Меня уносят моря Моих надежд, что стоят И не дают отступить И не хотят умирать…
Пока серые тучи ползут по вечернему небу, кажется, жить ещё можно. Пока небо наливается тяжёлым мутно-красным светом, ещё остаётся надежда. Надежда, блять, сдохнуть и не увидеть стремительно чернеющих улиц (прямо как его жизнь последний год) в панорамном окне. Окно душит. Душит не хуже надетого на голову пакета, создаёт иллюзию реальности. Реальности, в которой ещё можно увидеть хоть что-то, кроме светло-зелёных стен квартиры. Квартиры, которая ему даже не принадлежит. Мягкий диван цвета дохлой (и явно не первой свежести) мыши, большая кровать без острых углов в угловой комнате, безопасная мебель и практически пустая кухня — всё это безвредное блядство принадлежит Мино. Мино, насильно забравшему его из загородного дома (кровь со ступеней и ковровой дорожки в коридоре так и не отмылась). Свободу он отобрал так же легко, как и перевёз сюда вещи младшего. Тэхён здесь чувствует себя лабораторной крысой — за стеклом мир и свобода, но ему туда вход воспрещён; разрешается лишь смотреть и возмущённо попискивать, пока его самого насильно пичкают препаратами и отравой чужих внезапных чувств. Мино изображает заботливого друга, вот только дружба его никому ни во что не всралась. Тэхёну на это чистое и бережное поебать, он хочет из этой клетки обратно в свою канализацию, называемую свободой (метафоры и те у него картинно-мрачные, убейте быстро и безболезненно, пожалуйста). У Тэхёна любви к выебонам — хоть отбавляй, только Мино это до одного места. Здесь даже зеркал нет, чёрт возьми! Всё для того, чтобы он не покалечил себя или ещё кого, кто под руку подвернётся. Под руку попасть может только Мино, и уж его-то Тэхён убивать не станет, хотя порой очень хочется. Просто так уж случилось, что Сон уверен, его друг — псих. Тэхён на всё это клал, он со своей истерией и психозами замечательные двадцать два года прожил, пока Мино не появился. Красивый, весёлый, забивающий на стереотипы вокруг парень с татуировками под форменной рубашкой, вкусно пахнущий кофе и карамелью. Он пробрался под самую кожу, так глубоко, что ни одному хирургу не вытащить. Тэхён бесился, истерил, игнорировал, но Мино — успешно мимо всех барьеров, с разгону и быстрее ветра, так, что цепями не удержать. И Великая Китайская вокруг Нама пала, не выдержав внимания по всем фронтам. Тэхён тогда подумал, что нужен, действительно нужен, но оказалось — не так. Оказалось, всё то, что он принимал за высокое и искреннее — дружбой зовётся, и ничего возвышенного за ней не наблюдалось.Тошнотным глянцем страниц Бьёт по провалам глазниц, Я в сотый раз промолчу, Что мне наплевать
У Тэхёна в груди страстно и навечно, но вот Мино нужно было совсем не это. А когда стало нужно — оказалось поздно. Не нужно никому уже его злое, обречённое «люблю», для него это самое «люблю» разбилось незадолго до, вместе с зеркалом в доме Тэхёна и чужим сердцем. У Мино горы фотографий, сделанных на тэхёнов полароид. Фотографии с самым счастливым, самым лёгким временем, когда обнять было не страшно, спать вместе в одной постели — тоже, ведь «мы же друзья, или брезгуешь?», когда Мино даже подумать не мог, что своими «друзья» чужую душу разрезает. Сейчас Тэхён рвёт эти фотографии, потому что резать нечем. Он бы сжёг их, да тоже не выйдет. Он на этих фото преступно счастливый, преступно нормальный, ведь тогда не нужно было никаких таблеток, чтобы быть живым. Тогда он почти не притворялся, лишь наслаждался тем теплом, которым старший окутывал его с ног до головы, той лёгкостью и доверием, которые сквозили в каждом жесте. Когда не нужно было брать ответственность за свои чувства и истерично, запальчиво брошенное «люблю». Когда на теле не было грубо заживших шрамов, и шею не приходилось скрывать за шарфами и высокими воротами свитеров и водолазок.Сколько было уже боли. Сколько… Горько. Каждый день так странно горько, Но только роли не изменишь, и только… Сколько будет ещё боли? Сколько?
