Любовь, которой не было

Сколько прошло дней? Эмма не помнила. И зачем? Зачем? Сколько дней легло на ее плечи - это были дни светлые, как улыбка любимого человека рано утром, когда солнце зажигает комнату, тёплые лучи бегут по плечам, по вещам, тянущимся к новому дню, и ты внезапно открываешь глаза и поначалу не понимаешь, что происходит, а затем видишь, что рядом с тобой спит, приоткрыв рот, запрокинув руку за голову, спокойно и безмятежно, единственно-нужное, важное существо, и ты не можешь вздохнуть от счастья; дни страшные, когда от тоски и ужаса слезы бегут по щекам; дни странного оцепенения; пустые, горькие, разные дни... И все они прошли, утекли как вода. Зачем? Негнущимися пальцами она застегивала пуговицы под ледяным ветром и шла куда-то, хотя не видела в этом никакого смысла. Сгибалась от рвоты в платных туалетах паршивых баров под аккомпанемент Брюса Спрингстина и пьяных криков завсегдатаев. Ежилась под первоапрельским снегом, поднимая глаза в мутное небо. Наклонялась под пристальным карим взглядом и вбирала губами тепло рта. Раскачивала стены желанием жить. Мешала трубочкой Мохито. Мешала всем. Ждала чуда - да хотя бы лета! Среди боли, лжи и притворства, рядом с обманом и фальшью, рядом с нелюбовью и с незнакомцем, которого не хотелось целовать, она выкуривала по пачке в день, одинокая и изнутри холодная - с маленьким огоньком настоящего чувства - и шла весной по Земле, улыбаясь просто так. Шла коротким непережитым мигом. Потому что ещё не пришёл миг расплаты. Потому что случилось то, что случилось. Потому что она имела неосторожность полюбить. Она иногда оставалась у Регины и Робина в большом особняке на Миффлин-стрит. Она была уверена - Мэри-Маргарет просила об этом Регину, наверняка говорила ей, качая своей круглой головкой, с выражением искренне-заискивающим и по-матерински глупым: - Эмма так одинока. Она живет совсем одна... Я так беспокоюсь за неё. Пусть хоть иногда нормально поест и поспит в чистой кровати. И побудет с Генри... Эмма жила в жалкой дыре на Роско, и Регина никогда у неё не бывала. Для неё не существовало множество вещей, и одна из них - районы, подобные этому. Но она просила Эмму остаться несколько раз в месяц, и слова ее, когда она приглашала биологическую мать своего сына переночевать, обвивая рукой талию мужа, звучали почти натурально гостеприимно. А Эмма... Эмма сама не знала, зачем она остаётся. Хотя нет - знала, и знала слишком хорошо... Вот только не могла приказать себе отказаться. И каждую ночь, когда она просыпалась в этом доме, лежа под тёплым одеялом, пахнущим лавандой и свежестью, она слышала одно и то же. ЕЕ комната была рядом с ИХ комнатой, а Генри спал гораздо дальше, в другом крыле, и стоны были прекрасно слышны сквозь стены - и Регина знала, что ей они слышны. Каждое утро после этого Эмма обещала себе купить беруши, и каждый раз не делала этого. Она не трусиха. Пить - так уж пить до дна. Это начиналось всегда одинаково. Сначала возня, безмолвная и назойливая, но толкающаяся в уши - смесь скрипа кровати и тяжелого дыхания, а затем ещё и премерзкий звук, обозначающий в темноте очень знакомые всем прикосновения рук к голой коже. Эмма никогда не замечала, что это так отвратительно звучит. Но по-настоящему больно ей становилось тогда, когда она слышала голос Регины. Даже не сам голос, а лёгкие стоны. А еще - и тут Эмму начинал разбирать истерический смех - дыхание лесника, похожее на дыхание человека, бегущего кросс. Он добросовестно трудился над бывшей королевой. И ОНА знала, что Эмма их слышит. И хотела, чтобы Эмма их слышала. И Эмма, СЛЫША, представляла себе Регину. Закинула ли она руки назад? Закусила ли губу? Вцепилась ли в простыни? Что она чувствует? Чувствует ли она то же, что с ней?... И каждый раз она приказывала себе остановиться. Но это было так страшно - в этой ночи, угольно-чёрной, в спертом воздухе, слушая звуки, напоминающие агонию, Эмма чувствовала себя распятой на кресте под взглядами толпы. И было некуда бежать. Дом хранил мертвую тишину. Казалось, никто не спал. Казалось, весь город слушал с алчным и ненасытным презрением и кроваво-безумной гордостью эту песню похоти. Будто стервятники, кружащиеся над рвущим добычу львом, приверженцы Истинной Любви кружились