Шрамы

Дима режет себя. Сидя на стуле, он с отстраненной улыбкой наблюдает за тем, как расступается плоть под острием ножа. Порез, еще один. Он секунду любуется на неровный крест у себя на предплечье и легким движением стирает выступившую кровь, оставляя алые разводы на бледной коже. Шрамы покрывают все его тело: старые и новые, покрытые тонкой красной корочкой раны, едва зажившие и совсем старые, они везде, кроме мест, где их могут увидеть. Кое-где его тело в бинтах — обычно в местах, где он слегка перестарался с нажимом. Его сестра уже давно не плачет, лишь только вздыхает печально при виде новых порезов во время их недолгих встреч, и столько безысходной боли в ее глазах, что от этого у самого Димы наворачиваются слезы стыда. Нет, Дима не хочет умереть. Он просто ненавидит себя. Он ненавидит свое худое длинное тело. Ненавидит волосы, больше напоминающие солому по цвету и жесткости. Ненавидит блеклые водянистые голубые глаза и едва видные белые длинные ресницы. Ненавидит свой внешний вид. В его доме есть только одно зеркало, в ванной, но он там не частый гость. Ему совсем не хочется видеть себя дольше, чем надо. На работе он носит мешковатые худи с длинными рукавами темных цветов, стараясь внимательно следить, чтобы все тело было закрыто. Он не хочет, чтобы кто-либо видел шрамы. Дима не думает, что много людей поймет его желание вылезти из собственной кожи, отрезать ее лоскут за лоскутом и сжечь, чтобы он больше никогда не выглядел таким. Чувства появились внезапно. Просто Гром, неизменно общающийся с какой-то необъяснимой теплотой, подкалывающий, но никогда — обидно, стал ощущаться очень близким, родным и нужным. Но, несмотря на вспышки тепла в груди, Дубин ни на что не надеялся. Даже если Гром и не откажется от отношений с мужчиной, то полюбить Диму… Ха. Его — и любить. Смешно. И Дима учится жить со своей непрошенной любовью, смирившись с ней, словно с болезнью, довольствуется дружеским расположением Игоря. Шаг за шагом ослабляет щиты, позволяя узнать себя, как, наверное, только родные знают, но пуще прежнего охраняя свою главную тайну, закутываясь в одежду, словно в броню. Дима знает, что будет, если Игорь увидит. Он уже проходил это. Попытки сводить к психологу, насильное кормление таблетками — ведь сам Дима уже давно, после двух лет послушного глотания различных микстур, решил прекратить бесполезное занятие — а после того, как Гром уяснит, что Дима уже пробовал все способы, наверняка медленно отдалится, предпочитая не общаться с ним, психом, неизвестно как попавшим в полицию. А разве Дима виноват, что единственный способ хоть ненадолго почувствовать себя нормально — рисовать кровавые узоры на своей коже?.. Но даже с этим он не справился. Они пили чай у Димы в квартире тихим теплым вечером, как одно неосторожное движение — и кофта задирается, обнажая окровавленные бинты и застарелые шрамы выше запястья. Дима, конечно, тут же суетливым движением поправляет рукав, но уже поздно, понимает он, подняв глаза на застывшего Игоря, шокированно смотрящего на уже скрытое тканью предплечье. Дима буквально чувствует, как внутренности слипаются в мерзкий холодный комок леденящего страха. — Что это? — медленно и жестко спрашивает Гром, глядя прямо в испуганные глаза Димы. Дубин несет какую-то чушь про агрессивную кошку соседки, но колючие льдинки в глазах Игоря ясно дают понять, что тот не верит Диме ни на йоту. Гром быстрым, но на удивление бережным движением хватает Диму за руку, закатывая рукав до плеча, и Дима подавленно стонет, закрывая глаза, отворачиваясь и заливаясь неровной краской от стыда, ясно понимая, что теперь ему не отвертеться. Гром — полицейский, он знает, как выглядят раны от ножа. — Кто это сделал? — следующий вопрос заставляет открыть глаза, и Дима уже совсем готов наврать что-нибудь, как вновь сталкивается со взглядом Игоря, так что получается сказать только правду: — Никто, это… это я. Гром выглядит так потрясенно, что в другой ситуации Дубин похихикал бы с глупого выражения его лица, но сейчас ему не до смеха. Дерганым движением он вырывает руку из враз ослабевшей хватки и нервно одергивает рукав, прижимая руку к себе и опуская голову. Больше всего сейчас он хочет остаться один. У Игоря в голове столько вопросов, что он теряется, не зная какой задать первым. Он прекрасно видит и замешательство, и стыд парня, нежелание смотреть в глаза, одного только не понимает — зачем тот калечит себя? — Пожалуйста… не задавай вопросов. Просто уйди, — в голосе Димы темное, глубокое отчаянье, он буквально умоляет Игоря, бессильно, с безысходностью, подавленно, и от осознания этого Грома встряхивает, словно от тока. Дима боится. Не доверяет. А правильно, с чего ему доверять? Глядя куда угодно, но только не на покорного, словно смирившегося Дубина, Игорь резким движением встает, морщась от того, как с противным скрипом отодвигается стул, проезжая ножками по полу, и