***
Вот уже полчаса Аллен глядит на две небольшие картинки, открытые в отдельных вкладках браузера его ноутбука. И до сих пор ему кажется, что если он сейчас закроет глаза, а потом опять их откроет – никаких картинок он не обнаружит. Не увидит уже ни маленького босоногого мальчишку, задумчиво глядящего на огромную чёрную птицу, которая удобно умостилась на резной спинке парковой лавки, и о чём-то явно с этим вороном-переростком разговаривающего, ни одиноко валяющийся в луже, наполовину затопленный ливневым потоком раскрытый зонт на асфальте и ножку всё той же самой лавки. Ни даже одного странного предложения в комментариях, по случайной ошибке не закрытых, к его собственному посту в дневнике, который на самом деле давно уже пора было скрыть от чужих глаз. Или, как вот сейчас оказалось, не пора… Уверенность всегда отказывала Аллену в самые нужные моменты, всегда покидала его, оставляя наедине с невозможным выбором. Сейчас Аллен не чувствует в себе никаких сил сопротивляться происходящему вокруг него безобразию, но и положить, наконец, ладони на клавиатуру и набрать всего-то каких-нибудь несколько слов ответа случайному незнакомцу, вдруг нарисовавшему под его странную недозарисовку-недорассказ пару эскизов, не может. До нестерпимой почему-то дрожи боится. Деваться, однако, всё равно некуда, потому что проигнорировать подобное было бы высшей степенью наглости, к тому же чужие слова вертятся у Аллена в голове, напрочь лишая его возможности уснуть, и он решается. Дрожащими пальцами выстукивает на западающих кнопках несколько слов, перечитывает их, удаляет, и опять задумывается на несколько минут, а затем принимается писать заново. «Наткнулся случайно, и не смог оставить без внимания. Вот пара скетчей к вашему рассказу.» Этого не могло случиться. Это просто невозможная ошибка, что-то, чего быть не могло ни в этой вселенной, ни в какой-то другой. Нереальное стечение обстоятельств. Лишь по невнимательности открытое комментирование записи, которую он привык закрывать уже очень давно. Слетевшие настройки поганого сайта, не больше. И самый живой в его жизни, самый стоящий комментарий, которых он не видит вот уже пару лет, потому что просто запретил их везде, где только мог, и давно уже прекратил выкладывать свои опусы где-либо кроме этого вот замшелого и покрытого вековой пылью онлайн-дневника. А кто-то его нашёл. Кто-то случайно наткнулся на него, даже не подозревая, что он там увидит, и прочитал. Кто-то нарисовал для него… Кто-то нарисовал… Его. «Привет) Если честно – это случайно здесь открыты комментарии, но… Я очень рад, что так получилось.» Теперь бежать уже некуда. Теперь уже… Всё.***
«Ты не спишь?» «Нет. А тебе разве не пора в кровать, Мелкий?» «У меня всего-то на час больше времени. И не называй меня так, идиот.» «Значит, детям пора спать. Я ведь не знаю твоего имени. Значит, буду звать так, Мелкий.» Аллен хмыкает и с раздражением швыряет телефон на кровать, закрывая вкладку сообщений. За пару недель общения с этим странным иллюстратором Аллен успел понять, что из приятного в нём есть разве что вот эти самые картинки, которые он рисует к чужим рассказам. За несколько дней он успел поделиться зарисовками ещё на три истории, которые отыскал в дневнике Аллена, отчего сам Аллен краснел, бледнел и едва только не зеленел, покрываясь лиловыми пятнами от смущения. И радовался, что всего этого не знает его новый таинственный подписчик. Подписчиков у него, кстати говоря, не было. Ни единого. Кроме вот этого самого иллюстратора. При мысли об этом Аллен вновь подползает к телефону и проводит пальцем по тёмному экрану, возвращаясь к диалоговому окну. «Зови меня Алленом.» Ещё минуту он отстранённо пялится в телефон, ожидая ответа, а затем опять фыркает и зло щурится, опуская руку с телефоном на кровать. И почему-то улыбается. «Мне не нравится. Буду звать тебя Мелким.» Он сам не знает, почему, чёрт возьми, губы растягиваются в этой паршивой улыбке. Ему же совершенно не смешно! Ему хочется врезать по наглой физиономии, которую он даже не видел, а вовсе не смеяться из-за этих его тупых выходок. Но он всё равно улыбается. Телефон сообщает о