No one can save us from ourselves

- Джон, мне так жаль… - Конечно, друзьями мы с ним не были, скорее - наоборот… Но все же, прими мои искренние соболезнования… - Я слышал, что сталось с Холмсом. Я газетам не особо верю, а ты уж в людях разбираешься…. Мне жаль, в общем… - Я… Боже, Джон! Не верю, что все так закончилось! Крепкая рука инспектора Лестрейда крепко сжимала уже ноющее от железной хватки плечо. У него единственного хватило ума промолчать, и за это Джон был ему чертовски благодарен. Смазанные лица и фигуры людей сливались в неясный узор, и сознание выделяло только отдельные детали: распухшие, искусанные губы и некрасиво покрасневший нос Молли, сжатый в тонкую полоску рот Андерсена, его же рука, обнимающая поеживающуюся под моросящим дождем Донован, измятый платок в руках миссис Хадсон…. Джон не всматривался в проходящих мимо людей. Кажется, коллеги и знакомые что-то говорили ему, пожимали руку; ненужные, бессмысленные слова и фразы пролетали мимо, не оставляя в измученной памяти и следа, а каждый звук отдавался в ушах противным скрежетом металла о стекло. Но он знал, что, в конце концов, это закончится. Ноющая боль в груди притупится, сознание, замутненное пеленой потери, прояснится, и останутся только хорошие воспоминания и острая пустота за ребрами. Когда-нибудь. Он уже проходил через это, и не раз. - Время лечит, Джон, - сиплый от плача голос миссис Хадсон разбил тишину комнаты на миллиарды мелких осколков, веером рассыпавшихся по не подметенному полу, припорошивших книги и бумаги, грудой сваленные на низком покосившемся столике, разлетевшихся по потертой обивке кресел и дивана. - Нет, не лечит. Оно только берет свое, - даже собственный голос казался чужим. После ухода миссис Хадсон стало еще хуже, хотя, казало бы, куда уж? Тишина, вновь почувствовав себя полноправной хозяйкой положения, снова окутывала зыбким маревом, густым и терпким, как предрассветный туман над Темзой. Чашка с горячим чаем обжигала руки. Ворох сброшенных с кресла бумаг рассыпался по пыльному ковру в причудливом узоре, и не прошеные воспоминания накатили лавиной. Сидя в глубоком кресле, обняв пальцами горячую кружку, Джон вспоминал. Вспоминал, как умерли родители. Ему было шесть, когда рак - протоковая аденокарцинома – победил отца, и тот медленно и мучительно умирал в больнице. В ночь, когда его не стало, мама держала его за руку. Но он был еще ребенком, чтобы полностью осознать то, что папы больше нет. Мама погибла, когда Джону было восемнадцать, трагично и глупо: пьяный водитель с выключенными фарами из-за поворота. Не дожила до приезда скорой помощи, а его в это время даже не было в городе - он как раз отмечал успешно сданный экзамен в каком-то пабе. Боль от потери матери притупилась через год, но внутри было… пусто. Всегда. Потом была война, и смертей вокруг стало слишком много. Отчетливо он помнил только первые три. Молоденький сержант с развороченной автоматной очередью брюшиной скончался у него на руках. Симпатичная медсестра не донесла необходимые медикаменты, ее отбросило взрывной волной на металлическое ограждение, и колючая проволока пропорола ей яремную вену. И лейтенант соседнего взвода, которому тем же взрывом оторвало обе ноги. Он умер от болевого шока и потери крови, так и не узнав, что в тот же день дома, в Кардиффе, у него родилась дочь. А все остальные смерти на войне сотнями тонких нитей сплелись в огромный клубок, отливавший багряно-красным, и распутать его было невозможно. По ночам ему все еще снились обрывки, коротенькие концы этих ниточек, выбившиеся из клубка: расширенные от ужаса и боли глаза рядового, погнутая каска со следами крови солдата, с которым Джон два часа назад делил обед, тихие стоны раненых в грязном