над телом Регины, над которым колдовал лесник с напряженным красным лицом, и пот струился по его лицу и спине. Эмма представляла его налитые кровью глаза, надсадный хрип, вырывающийся из горла, когда он загонял то, что делало его мужчиной, властелином, хозяином, в послушное тело распростертой под ним Регины. И она тоже была будто распята. И по спине Эммы тоже струился пот, а ладони оказывались разодраны в кровь, и она в очередной раз спрашивала себя: «Сколько ещё я могу вынести? Что ещё уготовит мне бог или кто там наверху, когда я внезапно почувствую себя в безопасности?» И она представляла себе ещё кое-что. Она - одинокая, никому не нужная Спасительница, принёсшая счастье всем, кроме себя, милостью бывшей Королевы спящая в ее доме, корчилась от беспомощной страсти и воображала, как застаёт ее одну в саду, притягивает к себе, получает пощёчину, но все равно тянет, чувствует на лице горячее прерывистое дыхание, как швыряет на землю и насилует ее прямо на земле, причиняет невыносимую боль, мстя за годы, которые она положила ей под ноги, годы, которые Регина оттолкнула, презрительно сверкнув карими глазами, подняв уголок идеального рта, того самого, который Эмма кусает, заставляет кровоточить, захлебываться рыданиями, тяжело дышать, плакать. Пальцы Регины оставляют на земле глубокие борозды, королева кричит, но никто не слышит ее, есть только Эмма, и Эмма чувствует, как горячо у Регины внутри, какая она раскалённая, она как пламя, в котором Эмма хочет умереть, остаться навсегда, сдохнуть, осквернить ее своим зловонием, пропитать каждую пору ее тела, закоченеть в ней, чтобы и после смерти Регина не могла от неё избавиться, чтобы не смогла забыть, что Эмма была в ней, что она оставила в ней своё клеймо, поимела ее, трахнула, выебала, осквернила, что Эмма так ненавидит ее, что готова взять руками это хрупкое любимое горло, сжать его и задушить Королеву, выжать из неё жизнь, высосать все соки - и, о Господи, она все это сделает, а потом изуродует ее лицо, чтобы навсегда его забыть, изрежет его ножом, исполосует, выколет глаза, эти прекрасные всевидящие глаза, а потом похоронит Регину в саду, засыплет ее тело землёй, чтобы больше никогда не вспоминать о ней, никогда не помнить, как она выглядит, а затем уехать и стать свободной... И каждое утро после этого она спускалась и заставала Регину одну в кухне, и та предлагала ей кофе, пряча глаза, а Эмма брала его и говорила одно и то же: - Мне нужно уехать. Так больше не может продолжаться. Я больше не могу. Восемь лет любовь жила в Эмме, где-то под левой грудью, как болезненный нарыв, который саднил и не давал покоя. Восемь лет отчаяния, мыслей, горя и страсти. Восемь лет, которые были всего лишь сном, бесполезным даром той, кто отвергал его, восемь лет, в которые Эмма могла бы веселиться, любить, смеяться, а не просить у бога единственную женщину, которую она не могла забыть, которую так хотела... единственную женщину, похожую на глоток чистого воздуха, бесконечные звёзды и дороги, летящие в темноте. - Я не хочу, чтобы ты уезжала. - Правда? - Правда. - Тебе будет лучше без меня! - Разве может быть что-нибудь без тебя? Эмма стискивала пальцами виски. - Лучше бы ты убила меня. Господи, лучше бы убила тогда, у тебя было столько возможностей, а ты этого не сделала...! И Регина всегда молчала, когда слышала это. Молчала и смотрела таким долгим разбуженным взглядом, что после этого нельзя было жить. Нельзя было даже думать о том, чтобы оставить ее хоть на миг. Ее, чьё тело, как лезвие, рассекало воздух, в чьих движениях таилось непонятое пламя, и чья гордость соперничала с красотой ее глаз. Регина не говорила «Нет». Господи, как она не говорила «Нет»! Вместо этого она приводила тысячи аргументов, строила целые крепости слов, вереницы слов, фраз, и селила их внутри Эммы, и она знала, что те останутся жить, вопьются сотнями живых жилок, проникнут в самое сердце и никогда не умрут. Слова же Эммы были жалкими переселенцами, кочевниками, которые заходили в Регину и тут же выскакивали наружу, не оставив и следа. Но были слова, и были ночи - редкие ночи, подобно той, первой, когда Регина вдруг сошла, а иного слова не было для этого действия, сошла к ней - и оказалась так близко, что уже