Возвращение

— Я и так достаточно напуган, Фредди.       Монти рассказывает о своих излюбленных удовольствиях с ужасом. Его тонкие губы дрожат — с ужасом. И глаза смотрят — с ужасом. И тогда пшют Монти закрывает на все глаза впервые в жизни: чтобы не видеть уже увиденное, уже соедеянное, уже невозвратимое. Это не ее Монти с насмешкой романтика над реальностью. Это не ее Монти с огненно-красной гвоздикой в петлице.       Знаменитая позорная гвоздика, которой стыдится их сын. Режущая глаз дерзкой пестротой. Ароматная, как парфюм, которых он никогда не дарил жене; красная, как карта, на которую он ставил каждый раз; пылающая, как румяна, покрывавшие щеки перецелованных им актрисулек и танцовщиц; жаркая, как капля бурлящей крови Дарти, упавшая на лихо заломленный воротничок черного фрака. Красное — под цвет его крови. Черное — под цвет его глаз.       Монти умеет щурить эти безумные, вечно пьяные, вечно влажные глаза, слезящиеся кровавым пламенем его несбывшихся надежд. Эти несчастные глаза цвета переспевших слив в оторочке по-женски дрожащих ресниц. Он когда-то щурил, а теперь попросту закрыл их — на жизнь с ее жестокой правдой, которую он никогда не желал принимать.       Это уже не ее собственность-Монти. Этот новый человек, ворвавшийся в ее жизнь, насквозь пропахся липкой, тонкой до эфемерности паутиной. Ощутимая грязь той жизни, которую противно попробовать. То ли зной женщин, танцующих в юбках, то ли сыростью корабля, который вез его домой, рассекая разделивший их океан. Туда, где его ждет Уинифрид, поседевшая за месяцы разлуки.       Монти смотрит в окно наконец открывшимися, но пустыми глазами, в которых погас огонь. Глазами, приобретшими сухость угля. Все сгорело внутри него, пока он был там, вне зоны доступа Уинифрид, ее ревности, ее обиды… Но всегда — в глубине ее души, доброты которой она сама не подозревала.       И даже тогда, вдали, подсознательно она чувствовала каждое его действие, каждый шаг, отголосок безрадостных мыслей пропавшего человека. Она спрашивала себя поздно вечером, когда Имоджин и Вэл уже спали, каждый мечтая о своей любви, смеет ли она мечтать хотя бы об облегчении. Знала, что сейчас он проснулся и затягивается папиросой на балконе… если только там, где он сейчас, имеется в наличии подобная деталь архитектуры. Она знала, что он надевает каждый день, если только у него осталась та одежда, которую он унес с собой. Унес, лишив ее возможности только ночью, только в одиночестве и только на три секунды зарываться носом в складки оставшихся белых накрохмаленных рубашек. Она знала о нем все и, главное, знала, что однажды он появится в двери и просто попросит войти, поесть и умыться горячей водой.       Монти смотрит усталыми глазами почти просяще, а тонкие смуглые пальцы самыми подушечками сбивают пепел с сигары. Все тем же жестом, который Уинифрид выучила в нем за эти годы и ненавидит за небрежность. А небрежность неизменно вызывает у озабоченных дельцов Форсайтов отвращение и удивленное непонимание.       Но именно теперь, в сгущающейся бездонной темноте с отблесками газовых фонарей и ночной луны, ее злость проходит. О, это была душная, глубокая, горячая злость! За эту беспечно-лирическую грусть его, за детей, за эти дни, проплаканные отчаянно украдкой в кремово-беловое кружево подушки. И это чувство вдруг оборачивается в мучительное желание жалеть его. Уже не себя. Прижать к груди, в которой бьется женское проницательное сердце, или положить на колени его черную глупую голову, только что вымытую домашним шампунем. Гладить и рассказать сквозь щиплющие слезы, как ей до разрыва сердца, оказывается, не хватало его.       Его шныряния по просторным светлым комнатам. Запаха виски и лавандовой воды, исходившего обычно откуда-то от его шеи. Сколько понадобилось бы смелости, чтобы признать, как тоскно, как бледно, как бедно было у нее на душе все это время! Когда глядела на опустевшую вешалку, прежде занятую его шляпой и пальто, которое сама же ему купила. Когда осознавала, что пренадлежащее тебе — более не твое. Когда обьясняла Вэлу, не умеющему простить обиду. Когда доказывала Имоджин, которая улыбается золотой улыбкой и качает золотистой головкой — не верит в то, что папочка ушел. Когда отвечала Мод и Бенедикту, которые в веселых школьнических записульках передают привет «всем-всем» и ему в том числе.       Ей хочется так плакать, как никто из Форсайтов в жизни не посмел бы. Как плакал — она знала — Сомс тайком, когда Ирэн растворилась в тумане. Как плакала, кусая губы, Джун, когда Боссини ушел навсегда. Как плакал, пряча кристальные глаза, дядя Джолион, когда почти против собственной воли выгнал единственного сына.       