На Тэхёне — метки. Их несколько десятков, самых разных. Вот укус собаки на лодыжке, привет из беззаботного детства. Вот — самый старый, уже едва заметный шрам на запястье, первое, болью бьющее осознание, что он отличается от других. Вот россыпь мелких порезов по предплечью, снова подростковое, когда нужно было напомнить, кем он является, напомнить, что ещё жив и суметь отличить галлюцинации от реальности. Вот порезы на ногах, когда свои маленькие «преступления» нужно было скрывать, а под штанины никто не полезет. Тэхёну больно жить, дышать, думать. Больно смотреть в это самое окно, сминая в пальцах то, что некогда было полароидными фотографиями, сейчас превратившись в разноцветное конфетти. Просто когда-то всё было идеально. Среди недосказанности и мнимого, но такого нужного доверия. Просто блондин помнит до мельчайших подробностей день, когда не выдержал. Когда Мино по телефону рассказывал про очередную шлюху в его постели, а Тэхён медленно резал кожу на ключицах, стоя перед зеркалом в ванной комнате. Зеркала, впрочем, не стало в тот же день, а его осколки ещё несколько дней впивались в босые ноги. Ужасное напоминание о том, что он был ещё жив. И все внезапные срывы, обострения, не помогающие, бесполезные совершенно таблетки, от которых печень медленно превращалась в подобие помойки, а волосы нещадно выпадали, окрашивая плитку в душевой белым.Песчаный берег души В которой спрятал ножи. Луна зовёт меня выть И не даёт тихо жить…
Белесая полоса на шее — день, когда Тэхён признался. Когда тихое «я люблю тебя настолько, что даже моя болезнь кажется нормальной» и обречённое «прости» в голосовом сообщении прежде чем потянуть ремень на шее. И вот оно, сейчас. Горло болезненно сдавливает спазмом. Кожа ремня неожиданно режет по шее, так, что жжётся, до крови. Тэхён честно не ожидал, что так будет. И это пугает. Он выпускает телефон, и тот жалобно хрустит стеклом по паркету. Сорвать ремень, скорее отбросить, в коридор, где ещё живо зеркало. Полоса тонкая, передавленная. Тэхён ненавидит слёзы на своих глазах, собственную жалость. На кухне нож, полоснуть им по уже существующей ране тоже просто, но снова — недостаточно. Кровь пачкает одежду, стекая по груди, пока парень вспарывает вены на руках. Вдоль, чтобы наверняка. Потом был Мино, его слёзы, топот санитаров, темнота. Темнота, прерываемая светом в глаза, запахом лекарств, обещаниями не бросить и скребущим душу «не оставляй». Он не оставил. И расплачивается ежедневной болью в груди, ненавистью ко всему, что теперь является домом. И Мино он тоже начинает ненавидеть. Когда-то всё было идеально, и Мино убеждает упорно, что ещё будет. Только Тэхён не верит. Он жить учится, принимать себя таким, какой он есть — психом, изуродованным, никому, кроме своего помешательства, не нужным.Табачным дымом под дых Я застонал и притих Сырой бетон под щекой Не даст мне забыть Про вечность холодов И бесполезность снов
