Что есть наше прошлое? Почему же оно так сильно влияет на настоящее?
Открывается дверь, и я всасываюсь в Асю. Моя рука на ее груди, словно рефлекс, другая держит поводок. Наши языки сливаются в пируэте, словно бабочки танцуют в страсти любви. Я слышу, как Ася формирует комочек слюны. Одна моя нога на пороге, другая в квартире. Она передает комочек слюны мне, а я ей. Захожу в квартиру, не переставая целовать свою возлюбленную. Закрываю дверь рукой, привязываю собаку к ручке, получаю комочек слюны назад, обволакиваю его сильней, снимаю куртку и отдаю ей комок. Она мне передает его, пока я снимаю ботинки. Провожу рукой вниз и чувствую ее там. Массирую пальцами. Она делает непроизвольный стон, который возбуждает меня и побуждает совершить начатое. Я получаю огромнейший комок слюны, который частью своей остался у нее во рту. Проглатываю его, ощущая, как по горлу скатывается слюна. Чувствую, как она проходит начало моего пищеварительного тракта. Чтобы добиться такого, надо просто прийти с голодным желудком. Чтобы почувствовать ком нашей любви, надо проглотить и почувствовать синтез нашей страсти, прочувствовать весь путь этого чуда на себе. Ася смотрит на собаку и спрашивает: — Ты принес? Я открываю рюкзак и достаю пол-литра жидкости в бутылке из-под кока-колы. Это то, к чему мы шли очень долгое время. Ведь с самой нашей первой встречи мы еще не знали, что именно сегодня — двадцать третьего февраля — все кончится. Кончится в том самом смысле, в котором кончается любой бургер или жаренная картошка при неспешном тщательном пережевывании. Неспешном тщательном, но своевременным, то есть конечным в определенный промежуток времени, наступающий затем после начала акта. Акта пережевывания. Рука на жопе. Я тяну ее в спальню и снимаю с нее блузку. Она трогает меня сзади и спрашивает: — А еще? — Если заслужишь, — говорю я и улыбаюсь. Вспоминаю, как я ел на кухне и слышал стоны своей матери. Я тогда думал, что в ванне происходит что-то не то. Может, отец сильно натирал ей губкой, ведь он сказал, что пойдет мыть ей спину. Я рассуждал, неужели он так сильно трет, неужели мой отец такой сильный. И я не мог есть, когда слышал стоны боли мамы. Я хотел проглотить еду, но не мог. Как будто ком в горле. Как будто ком этот не давал пище попасть внутрь меня. Я подходил к двери в ванную и спрашивал, все ли хорошо. Но крики не прекращались, лилась вода. Один раз я постучал и услышал, чтобы я быстро пошел в свою комнату. Я шел в свою комнату и чувствовал, как мне хотелось потрогать свой член. Я хотел его потрогать, прижать всеми силами, чтобы было хорошо. Я лежал на кровати, скрещивал ноги и получал удовольствие. Потом возвращался к двери, чтобы мне хотелось еще больше трогать себя снизу. Я слышал, но не сильно, крики матери, или стоны, и слышал, как отец вздыхает и что-то говорит. Потом какой-то шлепок и вздох матери. Я не понимал, почему в этот момент мне хотелось пережать все, что у меня между ног, как можно сильнее. Возвращаясь в комнату, я продолжал скрещивать ноги на кровати, пока мне не стало очень хорошо. Когда отец радостный вышел из ванной комнаты, я почему-то хотел убить его, но очень боялся. Когда мать вышла из ванной, я пошел мыться. Увидев мокрые следы рук матери на стенах ванны, я вскрикнул. Отец меня успокоил и сказал, что все хорошо. Но мне не было хорошо, мне все еще хотелось трогать себя. И я это сделал. Ася откручивает крышку «кока-колы» и делает глоток. В этот момент собака гавкнула в прихожей, но обращать на нее внимания пока нет смысла. Я смотрю на Асю, мне становится хорошо. Она подходит ко мне, на губах жидкость белого цвета. Поцелуй и я в раю. Чувствую ее язык и сперму. Сперму девяносто пяти мужчин, включая мою. Чувствую, как она на моем языке перекатывается, отклоняясь в большую по весу свою часть. Сперматозоиды плавают внутри и пытаются соединиться с женской гаметой, но не могут, ведь ее в моем рту нет. Я сглатываю, напрягая челюсть для контроля глотки, с такой скоростью, с какой вхожу в свою любимую, а я вставляю со