лазарете, заплаканные лица и цинковые гробы, покрытые флагами. От этих кошмаров его не смогла избавить даже жизнь с Шерлоком, хотя повторяться они стали значительно реже. А теперь и Шерлока не стало. Эта мысль, робким ростком пробившаяся сквозь воспоминания, будто терновым стеблем оплела горло, лишая его возможности вздохнуть. Джон тряхнул головой, силясь прогнать наваждение, но его попытки успехом не увенчались. Шерлока больше не было, и ему придется смириться с этим. Джон поставил чашку с остывшим чаем на какие-то бумаги и поднялся. Он точно знал, что теперь кошмаров у него будет больше. Намного больше. Обыденность. Этим словом точнее всего можно было охарактеризовать следующий месяц. Тусклые серые дни с непрекращающимся моросящим дождиком и пронизывающим ветром сменялись темными ночами, полными тяжелых снов. Порой казалось, что он погружается в повседневность, ища в ней спасение от своих мыслей, как в вязкое болото из усталости, отчаяния и заурядности, и оно затягивает с головой, сковывает по рукам и ногам, не давая даже ничтожного шанса выбраться. Джон работал на износ. Брал дополнительные часы в больнице, оставался на ночные дежурства, подменял коллег и спал на диване в ординаторской. Но «спал» слишком громко сказано. Он словно проваливался в кроваво-красную трясину, полную давно – и недавно – погибших, их изуродованные смертью лица искажались в жуткие гримасы; и все они, как один, кричали. Кричали от боли, вопили от страха, периодически переходя на отчаянные всхлипы. И звали, звали его, к себе, в топкую глубину. А звонок будильника отдавался в измученном сознании ангельским хором, сулящем спасение отравленной тоской душе. Джон возненавидел тишину. Когда-то она его успокаивала, но сейчас только тревожила, разжигая костер непрошеных мыслей и воспоминаний. Теперь, войдя в свою по-спартански чистую и скупую комнату, он первым делом включал радио. Тоскливый плач старого блюза, отчаянные молитвы джаза, умиротворение классиков сменялись рок-балладами из далекой юности, оперными ариями и дешевой современной попсой. И даже последнее было в разы лучше, чем давящая на слух тишина. Великий Луис Армстронг и Элла Фицджеральд в сопровождении неизменного саксофона, надрывный плач скрипки Эдвина Мартона, голоса Меркьюри и Криса Мартина стали его неизменными спутниками. Целый месяц он малодушно избегал гостиной. Миссис Хадсон каждую неделю исправно убиралась, даже сложила книги и бумаги в высокие стопки на покосившемся столике, распихала по углам вещи, и в темной комнате воцарилось подобие порядка. И Джон прекрасно понимал, что это не могло длиться вечно. Эмоциональный запор, наступивший сразу после смерти друга, сменился неконтролируемой злостью на него. Час в тире и несколько фунтов на настоящие патроны помогали. Если представлять на месте каждой мишени Мориарти, было легче. Джон стал ходить в спортзал - небольшое полутемное помещение в подвале с пыльными грушами и маленьким рингом. Старичок – администратор с вечно извиняющейся за все грехи человечества улыбкой показал душевую с отбитым по краям кафелем и облупившейся краской, назвал расценки и предложил, если нужно, найти тренера. От тренера Джон отказался. Все, что нужно, он помнил еще с армейской подготовки, а для того, чтобы сбрасывать напряжение, тренер был ему не нужен – вполне хватит тяжелых боксерских груш и редких спаррингов с завсегдатаями. Через три недели клокочущая злость сменилась тоской. Душной и черной, как ночь в Афганистане перед бурей. Он все еще работал больше положенного, все еще мучился багряными кошмарами, все еще ходил в тир и спортзал, но медленно и неотвратимо угасал. Эмоции притупились, а все вокруг будто заволокло серой пеленой. Все чаще Джон ловил на себе