***
Когда Мино возвращается, Тэхён лежит на полу. Из приоткрытого окна тянет холодом, и младший наверняка промёрз насквозь, но не встаёт. Сон привык. Он убирает ключи в тумбочку в коридоре, долго пристраивает свою красную куртку на крючок постоянно слетающим с него капюшоном. В комнате по полу — ошметки какие-то. Мино садится на корточки, подбирает пальцами кусочки бумаги и вздрагивает, отбрасывает, словно случайно схватил ядовитую гадюку, неверяще смотрит. Плохо слушающимися пальцами собирает то, что хранило в себе самые радостные моменты из их с Тэхёном когда-то идеального, беззаботного прошлого. — Зачем… — тихий, едва различимый шёпот в пустоту. Униженный, уничтоженный, как и память о них. О них, которых никогда не существовало, но которые были намного счастливее. — Оно ненастоящее. Зачем это хранить? — голос Тэхёна спокойный, ровный, и лишь это выдаёт приближающуюся истерику. Тэхён обычный, действительно спокойный Тэхён, картинно вздыхает, смеётся неожиданно и грустит от так же неожиданно накатившего. Тэхён больной, сломанный — слишком ровный, слишком сдержанный, когда вот-вот и сломится, выльется наружу слезами, криками и мольбами убить, избавить от того, что даже существованием назвать трудно. — Ненастоящее?.. — Мино замолкает, осмысливая это, а потом подрывается, бросается к младшему и за чёрную водолазку хватает, в воздух буквально так поднимая. Вцепляется в плечи и встряхивает сильно, так, что у парня голова болтается как у китайского болванчика. — Сука, это же самое настоящее, что между нами было! Так какого чёрта ты лишаешь меня и этого? Ненавидишь — так ненавидь! Только не отбирай хотя бы ту малость, что успел дать. Глаза в глаза, холодное в кипящую лаву. До боли стиснутые плечи, до скрипа — зубы. Нам молчит. Смотрит своими холодными глубокими океанами и молчит. Что сказать — не знает. Что делать — тоже. Мино решает за двоих. Прижимается сухими, обветренными в мокрые, обкусанные. Просто прижимается, выжидает, не давит, но и отстраниться не даёт, пережидая удары по спине и грудные всхлипы. Птицей бьющееся сердце успокаивается. Душа — тоже. Тэхён целует дальше сам. Цепляется, как за спасательный круг, потому что иначе — тонет. Ногтями царапает карамельную кожу, к груди сильной притирается и целует — что кусает. Словно душу выпить пытается. Вгрызается, всасывается, языком — в чужую глотку, потом упереться в нёбо, притереться, сплестись языками, надавливая губами, и — отстраниться, чтобы в глаза взглянуть ошарашенные, в которых — кипящая лава и терпение безграничное, то, которое на двоих, чтобы обоих из этой пропасти вытащить. Чтобы ещё глубже упасть не дать. — Зачем тебе то прошлое, чтобы сбегать от такого настоящего? Я не хочу, чтобы ты сбегал от меня, — шепчет задушенно, впиваясь глазами, что когтями. Мино улыбается самыми уголками губ, тянет ближе и обнимает, крепко удерживая узкую спину в тёмном трикотаже. Голову на своём плече устроить позволяет. — Если в моём настоящем ты полюбишь меня так же, как в том прошлом. Улыбнёшься так же, как тогда — и я останусь. Останусь, навсегда. Ты меня не выгонишь. Если моё настоящее будет таким же счастливым — то навечно. — Вы слишком много требуете, господин Сон, — Тэхён пытается ухмыльнуться. Выходит не очень, но это лучше, чем маска мима, полное безразличие, прерываемое лишь болезненно-дикими гримасами во время срывов. — Ты улыбнулся! — Тебе показалось… — Не смей врать мне, Нам Тэхён, ты улыбнулся! — парень смеётся, так счастливо, что где-то в груди щемит от этой кратковременной амнезии. Потом под длинными музыкальными пальцами вздымается бледная, худая грудь. Старший покрывает её влажными, осторожными поцелуями. Так, как хочется. Так, как должно быть. Так, чтобы сплетённые пальцы, пока кожа к коже. Горящая, пылающая от малейшего прикосновения. С Тэхёном — прямо на полу. Повалить на себя — потому что холодно, простудится ещё. Мягко оглаживая