скоростью проведения родов. Тяну ее на кровать, она делает еще глоток и идет со мной. Мы падаем, сначала на наше ложе, а затем в наш мир. Один страстный поцелуй. Два страстных поцелуя. Когда я прикусываю ее нижнюю губу, она закатывает глаза. Когда она прикусывает мою нижнюю губу, я не закатываю глаза, я смотрю на нее, даю понять, что разорву ее, как хищник разрывает свою жертву. Время тянется как в царстве Морфея, медленно и бесконечно медленно. Моя рука ищет подушку, а вторая тянет волосы Аси назад, пока я впиваюсь в ее шею до крови. Словно вампир, я высасываю кровь, потому что ее кровь — это моя кровь. В ней находится то, что находится и в моей. Мы связаны этим красным веществом как никто другой на этом свете, может быть. Может быть, мы новое поколение Адамов и Ев. Новое, современное, настоящее поколение, которое стирает все предыдущие, измельчает их как терка измельчает сыр. Как только я чувствую, что момент настал, накрываю подушкой лицо Аси. Она брыкается, но я сверху, и поэтому у нее нет ни малейшего шанса одолеть меня. Но она дергается так, словно ее шибануло током, словно она привязана к рельсам и на нее мчится поезд, словно у нее приступ эпилепсии и нейроны в мозгу вот-вот превратятся в миллиметровый порошок. Ася так мычит, словно она корова, которую доят со скоростью света, мычит с такой скоростью, с какой ревет разгоняющийся Порше. Ее руки как щупальца медузы извиваются по мне, меня щиплют, бьют и хватают. Но я чувствую только наслаждение, которое впервые в жизни получил, когда губами почувствовал сосок матери, обхватил его губками и выпил сладкое молоко. Когда впервые вставил девушке, которую пять лет насиловал отец. Эта девушка предоставила мне свое убежище в виде вагины и оставила травмирующий след на всю оставшуюся жизнь. Потому что тогда я прикоснулся к одной стенке и думал, что вот оно — счастье только что появившегося на свет мужчины, — но ошибся. Ошибся на всю свою жизнь. И сейчас я наконец-то это исправлю. Она извивалась как дождевой червь и перестала двигаться. Я подержал подушку еще пару секунд, чтобы точно убедиться, что она потеряла сознание. Мы с ней знаем, что это ролевая игра. Просто ролевая игра. Она не потеряла сознание. Она играет также, как играю я. Убираю подушку и смотрю на этого ангела. Ася лежит как смиренный воин, который после трехчасового боя наконец-то пал и отправился в Аид, но с чистой, безмятежной душой. Ее спокойные обездвиженные открытые глаза, смотрящие в одну точку, но не на потолок, а куда-то дальше, туда, где нет ничего, напоминают мне очи падшего ангела, ангела, который смотрел на меня, когда я держал его за белесые волосы одной рукой, а другой с интервалом в несколько секунд бил по его красивейшему и лучезарному личику. А когда я отпускал его, он, весь в крови, подползал к своему обосанному мной нимбу и кричал: — Ты повернутый! Повернутый как крест нацистов! И в тот раз, вспоминаю я, после всех этих криков и стонов, плачей и ругательств, соседи пригласили экзорциста в мою квартиру, дабы изгнать все дьявольское, что было, есть и будет во мне, а также очистить мое жилище от злых сил, которые меня питали злостью, и которых я питал своей ненавистью мизантропической. И тогда, помню я, после встречи со мной экзорцисту просили вызвать экзорциста. Иногда я думал, что этот момент есть в прошлом. Ведь ангелов и нимбов не существует. А экзорцисты — это шарлатаны. До сих пор я не смог ответить на вопрос — к чему относятся эти воспоминания? Ну, а губы Аси напоминали мне губы моего первого парня. В восемнадцать лет мне хотелось попробовать все, ведь как некогда гласил закон жизни: перед смертью успей попробовать все. Сейчас бы я сказал, что лучше попробовать не пробовать кое-что, как, например, когда у меня не было желания делить одну постель с моим лучшим другом — первым и последним моим парнем. Тогда, обычная ночевка в студенческую пору, когда родители моего братана уехали на всю неделю, оставив несколько тысяч на карманные расходы и пожелав удачи повеселиться, начиналась всего