Свет мой

Марья захлопывает молитвенник. Вышитый по фиолетовому бархату жемчужный крест мерно поблёскивает в свете свечи, и это мерцание невольно навевает на неё благоговейный настрой. Марья любит молиться вечерами, когда всё в доме утихает, когда папенька больше не кричит, а Андрей запирается в своём кабинете, и она тоже может уединиться. В такие минуты её обычно никто не тревожит, и между молитвой и сном остаются считанные минуты покоя, наслаждаться которыми Марья научилась с детства. И сейчас она собирается сделать так же… Как только узнает, кому вздумалось постучаться к ней в этот осенний вечер. Марья кладёт руку на ручку двери, нажимает, позволяя двери приоткрыться, и вдруг едва не отскакивает, впуская невысокую, тонкую фигурку с рассыпанными по плечам русыми волосами. Гостья? Гостья Болконских, молодая Екатерина Александровна, урождённая Щербацкая, она самая. Что она может делать здесь? — Не спится, — тихо жалуется гостья, вопросительно ловя взгляд Марьи, и, поймав в нём непонимание, делает уверенный шаг вперёд, входя в комнату. Она расслабленно проходит мимо камина, равнодушно взглянув в угасающее пламя, и приближается к центру комнаты — широкой кровати под пологом, белеющей в полумраке, нарушаемом лишь сиянием свечи. Она даже не смотрит на хозяйку, опускаясь на краешек, и держится обеими руками за голову. На тонком, нежном лице гостьи — мучение, и это, должно быть, останавливает Марью от того, чтобы спросить, что она делает в чужих покоях. — Прошу, зовите меня Кити, — внезапно просит гостья. — Простите, что ворвалась к вам так нежданно. Голова болит ужасно. Сама не замечая, как, Марья присаживается рядом с ней. Она склоняется ближе, замечая вдруг, что в глаза Кити стоят слёзы боли и отчаяния. Но едва та замечает, что на неё смотрят, лицо её тут же смягчается, успокаиваясь. — О, Marie, ma chérie, — неожиданно певуче рифмует Кити, протягивая тонкую руку к лицу собеседницы, и осторожно склоняет набок голову, будто спрашивая разрешения прикоснуться. Марья, должно быть, замечает этот жест, потому что выражение глаз её вдруг светлеет, и на бледные, в полумраке почти белые губы выплывает неловкая улыбка. Кити не знает, не может знать, как вдруг хочется собеседнице этого касания — но всё же она исполняет это желание. Пальцы её касаются лица Марьи, ласкают его, гладят чужую мягкую кожу, изредка ненароком касаясь носа или рта, но так, чтобы не обидеть их хозяйку. На миг она замирает, когда палец касается нижней открытой губы, и тут же испуганно отнимает руку, боясь натолкнуться на холодный взгляд. Но Марья вовсе не холодна. — Кити, Кити, — тихо, почти беззвучно шепчет она, и это нежное, наивное прозвище кажется ей не простым словом, сложенным из букв и слогов, но истинной музыкой, будто напетой давным-давно кем-то родным и далёким. Кити запрокидывает голову, будто нарочно желая, чтобы локоны её, расплетённые на ночь, рассыпались свежескошенной пшеницей по подушкам. Она дышит ровно и глубоко, и Марья ловит себя на том, что вслушивается в её дыхание, волнуясь, если оно замедляется хоть на мгновение. — Голова болит, — жалобно вздыхает Кити, раскидывая руки и ноги по широкой кровати, и Марье жаль, до боли жаль её и хуже всего то, что она не знает, чем ей помочь. Руки её непроизвольно тянутся к Кити, к сонной и несчастной Кити, и вдруг, совершенно неожиданно, прохладная ладонь ложится ей на лоб, охлаждая его и пытаясь заставить боль утихнуть. Марья гладит Кити по лбу, расправляя льняные локоны по обе его стороны, и тихо шепчет что-то, не то колыбельную, не то просто материнские слова утешения. И Кити затихает, сворачивается калачиком и дышит часто-часто. Ей хорошо и покойно теперь. — Знаете? — негромко вдруг выговаривает она, повернувшись к Марье. — Вы хорошая. Вы чудо какая хорошая. Марья улыбается. Ей редко говорят подобное. Совсем не говорят. Никогда. И потому, наверное, так приятно. — Я поцелую вас, можно? — спрашивает вдруг Кити, поднимаясь на подушках и наклоняясь к лицу собеседницы. — Можно ведь? Марья не успевает ответить. Лицо Кити оказывается так близко, как никогда ещё ничьё лицо не было, и губы её, вытянутые бантиком, внезапно совершенно требовательно и явно прижимаются к её собственным губам. Всё происходит так быстро, что обе они не успевают опомниться, как Кити повторяет своё движение, вновь целуя Марью, теперь уже настойчивее, заставляя разомкнуть рот и совсем смутиться от неожиданности. Марья тянется следом, а та вдруг отстраняется, словно зовя за собой, и осторожно приподнимает подол, на миг отрываясь и оставляя последний поцелуй на шее Марьи. — Мы так играли, — бормочет Кити, обнажая нежные округлые колени под тонким кружевным краем сорочки, — с сёстрами. Было совсем не страшно и не больно, послушайте только, Машенька! Марья чувствует, как пламя стыда обжигает её всю, от кончиков пальцев до мочек ушей, как пылает вздёрнутый нос и мягкие ладони, как ей вдруг, разом, становится страшно. То, что делает Кити, то, что хочет она сделать, так странно и неясно, так загадочно и, должно быть, неправильно. То, что это неправильно, подсказывает ей знакомый с детства твёрдый голос где-то глубоко внутри, в