обеспокоенные взгляды коллег и знакомых, чаще слышал перешептывания за спиной. Но не обращал на них внимания, все сильнее вечерами избивая боксерскую грушу. Но все когда-нибудь достигает своего апогея, все без исключений. Так случилось и с ним. Джон подменял коллегу в клинике, на приеме. Плохо срастающаяся кость – отправить к травматологам, грипп, подозрение на сахарный диабет второго типа, гонорея, вероятная язва двенадцатиперстной кишки, симулянт, наркоман… Люди и хвори сменяли друг друга бесконечным потоком, и Джон даже не запоминал лица, только имена и диагнозы. До тех пор, пока не остался один на один с явно простуженным ребенком – Рейчел, пять лет – и ее отец, пришедший с девочкой в клинику, не отлучился позвонить, перепоручив ребенка заботам надежного доктора. - А почему Вы такой грустный? – непосредственные дети редко боятся спросить о том, что действительно им интересно. Вот и Рейчел не побоялась. - Я не грустный, Рейчел. Повернись, надо померять тебе температуру. - Нет, у Вас очень грустные глаза. Как у дяди Теодора. У него были такие же грустные глаза, когда тетя Кейт уехала от него навсегда. Точнее, это мне мама так сказала, что она уехала. Но я-то знаю, - доверительно наклонившись вперед, продолжила девочка, - я ведь уже большая! Я знаю, что тетя Кейт умерла. У Вас тоже кто-то умер? Удивившись проницательности пятилетнего ребенка, Джон вытащил градусник и неодобрительно покачал головой – невысокая, но температура все-таки была. - Рейчел, у тебя горло болит? Девочка упрямо помотала головой, отказываясь отвечать, и выжидательно уставилась на него, требуя ответа. Понимая, что от любопытного и умного не по годам ребенка ему не отвертеться, Джон сел напротив нее и серьезно сказал: - Давай так. Ты ответишь на все мои вопросы, а потом я тебе все расскажу. Рейчел широко улыбнулась и затараторила: - Горло у меня не болит, и вообще, я себя хорошо чувствую, это просто мама с папой сильно волнуются. - Все понятно, - Джон поднялся и потянулся к карте. Никаких антибиотиков, только теплый шарф, витамины, мед и шерстяные носки. И пара дней дома. - Вы обещали, - девочка сверкнула любопытными глазами из-под светлой челки. - Ну, хорошо… У меня недавно умер лучший друг, - удивительно, но сказать это оказалась куда легче, чем ему думалось. – Он был… невероятным человеком. Очень умным, гением. Он помогал полиции, ловил преступников. А потом преступник поймал его, - севшим голосом закончил он. Рейчел легко спрыгнула с кровати и, подойдя к нему, взяла за руку. Джон не смог не улыбнуться, приседая на корточки перед ребенком. - Вам нужно переехать, - чересчур серьезно заявила Рейчел. – Так дядя Теодор сделал, папа потом говорил, что ему теперь намного веселей. - И куда же переехал дядя Теодор? – все еще улыбаясь, спросил Джон. - Я забыла, - нахмурившись, пробормотала девочка. – В другую страну. - Я подумаю над твоими словами, - серьезно, скрыв улыбку, пообещал Джон и поднялся. – А ты мне пообещай, что будешь делать все, что папа и мама скажут, чтобы вылечиться. Рейчел кивнула и выпустила его руку. Рассказав вернувшемуся взволнованному отцу все, что нужно делать, Джон тепло попрощался с ребенком. И снова нескончаемой рекой полились безликие пациенты: застарелая грыжа, отравление диоксидом, бессонница и какая-то очаровательная дама, абсолютно уверенная в том, что у нее болезнь Вильсона-Коновалова, заявившая, что она и интернет знают намного больше, чем один доктор. К вечеру Джон напрочь забыл о разговоре с маленькой Рейчел. Рутина вновь оплела его прочными путами повседневных дел и забот, отгоняя мысли, забивая камнями чувства. Так бы оно и продолжалось неизвестно сколько, если бы Джон не решил за чашкой вечернего чая проверить почту.