лишь с обоюдного согласия посмотреть какую-нибудь драму, поесть суши и роллы и пропустить пару бутылок пива «Вечер в Брюггере». Но в тот момент, когда мои палочки для китайской еды упали под стол и я полез за ними, мой друг зачем-то высунул свой член. Свой скипетр страсти, который после горел в моем рту, выплескивая белую магму в меня. Тогда палочки мы нашли на следующий день и, с улыбкой на глазах, вспоминали как я смачно своим ртом проглотил колбасное копье своего друга так глубоко, что тут же, вызвав рвотный рефлекс, проблевался под столом, выблевав все роллы, которые я успел съесть, а съел я всю свою долю. Гоша — мой лучший друг — поделился со мной своей частью Филадельфии и суши с креветкой, но потом он мне кончил в рот. А перед этим трахал меня в зад, как будто вся наша дружба была прелюдией перед этим моментом. На следующий вечер я остался еще раз, чтобы досмотреть фильм. Однако, когда я случайно посмотрел на моего друга во время сеанса, Гоша впился в мои губы как акула впивается в ногу заплывшего далеко от берега и безопасной зоны человека. А после того, как он, кончив мне в жопу, все оттуда высосал и передал мне через поцелуй, я больше с ним не общался. Смотря на волосы Аси, я вспоминаю, как познакомился с трансгендером. Вспоминаю, как меня развели. Прочувствовал снова всю боль, которую испытал тогда, и ударил по Асе. В лицо, так, чтобы она очнулась. Только ради нее — удар, — чтобы доказать свою любовь и спасти свою любовь, как спасают врачи своих пациентов, только потому что это необходимо в рамках не только работы, но и морального и нравственного принципа. От удара показалась маленькая струйка крови из носа, которая, как река, пыталась впасть куда-то в другую, более широкую реку или в море, но не смогла. Не смогла, как я некогда не смог отказать взять в рот член той девушки-трансгендера в позе шестьдесят девять. Не смогла, как я тогда не смог проглотить сперму, и она, по законам физики, через носоглотку пробралась назад мне в рот. А когда я попытался еще раз проглотить, то поперхнулся второй раз, оказавшись в вечном кругу Сансары. Ася моргает, кашляет и смотрит на меня, улыбается и просит повторить. Я говорю, что устал и хочу курить. Она тянет меня за галстук к ней за поцелуем. Я хватаю ее руку и бью по лицу второй раз. Она издает то ли стон, то ли вопль, и говорит, что имела ввиду подушку, подушкой задушить. Второе попадание в нос заставляет ручеек крови пробиваться из другой ноздри. Я говорю, что иду курить, нужно отдохнуть. На самом деле я ухожу просто потому что у меня до сих пор не встал. Я думаю, это потому что впервые бью женщину. Руки трясутся. И я впервые что-то делаю до конца, ведь сегодня тот самый конец, к которому мы вместе с ней шли долгое время вместе. Мы назвали этот конец исцелением души, катарсисом. Закуривая парламент, я вспоминаю, что в более взрослом детстве, после всех сцен в ванной, этих мокрых следов и стонов матери, я однажды в один прекрасный искрометный день — двадцать третьего февраля — зашел в комнату к родителям, днем, чтобы отпроситься погулять с моим лучшим другом. Я всего лишь хотел отпроситься, но узрел, как мой отец, словно собака, стоял одной ногой на кровати, а другой на лице матери, и, как бы, насиловал, вдалбливался в нее, чем-то, что было у него между ног. Я заорал и кинулся останавливать его… В моей комнате он, как зверь, прижал меня к стенке и бил по лицу, груди и животу. Кричал, что я мерзкий урод, который не стучится в дверь. Кричал, что это урок, жизненный урок, на будущее. Потом я бил также своего младшего брата, который застукал меня с первой моей девушкой при половом акте. А потом, некогда, я гонялся за собакой и, поймав ее и притащив в свою квартиру, насиловал до смерти в анал. А когда соседи вызвали ко мне полицию, то местный репортер сделал свой лучший снимок, на котором был изображен я, сидящий с закрытым лицом рядом с трупом бездомной дворняги, из заднего прохода которой стекала белесая жидкость и растекалась по полу. Да, лучшую фотографию в своей