Хочется. Но она — Форсайт по породе. Она не поддастся. И ничего не сделает. Не обнимет его и не будеть говорить о том, как было плохо. Она ничего не скажет — Монти скажет все, что угодно, кроме такого нужного сейчас «прости».       Ломающийся на каждым звуке голос вырвется из самых недр воспаленного горла. Никто, кроме его старушки с граненым стаканом горячего молока с медом и капелькой бренди, никогда не вылечит. Только очень осторожно, почти уважительно, этим благодарным, почти нежным, не своим голосом… улыбаясь извиняющееся-вопросительно и с горьким напряженным сожалением: — Достаточно напуган… Фредди.       Никто не знает всей важности для нее этого «Фредди». Никому миссис Уинифрид Дарти не откроет, как она помнит это имя, теплое, как его шумное быстрое дыхание по ночам у нее над ухом. Любит. За ласковую простоту, с которой оно родилось много бесснежных зим и знойных лет тому назад. За то, как он назвал ее так, взяв впервые на руки свою любимицу Имми, появлявшуюся на свет почти сутки. Как он повторил это позже, назвав ее молодцом. В тот званый вечер, где Ирэн в черном мраке траура и Сомс в первый и последний раз танцевали вместе. И потом, в ту же ночь, когда Уинифрид объявила мужу о своей беременности. И он, ласкаясь и перебирая — пожалуй, тоже в последний раз — ее еще лоснящиеся, густые и мягкие локоны, целовал ей со счастливым полупьяным смехом руки и шею (он любил их детей каждый раз сильнее, чем ее). И потом, через несколько лет, коснувшись щекочущими пальцами, вложил аккуратно ей в ладонь горку неладного, дурацкого, прекрасного жемчуга. И ладонь, окаймленная кружевом ночной рубашки, дрогнула, раскрыла навстречу украденной ласке. В тот незабываемый день рождения Бенедикта, когда доктор сказал, что детей у нее больше не может и не должно быть.       Все это хитросплетение красивого и далекого всегда ассоциировалось с одним — с черными глазищами Монти и нежным прозвищем «Фредди-старушка», самым лучшим, что он когда-либо дарил Уинифрид.       … Она позволит ему остаться. Не только на ночь. На всю оставшуюся жизнь. До того момента, когда его быстрое и шумное дыхание не собьется, не прервется, не остановится. Со словами «я тебя любила…» С неправдивыми словами. Потому что прошедшее время было, пожалуй, неуместно и несогласовано с их жизнью. Пусть губы Вэла искривятся в удивленной и презрительной усмешке, пусть Джемс будет до остатка дней кряхтеть о невозможности жизни своей дочери с этим пустозвоном. Она простит и оплатит все его долги.       Она вышла к двери. Но, уже коснувшись ладонью дверной широкой ручки (ладонь помнила след руки Монти, до которой она дотронулась), в последний момент остановилась. Чтобы посмотреть на него в последний раз в эту ночь.       Чтобы не спать, тихо вздыхая, и не слышать, но чувствовать, как за стенкой, никогда не бывшей для них преградой, вздыхает тоже нарочито громко, виновато и ласково ее охрипшая, бессмертная, единственная, выжженная дотла любовь, сгоревшая в черной дымке от алого пламени. Как там, совсем рядом и невыносимо далеко он думает, заложив дрожащие руки за голову. О чем думает? О том, что же будет с ним и его Фредди завтра и потом, всю жизнь. Там ее пропажа, ее потеря, которую неведомо чьим попущением на палубе парахода доставили в ее заботливые руки, не сомкнет сегодня угольно-черных ресниц и будет смотреть в потолок гостевой спальни, где суждено ему остаться еще на месяц.       Впереди этот трудный и мрачный месяц на пути к хлипенькому примирению, к непрочной спайке, к холодной без него спальне, в которую Монти войдет к ней однажды вечером при свете красноватых облачек свечей. С просьбой переночевать в карих, по-собачьи грустных глазах. И она скажет: «да». Просто — да, как всегда говорила Уинифрид Дарти.       Потому что это — ее неизменный Монти. И он же — предел всему: силам, страданиям, жизни. Предел, за которым начинается сила прощения, недоступная никому, кроме тех, кто любил и знает, как это — прощать и принимать. Ее любовь, ее веру в то, что однажды все будет так, как начиналось и как хотелось, чтобы продолжалось. Ее Монти и ее любовь, к сожалению или к счастью несгораемая, никем не разделенная и никому не понятная. Она принадлежит ей. Ей надо жить с чувством собственности, потому что она — Форсайт. И это так сладко, знать, что он — в ее руках. И всегда возвращается к своей старушке.