новом диалоге, и Аллен опять подносит его к лицу. Значок непрочитанного сообщения рядом с именем Тики Микка напрягает, и открывать его совершенно не хочется пока что. «Почему ты не сп…» Этой строчки так и не открытого им сообщения достаточно, чтобы понять, что имеется в виду, и Аллен быстро открывает диалог с иллюстратором. Пальцы порхают над кнопками, набирая коротенький текст. «Ты – идиот. Я спать. Завтра скину тебе новый текст.» Аллен стирает эти слова раньше, чем успевает отправить. Хмурится, кусает губу и выключает телефон, забывая даже завести будильник, привычно тянется к сигаретной пачке на столе, но опускает руку. Никакого ответа. И никакой обиды, да. Никакой злобы даже. Противный иллюстратор, видно, охренел окончательно и бесповоротно, а Аллен даже на место поставить его не может. Или не хочет… Не… Хочет?***
«Меня зовут Канда, придурок.» Вообще-то имени Аллен не спрашивал. Ни вчера не спрашивал, ни сегодня. Но почему-то это самое имя он вдруг получает. Так вот легко и почти что бесчестно получает. И что теперь с именем этим делать – не знает совершенно. Тики не отводит от него взгляда проницательных глаз. – Ты ведь не спал вчера, но мне не ответил. Аллена передёргивает. Серебряные глаза вмиг сереют и скрываются под щёточками ресниц, рука в кармане сильнее сжимается на телефоне, плечи чуть опускаются, и всё это Тики несомненно замечает, потому что тут же подбирается, смотрит почти что хищно, хватает его за локоть твёрдой ладонью. – Я ведь просил тебя отвечать мне, разве нет? Как я тогда узнаю, если с тобой что-то произошло? Ты и сам понимаешь, что не в твоём положении можно позволять себе подобные выходки. Аллен понимает, конечно же. И это вызывает в нём отвращение почти что физическое. Тики принюхивается и отпускает его руку, щурясь. – Ты курил. Аллен едва не матерится в ответ. За такое у них одно наказание, и именно в тот день, когда он курил в последний раз, ему было абсолютно на это всё равно, но сейчас… Сейчас оказываться под надзором Тики без собственного компьютера с доступом в дневник, без возможности ступить самостоятельно хоть шаг, кажется почти что смертью. Что изменилось настолько сильно? – Давно. Золотистые глаза глядят хмуро и чуть насмешливо, вместе с тем зло и расстроено. – Мне всё равно. С твоим сердцем нельзя курить, Малыш, ты же… Чёрт. Это провал.***
«Ты где?» У Аллена дрожат пальцы. Сердце заходится в бешеном стуке, и подняться на ноги с постели почти невозможно, страх сковывает холодом лодыжки, жажда увидеть ещё хоть слово от него заставляет проводить пальцами по гаснущему экрану. «Вижу же, что онлайн, идиот. Какого хрена ты молчишь?» Тики не должен знать об этих сообщениях, и у Аллена душа рвётся прочь из грудной клетки, едва только он слышит тихие шаги за дверью комнаты. «Какого чёрта творится в твоей тупой башке, Мелкий?» Тики уже нашёл по какой-то невероятной ошибке не стёртый комментарий глупого иллюстратора. И этого вполне достаточно, чтобы он начал рыть дальше. Тики не остановит ничто, если он решит что-то понять и отыскать. Прежде Аллену было на это плевать. Прежде это казалось естественным. Но почему-то именно сейчас у него дрожат пальцы. Именно сейчас он то и дело блокирует телефон, слыша скрипящий за дверью пол, именно сейчас со странной и безумной улыбкой пялится в экран, кусая губы, раз за разом проговаривая про себя такие простые слова. А пальцы соскальзывают с клавиатуры. Ладони бессильно падают на подушку. «Придурок… Я ведь найду тебя. Приеду, если ты сегодня же не ответишь.» И нет уже никаких сил, нет уже ничего. «Сам ты придурок, БаКанда.» И глупое это больное сердце, то и дело запинающееся и сбивающее собственный ритм, дурацкое такое сердце почему-то… Трепещет.***