карьере, как он мне сам потом сказал через пару лет, после того, как ушел из журналистики. Нервы, говорил он мне, дали сбой, сидел на антидепрессантах. Говорил, что видел слишком много всего, что недоступно обычному обывателю. Тогда он мне сказал одну очень хорошую истину, которую я навсегда запомнил: никто не знает, что происходит в квартирах людей; никто не знает людей. Настоящих людей. Их настоящий облик. Их сущность. Выбрасываю сигарету в окно. Она падает на улицу, как некогда падала ядерная бомба на Хиросиму. Но сигареты никогда никому не смогут причинить тот вред, как некогда причинила та ядерная штука Японии. Потому и только потому, что сигарета лишь маленькое счастье в жизни курильщика. Как друг, который всегда с ним при любых обстоятельствах, в любое время — днем и ночью, — где бы и с кем бы он ни был, как бы и что бы он ни делал. И какой бы долгосрочный вред сигарета ни причиняла, она лишь маленький, малюсенький спутник, затерявшийся среди других многочисленных спутников, присутствующих в обыденной жизни и сокращающих жизнь человека каждый божий день. Один из таких спутников человека — время. И оно куда хуже сигарет. В комнате Ася плачет. Я обнимаю ее и говорю, что пора продолжать. Не хочу ее успокаивать. Зачем успокаивать ураган, если он все равно рассеется, исчезнет, навсегда. К этому дню я шел слишком долгое время, слишком многое пережил. И даже тогда, когда бог верил в меня больше, чем я в него. Все равно все пережил. А теперь все позади. Теперь есть только я и она — любовь всей моей жизни. Теперь есть только то, что я должен сделать. С ней и с собой. Мы как бабочки, танцующие в пируэте перед мчавшимся поездом. Я хватаю ее за шею и шепчу на ухо: — Иди ко мне, хватит плакать. Если бы у меня был код от прошлого, то я вряд ли поменял бы его — прошлое. Воспоминания о смерти матери от удушья от очередного, по-моему, шестого, отчима, причем, как мне сказали, моя мать перед своей кончиной принимала участие в групповушке, глотая за троих, и в одной из версий расследования было допущение об удушье из-за препятствия дыхательным путям, члене, но отчим взял вину на себя — далекий отголосок моего прошлого, которое мне безразлично. Воспоминания о том, что моего младшего брата изнасиловали, оттрахали до смерти всем тюремным сборищем, относится туда же — в далекое, далекое прошлое. Теперь есть только настоящее, только Ася. Она успокоилась и подняла голову, чтобы взглянуть на меня. Я улыбаюсь и целую ее. Слизываю ее соленые капельки слез. И даю почувствовать их, играясь с ее язычком. Взаимность — основа любых взаимоотношений. Беру Асю за лицо и целую, чтобы показать, что люблю ее. Меня учили, что не надо целоваться без любви. Меня многому чему учили всю жизнь, и вот до чего я дошел. Дошел до того, чтобы попросить расслабиться и дать себя связать. Ася повиновалась, я связал ее руки и ноги. Кладу на живот, раздвигаю ее, снимаю трусы, ласкаю пальцами, пригубив ее клитор и анус. Вожу язычком внутри. Приятно. Просто приятно. Спрашиваю ее, хочет ли она пить. Она говорит, что хочет. Беру бутылку «кока-колы» и, приподнимая ее голову, чтобы она не поперхнулась, даю попить. Маленькая струйка спермы стекает по рту на подбородок и капает на покрывало. Кладу бутылку рядом со стулом и расстегиваю ширинку, вставляю ей в рот. Вожу по зубам, вхожу в глотку. Глаза сами собой закатываются от удовольствия. Ускоряюсь с каждым разом. Я словно скоростной китайский поезд, который влетает в туннель. Часть ее слюней обволакивают мой скипетр страсти, а другая часть скатываются со рта на кровать. Устаю и засовываю глубоко, полностью погружая свой член внутрь. Все ее тело дергается, она не может дышать. Я держу и наслаждаюсь каждой секундой, каждой миллисекундой. Снимаю бандажи с ног, переворачиваю ее так, чтобы голова свисала с кровати. В этот момент я чувствую себя богом, которому подвластна хотя бы минимум одна жизнь. Даю ей отдышаться и засовываю обратно. Все ее лицо становится красным цвета помидора, словно вот-вот она лопнет. Засовываю