ближе было некуда, и Эмма замерла, отравленная ее рукой на талии, ее греховно-шепчущими губами, ее покорностью и силой... Она была такой всегда - кающаяся грешница, святая блудница, та, которую нельзя не желать, и та, которую невыносимо терпеть. И Эмма всегда желала ее. И вот она пожелала Эмму. В ту ночь стучали капли, они мерно били в трубы, и не было звезд, и тучи закрыли небо, и Регина кусала губы и смотрела, смотрела, пока не затухла, умирая, лампа на комоде ее спальни, и послышался шелест одежды, открывающий гладкие плечи, которые отражались в жидком стекле окон. Запретная любовь в моде в этом городе, где все получили свой хэппи-энд - так горько размышляла Эмма много позже, когда перебирала в памяти драгоценные жемчужины своих воспоминаний, но в ту ночь она могла думать лишь о карих глазах, которые блестели в темноте, опасные и любящие, и дождь тёк, заполняя их тела, лежащие в темноте, дождь гладил тело Регины, когда она смотрела в окно, и Эмма, склоняясь над ней, думала, что в ее глазах отражаются все тайны мира. И всю ночь дымились люки, и текла вода, и тучи менялись, словно река, неспешно бегущая вдаль, и их уносило куда-то за грань добра и зла, лжи и правды... глубоко на дне ночи Эмма разбудила Регину, чувствуя, как пот струится по их коже - он был сладкий, как сахар - и не было мира, были лишь два тела в темноте, два человека, которые ничего не видели и не слышали, и Эмма сдернула простыню с Регины, открывая ее, как ночной цветок, что белеет во тьме и манит к себе все живое. Она слышала Регину, слышала, как текла в ее венах кровь, алая, тягучая кровь, как она струилась, заполняя ее, как она гладила эммины пальцы сквозь кожу, пытаясь вырваться и затопить их горячим потоком. Она чувствовала сердце Регины, бившееся совсем рядом с ее ухом, стучащее, как мотор, как ночной мотылёк о стенки фонаря, пульсирующее в ритме ночных шагов чего-то страшного и неведомого. И Эмма слушала этот стук, как слушает приговорённый к смерти последние в его жизни слова. Она пыталась понять, о чем говорит ей сердце Регины, а потом осознала, что не нужно пытаться - нужно просто слушать. И они были так тесно прижаты друг к другу, что между их телами не было ничего, и каждая клеточка тела Эммы пыталась слиться с каждой клеточкой тела бывшей королевы. И Эмма молчала, и ночь мчала их сквозь Вселенную, и она хотела проникнуть в тело Регины ещё глубже, ещё сильнее, но услышала, как тяжело дышит Регина, цепляясь за ее плечи, и поняла, что женщина безумно боится. И тогда она опустила руку вниз, и ртом собрала с ее кожи летний дождь, и слушала музыку прерывистых вздохов, и ничего не видела, и была огнём, который пылал лишь миг, но так ярко, что все прочее вокруг погасло. Это не счастье. Это не бог. Это не прекрасно. Я ничего не ощущаю, кроме вечности. Я ничего не ощущаю, кроме своей бесконечности. Я вижу древних богов и их поднятые руки. Я чувствую запах миллионов лет существования. Я смотрю в твои глаза и вижу звезды. Я вижу бесконечные миры, их смерть и возрождение. Я живу. И всю ночь дождь поджидал их за окном. И дрожали ресницы, и пальцы касались стекла, и Эмма не могла вымолвить ни одного слова, из неё будто вынули все внутренности, и так продолжалось до самого утра, когда забрезжил розовый рассвет, освещая уже уставшее лицо Регины и яркие карие глаза. И утром случилось то, что случилось, и Регина сказала, что это все, что было им дано, и она знает, кто на самом деле предназначен ей судьбой - и это Робин, лесник из Шервуда, ее Истинная Любовь, ее суженый с татуировкой на руке. И Эмма, которая все ещё находилась во власти ее вкуса, ее рук на коже, ее волшебного аромата, вдруг спросила, пока ещё только предчувствуя ту боль, которая ждала своего часа: - Зачем же все это было? Зачем ты дала мне ЭТО, а теперь забираешь? И оказалось, что любить Регину и жить с ней в одном городе, делая вид, что ты просто Эмма Свон, которая не смогла выйти замуж, Эмма Свон, отвергнувшая свою Истинную Любовь ради причин, которые никто не мог понять, жить в постоянном ощущении полусмерти, потому что невозможно находиться так близко и так далеко от неё и не иметь возможности прикоснуться, любить Регину - это было как любить тишину, вечно давящую, жалящую, жалеющую... это