Самолёты летают над его крышей каждую ночь. На самом деле, конечно, они летают и весь день тоже, но лучше всего можно разглядеть их, услышать, лучше всего можно поймать их, сунуть в твёрдую рёберную клетку, заполнить ими лёгкие именно ночью, когда не остаётся почти никакой жизни там, внизу, когда почти уже нет суеты. Самолёты пахнут ветром. Аллен частенько чувствует этот запах, пытается вогнать его себе под кожу, в самые вены, но из раза в раз уходит отсюда ни с чем. «Куда ты пропал, Мелкий?» «Это просто-напросто картинки, Тики. Обычные зарисовки. Больше он ничего не писал.» «Ты вовремя ответил. Я хочу приехать.» «Не неси ерунды, Канда. Ты ведь не совсем лишился мозгов, чтобы в самом деле сюда ехать.» Телефон лежит у него в кармане и вибрирует почти без остановки. Он почти весь день кому-то нужен сегодня. Аллен раскидывает руки на самом краю крыши. Аллен закрывает глаза. Аллен вдыхает глубже. Проклятая боль в извечно ноющем и страдающем сердце осточертела уже окончательно, и гул самолёта скрывает тихий сиплый вдох. Падать – это ведь совсем легко, да? Легко. «Может, и лишился.» Телефон вибрирует вновь. Песня в наушниках заканчивается, и наступает звенящая самолётным гулом тишина. «…» «Я дописал сегодня ещё одну историю, Канда. Нарисуй на неё, ладно?»***
Ведь ничего не было, да? Золотистые глаза Тики искрятся ревностью, его руки подрагивают от злобы, забираясь под растянутую домашнюю майку Аллена, оглаживая впалый живот, спускаясь ниже, к самой резинке штанов. Правда, ничего ведь не было. – Ты – мой! Запомни это, Малыш. Запомни хорошенько, слышишь?! Горячие пальцы должны вызывать в его теле дрожь. Должны срывать стоны и крики с его губ, должны заставлять глаза слезиться, травить радужки едким серебристым туманом, сквозь который уже нельзя разглядеть совсем ничего, но… Аллен не чувствует. Аллен не чувствует уже ничего. Гнётся по старой и въедливой в тело привычке, стонет, кусает истресканные губы, хрипит таким же треснутым голосом, смотрит в окно абсолютно трезвыми и чистыми глазами. В окне летают самолёты. Они гудят, они пишут на заледенелом стекле прописными и чуть крючковатыми буквами такое странное, непонятно что забывшее здесь, непривычное имя. Канда. Тики, конечно, видит. И горькие губы впиваются злым поцелуем в чужие, вытравливают совсем непрошеное имя, которому не место здесь, Боже, Господи упаси… Не место. Совсем. От-же-ни. И сердце опять скручивает болью. Сердце разрывает, раздёргивает по каждому неверному волокну исчерченной ткани. Сердце больше не хочет так, не хочет никак иначе, не хочет уже попросту жить, совсем никак, ни в какую не хочет. И… Темнота.***
Больничная койка встречает его запахом хлора и плесени каждое новое утро. Медсёстры, уставшие и злые, разносят с собой тошнотворные запахи здешней еды: переваренных пресных котлет, водяного пюре и отвратительного молочного супа, лапша в котором напоминает разварившихся белых червей. Аллен давится, заставляет себя съесть несколько ложек, но вскоре всё-таки сдаётся и сливает всё в раковину в палате, ради чего ему приходится сделать на негнущихся ногах запрещённые восемь шагов туда и обратно. Позже приходит Тики. Такой же хлористый и угрюмый, как и вся эта палата, прогнившая болезнью насквозь. Тики сходит с ума. Тики бесится, Тики ищет, ищет любую зацепку, смотрит в хмурые серые глаза, безнадёжные, заплывшие стеклянной печалью, не может найти, отыскать, злится ещё сильнее, отбирает у Аллена телефон, пытается снова и снова. Аллен улыбается противной зелёной стене. Имя стирается ластиком с шелушащейся краски. Имя уходит из его телефона со всеми диалогами. Имени больше… Нет. Нет больше ни одной его истории, ни одного рисунка. Нет уже, Господи, нет уже ничего. Из его кровати не видно окно, и самолёты проносятся мимо, задевая деревья звонким гудящим крылом. Улетают прочь, унося с собой маленькое и бездыханное его сердце. Непригодное больше к использованию, лживое, наглое, плачущее и молящее. – Ти-ки… Он не увидит собственных крыльев, которых хватило бы на двоих сразу. Он не увидит, как маленький мальчик падает вниз, как ветер подхватывает перистые остовы, как город скрывается в сизом, пропахшем сигаретами, ветре, меняющем обычное жёлтое солнце на яркое лиловое пламя в небесах. – Я брошу курить. Телефон. Падает. На пол. Крылья рассыпаются осколками серебряной стали под ногами чернопёрого Ворона с янтарными глазами. Крылья никогда больше не смогут существовать. Аллен видит это. Аллен видит, а Ворон… Ворон, почему-то, нет. Ворон смеётся. Ворон радуется. Ворон доволен сейчас. – Не пиши ему больше, Малыш. Не пиши… Больше ничего. Мы с тобой… Мы с тобой проживём и так. Здесь, в реальности, слышишь? В нашем с тобой мире. Настоящем, Малыш. У Ворона горячие-горячие руки. У него обжигающее и пламенное сердце. Аллен ёжится зябко и голодно всё равно, укутывается плотнее в приволоченное Тики из дома одеяло, щурится, глядит на него, не слышит, слышать даже не хочет, боится, но послушно всё-таки кивает. И на последовавший за этим кивком поцелуй отвечает тоже, неуверенно, промозгло, но всё-таки отвечает. «Ты опять, хренов придурок, исчез? Нарисовал я твои дурацкие крылья.» «И-ди-от»***
