайловна! Вы дома? Я продукты принёс. Хозяйка спускается торопливо, едва не упав с лестницы и замирает, не веря собственным глазам. Он стоял перед ней живой и настоящий, без шрама и морщин, в смешной красной шапке, но не узнать было невозможно. Борода, лицо, а главное - глаза, те же - лучистые и светлые. - Я курьер. Продукты принёс, – не зная, как расценивать долгий взгляд хозяйки, повторил мужчина. – Распишитесь вот здесь, где фамилия. Софья не глядя взяла предложенную ручку, позволив себе дотронуться до чужих пальцев и улыбнулась несмело. Тёплые. Всё так же не глядя в бланк, вывела свою подпись, не задумываясь о том, что пишет помимо поля и вообще вертикально. - Здесь по-другому надо… – курьер удивлённо взглянул на странную хозяйку дома. – Я сейчас занесу продукты. Он ушёл, оставив Софью счастливо улыбаться. Вернулся! Феликс вернулся, она его не с кем не перепутает, даже если он забыл её, Соня поможет вспомнить, если он захочет. Всё, наконец, будет хорошо. - Подождите! – опомнилась девушка, наконец, бросившись к входной двери. – Я Вам помогу. В Дом вошло солнце, яркое зимнее утро швырнуло в разгорячённое лицо снегом, обещая свободу и, наверное, Жизнь.