значило молчать невпопад во время «семейных посиделок» в кафе или путаться в словах, то робких, то излишне патетичных... это значило умирать каждый вечер с ощущением полной бесполезности этой смерти, потому что утром все начиналось сначала... это значило ненавидеть слухи, видеть в каждой вещи ее кристальный смысл, это было как каждый день садиться в тюрьму и каждый день восходить на костёр, каждый день узнавать, что ты больна раком... это значило любить пальцы Регины, колыхание воздуха при ее словах, пол, на который ступила ее нога... это значило терять голос, аппетит, жажду, сгорать, разлагаться, убивать, страдать, терять лицо, смысл жизни, кошелёк, душу, паспорт, память, близких, адрес, телефон... это значило кричать, молчать, спорить, шептать, целовать, отталкивать, причинять боль, мечтать, не думать, думать слишком много, плакать, верить, разочаровывать, разочаровываться, учиться любить заново этот город, это небо, землю, горы, реки, близких, жестокость любимых... и это значило опускаться на самое дно вонючей ямы и там продолжать любить... Ее. И каждый раз, когда она собиралась уехать, Регина говорила слова, которые звучали такими хрупкими осколками, что, казалось, ветер мог унести их прочь, потому что на земле не могло быть места этим стёклам, которые так больно ранили, вонзаясь, и Эмма, слыша их, думала, что вот так ощущают себя люди перед смертью - когда ниц падают предрассудки, и память теряет свой вид, когда горчат на ладонях раны, а во рту умирают слова, и думала о том, как много они дали друг другу, хотя не обсуждали скидки и цветы, свадьбы и похороны, а просто общались на единственном понятном им языке любви и принятия... И она оставалась. И продолжала жить в безумной мечте, которую Регина умела подстегнуть одним своим взглядом через переполненное кафе, одним прикосновением руки на спине Генри, когда они обнимали его, своим запахом, оставшимся в машине, после того, как она довозила ее до особняка... И иногда - Эмма не знала, когда это случится и случится ли вообще - она вдруг приходила. Она могла появиться совершенно неожиданно, встать на пороге, бросить один лишь взгляд, после которого Эмма готова была спалить весь мир к чертям, и позволяла увести себя или увезти... куда угодно: в склеп, в лес, на чердак особняка, в пустую квартиру Мэри Маргарет среди дня... И Эмма никогда не знала, повторится ли это, потому что все всегда случалось слишком внезапно и заканчивалось слишком быстро. Любимая, ведь ты не думаешь, что в своём безумии я могла не взять с собой и не сделать безумной и тебя? Разве не знаешь ты, такая мудрая, все понимающая, все видящая, что любовь всегда даётся двоим, и оба получают равные доли, только вот потом кто-то больше отдаёт, а кто-то получает, и в конце концов один несёт на себе весь страшный груз, а кто это? Тот, кому под силу это нести. Ты боялась, а я все брала и брала, чтобы облегчить тебе путь, и в итоге меня раздавило, потому что для одной эта ноша слишком тяжела. Любимая, почему мир устроен так, что одни, любя, готовы на все, а другие получают в дар страшное проклятие - наказывать своей любовью? Ты всегда наказывала меня, ты просила слишком много и слишком мало одновременно, ты брала, ничего не отдавая, но одним словом могла убить и возродить меня. Почему все так страшно? Я не могу любить тебя и не могу не любить. Я не могу быть с тобой и не могу быть без тебя. Имеет ли значение, что мы теряем красоту? Ее никогда нельзя удержать, кроме как в своём сердце. Только оно живет истинной жизнью. Только в нем красота вечна. И я полна красотой, я хожу, боясь расплескать ее, осторожно, как по хрупкому льду. Ты - самое красивое, самое лучшее, что я видела в жизни. И я благодарна, что он позволил мне просто прикоснуться к твоей судьбе, просто быть рядом с тобой, просто видеть и слышать тебя. Даже если бы я увидела тебя всего один раз - это уже был бы величайший дар. Просто знать, что ты озаряешь своим светом этот старый мир. И меня ты озаряешь этим светом. Пусть он не будет моим, но однажды я прикоснулась к нему. И я отдала бы за него все века, все человечество, всю Вселенную и своего бога. Потому что любить тебя - это причастие и очищение от всех грехов. И это мой ад, за который я отдам все.