«Не неси ерунды. С чего тебе вообще приезжать сюда? Чего ты тут забыл, если я, вообще-то говоря, совсем никто тебе! Никто!» «Ты ведь сам хочешь этого, какого хрена сопротивляешься, придурок?» «Да потому что бред это! У меня своя жизнь есть. Настоящая реальная жизнь! И у тебя тоже. Бросать ее ради какой-то глупой встречи с тем-кого-ты-даже-не-знаешь – идиотизм!» «Зачем так цепляться за нее, если всю твою реальность может сломать одна только встреча с тем, кто для тебя ничего не значит?» Канда убирает в карман телефон, оглядывая мрачные серые высотки чужого города, почти полностью скрытые густым туманом, и с губ его срывается тяжёлый вздох. Отвратительное гудение самолётов вызывает у него сейчас головную боль и тошноту, так что понять, какого же чёрта Мелкий вдруг решил поселиться именно в этом месте он категорически не в состоянии. В непрекращающемся рёве турбин ему пришлось провести около шести часов, если учитывать целую бесконечность, которую Канда пробыл в аэропорту, пытаясь выбить себе один-единственный билет на ближайший нужный ему рейс, до тех пор, пока ему не продали, наконец, едва ли не со скандалом, последний оставшийся. В глупой компьютерной башке, считающей цифры, что-то сбилось, и она перестала выдавать билеты на места, от которых кто-то успел отказаться, а охранники умудрились придраться даже к тубе и едва не отобрали несчастные несколько измазанных акварелью и потому, конечно же, наверняка невероятно опасных листов. И вот сейчас проклятый туман хоть и заглушает самолетный гул, но полностью скрывает все металлические таблички с названиями улиц и номерами домов чужого города, который он и без того нашел лишь своим невероятным везением и усердием одного давненько задолжавшего ему рыжего наглеца, весьма удачно работающего с доступом почти к любому компьютеру этого хренова мира. Новые сообщения от Аллена не приходят вот уже месяц, и потому Канде не остаётся совсем ничего, кроме как всё-таки приехать. Приехать, не оглядываясь на слова глупой Мелочи, не думая вообще ни о чём, кроме того, что с ним, чёрт побери, опять могло произойти. Фотография Мелочи мелькает где-то в браузерных закладках на телефоне, и Канде приходится опять лезть за ним в карман, чтобы взглянуть ещё раз, чтобы запомнить точнее и лучше, и он надеется только, что туман в скором времени рассеется, чтобы он смог всё-таки найти эту бестолочь, увидеть её вовремя и не проморгать, иначе ему придётся ночевать прямо возле чужого дома, которого он пока что даже не нашёл. «Что за херню ты вдруг взялся писать?» Херню… О воронах, кричащих мальчишке, что он никогда не сможет летать, и потому единственные крылья для него – чёрные вороньи перья на птичьей спине. О том самом мальчишке, сошедшем с ума и сиганувшем всё-таки с моста, обретшем крылья собственные, белые и совсем на вороньи не похожие. И… О чём-то ещё. Чём-то, что Канде очень и очень не понравилось. О чём-то, что заставило его подорваться с места, схватить все свои альбомы, краски и кисти, и ринуться… Чёрт знает куда, только бы скорее, только бы успеть, только бы перехватить до того, как всё это закончится. До того, как эта глупая Мелочь полезет за собственными крыльями на мост. Канда не знает, как закончилась эта его последняя и самая печальная история. Пока что не знает. И узнать, честно говоря… боится. «Ты просто невыносим.»***