молча уходит, прихватив куртку. Дима слышит, как он хлопает входной дверью, и только тогда позволяет себе обмякнуть на стуле с рваным полувсхлипом-полувздохом. Ну вот и все, закончилась твоя сказка. Часы пробили беззвездную синюю полночь, и по всем законам принцесса превратилась в чудовище. Не то чтобы он примерял на себя роль принцессы, но теперь он сам, своими руками все разрушил. Дима точно уверен, что Игорь не станет общаться с таким, как он. К счастью или нет, Дима забывает, что Игорь не был бы лучшим сыщиком Санкт-Петербурга, если бы не умел выяснять информацию как никто другой. Несколько дней они живут в странном, хрупком, молчаливом равновесии, общаясь исключительно по работе. «Вот и все, закончилась дружба», — с каким-то мрачным торжеством думает Дубин, идя домой после очередного рабочего дня. — Дима, подожди! — слышится до боли знакомый голос, и Дубин оборачивается быстрее, чем успевает хоть что-нибудь подумать. Так и есть, Игорь быстрым размашистым шагом догоняет его. На его лице, как всегда, доброжелательная улыбка, только вот в глазах застыла обеспокоенность и что-то еще, едва различимое. Дима застывает кроликом в свете фар, отчаянно моля мироздание, чтобы Игорь просто сделал вид, что тогда ничего не случилось, чтобы он снова мог притворяться, что у него все хорошо. Но у Грома свое мнение по этому поводу: — Мне кажется, нам нужно поговорить. Диме совсем так не кажется, но он лишь убито кивает, продолжая путь и внимательно разглядывая асфальт под ногами. Ему нечего сказать, так что после недолгого молчания голос подает Игорь: — Почему ты это делаешь? — голос неимоверно мягкий, и Дима поднимает глаза, смотря на взволнованного Грома, и молчит. А что ему сказать? Я ненавижу себя? Я каждый день едва сдерживаюсь, чтобы не разбить последнее зеркало дома? Мне легче, когда я уродую свою внешность шрамами? Было бы там что уродовать, чесслово. — Дима, пожалуйста, не молчи. Ты же знаешь, что можешь доверять мне, — в голосе Грома внезапно проскальзывают умоляющие нотки, и это так непохоже на Игоря, что Дима сбивается с шага прямо перед входом в подъезд, запинаясь о невысокий порожек. Гром хватает его за плечо, не позволяя упасть, и Дубин шипит — рука Игоря попала как раз на недавний порез, причиняя новую боль. На бинтах наверняка проступила новая кровь. Он вырывает руку и входит в подъезд, слыша, как Игорь заходит следом. —Дима… — как-то беспомощно говорит Гром уже около двери. — Я не знаю, что сказать, — устало произносит Дубин, входя в прихожую и приглашая Грома зайти следом. Это глупо, да, но ему совершенно не хочется, чтобы тот уходил, пусть это значит еще больше неловких, бессмысленных слов. — Просто скажи зачем. Пожалуйста, я хочу помочь, — последние слова были лишними, и Дубин лишь усмехается. Столько раз он слышал их, только вот ничего не менялось, совсем ничего. — Ничем ты мне не поможешь, — печально улыбается он. Колеблется, говорить ли, а потом решает: к черту — Гром все равно скоро уйдет, как многие до него, устав сражаться с этим. Гром слушает молча, сосредоточенно, хмурится иногда, но не перебивает, и хоть за это Дима ему благодарен. Он рассказывает все: ненависть к себе, походы по врачам, горы таблеток и полное бессилие. А потом Игорь говорит: «Давай я попытаюсь помочь тебе, мы обязательно справимся вместе» — с такой же уверенностью, как и многие до него. Дима чувствует горькое разочарование внутри и, не сумев сдержаться, повышает голос: — Справимся с чем? Очнись, Игорь! Я живу так уже десять лет и чего только не делал! Но все вокруг уверены, что уж с их-то помощью со мной все снова будет в порядке. Но не будет! Я пробовал буквально все, что смог найти, почему ты думаешь, что изобретешь что-то новое? — Я не думаю, что смогу, но я хочу хотя бы попытаться! — тоже повышает голос Гром. — Зачем? Это ничего не изменит! Абсолютно ничего, — голос у Димы едва слышно дрожит. Он так хочет поверить Игорю, что хоть на этот раз все получится, но просто не может. Не после стольких попыток. Его голос становится тише: — Ты вообще не должен был знать. Я не хочу потерять еще и тебя, когда ты поймешь, что я неизлечим. Душевнобольной. Псих, ненавидящий свое отражение. — Потому что я так хочу, пойдет? — в голосе Грома слышно упрямство. — Потому что я хочу, чтобы ты знал, как прекрасен внутри и снаружи, что ты можешь не стыдиться своего тела, и то, как сильно я тебя лю… — Гром замолкает так резко, будто давится окончанием слова, в панике глядя на Диму, который неверящим взглядом смотрит на него. В горле внезапно становится сухо, а в голове очень пусто. — Ты… что? — теперь очередь Игоря отводить взгляд. Дима неверяще улыбается и качает головой, чувствуя неимоверное тепло и пресловутые бабочки внутри. — Я тоже люблю тебя, Игорь. Он ловит такой же удивленный взгляд в ответ и не может перестать улыбаться. Им будет трудно, но они справятся. Как и хотел Игорь, вместе.