душе, никогда её не подводивший и не обманывавший. Верно, это совесть, хотя кому знать? И голос этот, обычно тёплый и отеческий, сейчас скрипуч и суров, будто несмазанные петли, и он не советует, он настаивает, и Марья незаметно для самой себя поднимает сжатые кулаки к ушам, пытаясь заткнуть их, избавиться от голоса, заставить его замолчать. Кити сидит напротив, щекой опираясь на согнутое колено, смотрит упрямо на Марью. — Это и вправду игра? — голос той дрожит, но в нём не любопытство, скорее, желание успокоить саму себя. — Ничего, кроме игры, Marie, — подмигивает украдкой Кити, и тянется-тянется вперёд, протягивая руки навстречу собеседнице и бережно касаясь её плеч. Та смотрит всё ещё непонимающе, а Кити оглаживает их, ласкает осторожно и затаённо-нежно, проводя пальцами от шеи до локтей. Она знает каждое следующее движение. Будто привыкшая уже делать это, она ладонями скользит под руки, подхватывая Марью и привлекая к себе с трепетной аккуратностью. Марья едва дышит. Что за игра, что за шутки играют с ней, она не знает, и потому опасается, держится поодаль, боясь в то же время обидеть подругу резким движением — или бездвижностью. Она поддаётся. На секунду, на единственное сладостное мгновение не выдерживает натиска и сдаётся, сдаётся в плен этим лёгким рукам и беззастенчивой улыбке, сдаётся в плен Екатерине Александровне Щербацкой, которая и в этот раз выходит победительницей. Та притягивает её, держа под руки, будто ребёнка, переплетая пальцы на спине и словно приглашая придвинуться ближе, так что Марья, сгибая ногу под подолом спальной сорочки, оказывается вдруг совсем рядом. Дыхания их пересекаются. — Идите же ко мне, — просит Кити, обнимая Марью за плечи и прижимаясь к ней всем телом, дрожащим от волнения. Та повинуется беспрекословно, всё ещё не подозревая, что её ждёт, и обхватывает хрупкое тело Кити обеими руками, вдыхая её запах — запах молока, пряных полевых трав и камина. Марья опускает голову ей на плечо, затихая, и Кити тихо поглаживает её тёмные, убранные в косу волосы. Они прижимаются друг к другу, будто стараясь согреться, и бёдра их медленно сливаются в единый силуэт, обрамлённый распахнувшимися юбками. Раз за разом. Один, другой, тре… Жгучее дыхание Марьи вдруг обжигает кожу на щеке Кити, и та жалеет, что подруга не видит её торжествующей улыбки: только сейчас ту настигает понимание, для чего была затеяна вся эта игра. Тишину нарушают лишь вздохи. Кити смотрит в отстранённое лицо Марьи, и вдруг качается к нему ближе, теснее, и легонько срывает с губ невесомое прикосновение. Оно легко и невинно, но этого уже достаточно, и Марья не позволяет ей сразу же отнять губы. Она словно пробует чужой рот на вкус, робко касаясь его и не зная, куда девать глаза, так что Кити почти снисходительно, но всё так же восторженно принимает эти касания. И когда число их тесных объятий достигает какой-то неведомой, магической цифры, Марья внезапно вздрагивает всем телом, прикусив от неожиданности губы. Она боится выдохнуть, боится издать хоть звук, и Кити не знает, как объяснить ей, что это можно делать смело, не стыдясь. И, не зная этого, она лишь теснее сжимает её в своих тонких руках, чтобы затем отпустить легко, позволяя Марье мягко опуститься на подушки. Кити оправляет сорочку. Она опускает подол, на миг снова крепко стискивая бёдра, и ложится рядом, подложив под щёку ладонь. Камин потрескивает в углу. Марья выравнивает дыхание, прикрыв глаза и комкая в пальцах простыню, а Кити, шмыгая носом, расплетает молча волосы, укладывая их волнами по плечам. Марья не движется, словно окаменев, и лишь язык её очерчивает губы, увлажняя их и облегчая сухое жжение. — Свет мой, — вдруг выдыхает она, опуская щёку на подушку так, что лицо Кити оказывается прямо перед ней, взволнованное и совсем детское в свете свечи. — Свет мой, дорогая моя. Кити улыбается, слушая. На лице её живой восторг, и она искренне радуется словам Марьи, мысленно повторяя их и удивляясь тому, что никто раньше не говорил ей таких слов. Она смотрит осторожно, а потом вдруг спрашивает, приподнимая голову с подушки: — Можно? И Марья не знает, что именно можно, но молча кивает, окончательно решая позволить Кити делать с ней всё, что вздумается. И дело даже не в том, что она доверяет ей. Дело в том, что теперь уже всё равно поздно. Кити вытягивает хорошенький носик, сталкиваясь им с Марьей, и снова аккуратно целует её, не разжимая губ. Это поцелуй прощальный, поцелуй без обещания, и Марья чувствует это, неподдельно чувствует и потому лишь беззвучно вздыхает, принимая и эту ласку. Марье всё ещё хорошо, но уже не страшно. Странное холодное оцепенение охватывает её, и справиться с ним нет сил, и той хрупкой нежности к Кити не хватит, чтобы его растопить. Марье не страшно. Она ощущает теперь лишь безысходность. Кити засыпает быстро, и когда она проваливается в сон, будто в пугающую бездну, лицо её разглаживается и мягкая полуулыбка трогает приоткрытый рот. Она совсем юная сейчас: с разметавшимися во сне локонами и опущенными ресницами, и у Марьи щемит сердце, когда взгляд её падает на спящую девушку. Всё хорошо, всё спокойно, да только… свет мой, что же мы наделали?