хрупкие худые плечи, согревая ладонями рёбра. Всё это — тёплое, в груди трепещущее. Только для Тэхёна. Лишь для него и более ни для кого в этом мире. Притирающиеся бёдра — как зацепка в реальности, хлипкая, но нужная такая. Потому что потом — высокие стоны в ухо, уносящие полностью. Такие искренние, под хлюпанье смазки и шуршание валяющейся под ними одежды. Под глухие шлепки бёдер и скрип ногтей по паркету. Под неразборчивые клятвы и признания. Перманентное, неуловимое, слишком личное. Не пошлое ни капли, с ноткой обречённости, но — верное. Болезненное, настолько же, насколько болезненны слишком резкие рывки. Просто Тэхён не любит, когда он — сверху, а Мино так хочется смотреть, как он изящно поднимается и опускается, запрокидывая голову, открывая то, что так пугает многих. Сон пальцами светлый шрам обводит, зная, что у младшего от этого крышу сносит просто. Тёплыми ладонями маленькие ягодицы сжимает, так, чтобы — больше, глубже, чувственней. От этого кроет. Тэхён плачет почти что, отдаётся на полную, коленями сжимает сильнее. И от этого тоже — кроет. Жаром до сердца пробивается, раны залечивает. …Очерчивая каждый изгиб, клеймя губами маленькие родинки на белой груди… Поцелуями по скуле, до виска, а потом лбом ко лбу. Так, как Мино нравится. Так, чтобы он задыхался, исходился стонами, губы терзал, силясь сдержаться. Так, чтобы сдержаться было невозможно. Чтобы глаза закатывал от ахуенности конкретного Нам Тэхёна. Просто Тэхён всё-равно ненормальный, помешанный. И Мино он таким же делает. Каждый раз, как впускает в себя, в душу — портит. И от этого выть бы, да только чувствуется лишь глубокое наслаждение. Раскачиваясь на грани, уступать сознание всепоглощающим вспышкам удовольствия. Забывать, кто ты, кого ты ненавидишь. Забывать о желании сдохнуть, маниакальном поиске путей осуществления этого дурного желания. Забывать об изуродованном шрамами теле. Забывать о том, что его ненавидеть можно, когда ласкают с таким восторгом. Когда шепчут признания жгучие. От них больно и прекрасно, они сжигают, возрождают, и так по кругу. … Надёжными объятьями после, когда уже насытился, но в сознание ещё — ни ногой. И Тэхён вырвется, пошлёт куда подальше, запрётся в ванной комнате, обзовёт мудаком и обязательно потребует прирезать его. Но это — потом. А сейчас — щекочущие карамельную грудь светлые волосы, прохладный нос на ключице и безумное сплетение ног… У Тэхёна, кажется, счастье. Маленькая иллюзия, пока не оглянешься назад. Тэхён оглядываться не хочет, а смотреть вперёд — страшно. У него там, позади — пылкое, страстное, такое, что затягивало, такое, что сводило с ума. А впереди — Сон Мино и кипящая лава в его глазах. Мино смотреть вперёд не страшно. Он знает, Тэхён любить может, умеет и очень хочет, хоть и боится. Мино честно учится, потому что у него хоть и не пылко, но нежно и тоже навечно. И ему тоже — хочется. Любить хочется. Он и любит, кажется, всплывает лишь благодаря этому и Тэхёну окончательно утонуть не даёт. Мино обещает себе Тэхёна из этого моря вытянуть, туда, где не останется и мысли о грёбанной рефлекции. Старший знает, что Нам накручивает себя по большей части, ему удобно так. И пусть когда-то там в голове у того всё было идеально, Сон сделает всё, чтобы сделать этим идеальным их настоящее. И будущее тоже. Чтобы тёплое, между, и — навечно.Меня уносят моря Моих надежд, что стоят И не дают отступить И не хотят умирать…