Всё становится ему ясным к вечеру. Когда остывший отвратительный кофе в стаканчике отправляется в ближайший мусорный бак, и Канда делает несколько шагов, чтобы вернуться обратно к своему наблюдательному пункту, в другом конце двора вдруг появляются две фигуры. Молодой мужчина идёт спокойным и уверенным шагом, идёт не то чтобы очень торопливо, но явно не желая дольше необходимого задерживаться на улице. А юноша, совсем хрупкий, почти невесомый на первый взгляд, притягивает взгляд Канды практически мгновенно. Он постоянно забегает вперёд своего спутника, оборачивается, что-то на ходу рассказывая ему, делает несколько шагов спиной, затем почему-то отстаёт, опускает голову, и волосы его в такие моменты почему-то постоянно поднимаются дыбом от порывов ветра, закрывая лицо, наверняка забиваясь в ноздри и прилипая к губам. Мужчина то и дело тянет руку, чтобы ухватить его, чтобы поймать, и вроде бы юноша поддаётся, вроде бы позволяет схватить себя, но в самый последний момент отдёргивает руки, вздрагивает, уклоняется, или всё-таки позволяет почти пленить себя, но тут же отворачивается или попросту опускает голову. Канда видит, как за его спиной вздрагивают скованные Вороном крылья. Канда видит, как этот самый Ворон, виновник всех бед, держит его за руку. Как опутывает своим колдовством, не позволяя свободно вдохнуть гудящий противными самолётами воздух, к которому так тянется – видно же, тянется – мальчишеская душа. Затем юноша вдруг смирнеет. Перестаёт что-то рассказывать спутнику, перестаёт забегать вперёд и позволяет, наконец, спокойно взять себя за руку, уже не вырываясь. И вот тогда они подходят настолько близко, что Канда видит его глаза. Серые, пронзительные, тоскливые и почти погибшие глаза. Мужчина смотрит на него недовольно, почти с вызовом, и Канда понимает, что он, кажется, пропал. Он сжимает пальцы на тубе так, что пластик мнётся под ними, сипло выдыхает сквозь зубы, и неотрывно следит за тем, как явно взревновавший мужчина хватает юнца поперёк спины, заставляя впечататься лицом в свою шею, и целует. Нагло и жёстко, подчинающе, он почти ломает юнца своим поцелуем, и Канда… Всё, наконец, понимает. «Я ведь никто для тебя!» Никто… Он поднимается на ноги, он пытается отвернуться, пытается сделать хоть шаг прочь, но сдвинуться с места отчего-то не может. Только смотрит, всё так же не отрываясь смотрит на них, и мальчишка, чёртов этот поганый юнец, называемый Алленом, наконец вырывается. Поворачивает голову в сторону, встречается взглядом с синими-синими глазами, и… Обмирает. Смотрит, не понимая ещё до конца, на длинные волосы, струящиеся по плечам, потому что резинку Канда умудрился где-то посеять, смотрит на тубу, на белые от натуги пальцы на ней, оглядывает увесистую сумку через плечо, с которой Канда изволил сюда явиться. Тики понимает всё, кажется, раньше, чем сам Аллен. Хмурится, притягивает его сильнее к себе, жёстко ударяя по сопротивляющимся рукам, и фыркает. – Чего тебе надо? Чего пялишься? – ещё надеется, что ошибся. Канда с ответом чуть медлит. Не знает, стоит ли вообще отвечать. Мерзкий вкус мерзкого кофе во рту начинает вязать особенно сильно, ветер, которого он раньше не чувствовал, пробирает теперь до костей. Силы ответить находятся далеко не сразу, с губ срывается усмешка, глаза скользят по замершей тонкой фигурке, которую прижимают к тёмной тени огромные чёрные крылья. «Не отпущу! – Ворон кричит, Ворон бьёт крыльями по ветру, Ворон несётся следом, только…» Только… А сможет ли он… Тоже? – Рисунки хочу отдать. Которые специально для новой книги Аллена Уолкера сделал. Не подскажете, как его… Найти? Голос на последних словах становится совсем низким, а Аллен вдруг из чужих рук… Вырывается. Дёргает напоследок рукав из ладони ошалевшего Тики, срывается с места и те несколько метров, которые отделяют его от Канды, пролетает почти над асфальтом, спотыкается, едва не падает носом в землю, и спасают его от этого только сильные чужие ладони, мгновенно откинувшие в сторону жёсткую тубу. Тонкие руки обвиваются вокруг чужой шеи. Аллен вдыхает запах растрепавшихся за день смоляных волос. Канда кладёт ладони ему на лопатки, сжимает крепко, почти что больно, стискивает в объятьях, совершенно внезапных для него самого. И слышит, как за чужой спиной разворачиваются, наконец, вырванные из чёрных оков крылья.