глубоко так, чтобы на месте кадыка была видна выпуклость моего члена. Улыбаясь, смотрю, как она ногами старается помочь себе освободиться, но это безнадежно. Здесь бог — я. Довожу до того самого момента, срабатывает рвотный рефлекс, успеваю ее перевернуть и смотрю на то, как она блюет. Ну что, Гоша, видел? Я смеюсь как псих. Она смотрит на меня в недоумении. Почему, думает она, зачем. А я целую ее в приступе, чтобы ощутить вкус рвоты. Блевотина на ее губах, у нее во рту. Все это я стараюсь пропитать в себя, чтобы прочувствовать и почувствовать то, что было некогда, когда я выплевывал из себя от спермы трансгендера и члена моего лучшего друга. Облизываю ее щеки и зубы, чтобы ощутить на себе рвоту. Каждая соленая противная капелька мне дорога, словно я пью из святого Грааля. Она отталкивает меня и говорит, что ей плохо. А лишь говорю, спасибо, и прошу продолжить. Прошу закончить все это ради меня. Она кивает. Тяну ее за собой в ванную, на ходу снимая бинты с рук. Включаю горячую воду. Заставляю встать задом ко мне, положив руки на стену так, чтобы остались следы от ее ладоней. Разминаю пальцами анус. Она постанывает, когда я вставляю во влагалище и начинаю двигаться. Я также касаюсь лишь одной стенки, как это было с моей первой девушкой. Четыре года я искал именно такую. Такую, которую трахал отец. Долгое, очень долгое время. Вставляю в анус и двигаюсь медленно. Обхватываю Асю руками. Целую плечи, шею, губы. Каждую секунду этого дня я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Каждое мгновенье должно быть запечатлено. Я нежен с ней, потому что я люблю ее. Мне она дорога постольку, поскольку она мне нужна. Каждое прикосновение моих губ заставляет ее трепетать, дрожать. Ускоряюсь, чтобы закончить. Прошу оставить больше следов на стене в ванной. Больше, чтобы запомнить. Больше, чтобы перенестись в безразличное мне прошлое. Освежить и прочувствовать все эмоции снова, если получится. Кончаю в нее, в ее чудесную попу. Спускаюсь и всасываюсь в ее анус. Высасываю все, что там находится, включая мою сперму. Мой рот наполняется настоящей драгоценностью — плодом любви двух человек. Щеки надуваются, я поглотил все. В груди испытываю настоящий трепет, наслаждение, которое я больше никогда нигде не получу и не испытаю. Приподнимаюсь, поворачиваю ее к себе и целую, передавая все, что в моем рту. Наши языки соприкасаются в море всего, что некогда было в ее заднем проходе. В море любви. Бесконечной и безмерной. — Я тебя люблю, — говорит она. — И я тебя люблю, — говорю я, придерживая ее волосы и улыбаясь, скаля свои зубы. Я говорю: — Спасибо за это. Я всегда хотел, чтобы было так. Говорю: — Я никогда этого не забуду. Она улыбается. Ее розовые щеки напоминают мне все также лучшие моменты в моей жизни. Когда сперма моего друга была у меня во рту, а он, улыбаясь с такими щеками, смотрел на меня и говорил спасибо. Но все это в прошлом. Все прошлое в прошлом. — Осталось совсем немного? — спрашивает Ася. Я говорю, что осталось и правда чуть-чуть. Говорю: — Я тебя правда люблю, честно. Она отвечает, что тоже меня любит. Что рада, что делает меня счастливым. Что исполняет мои желания, погруженные на глубокое дно. И словно водолазы, мы, пробираясь сквозь огромнейшее давление под водой, опускаемся в самый низ. Прошу ее уйти в комнату и дать мне пару минут подумать. Я смотрю на следы, оставленные Асей. Следы ладоней на стене как тогда, в детстве. Что-то случается, и я смеюсь. Меня разрывает от смеха. Я смотрю на эти следы и раскатываюсь в приступе смеха. Дикого, бешеного, психопатического смеха. Иду на кухню за ножом, а затем за собакой и, держа поводок, сажусь на стул напротив кровати. — Ты готова? Она кивает, и я связываю ее ноги вместе с руками, они подняты вверх. Жду, пока собака обнюхивает мою любовь. Я повернул Асю так, чтобы она не видела, что происходит сзади, что делает псина и что делаю я. Она может лишь слышать и чувствовать. Кладу локоть на ногу и ладонь на лицо, раздвигая пальцы для обоих глаз словно смотрю какую-то неприятную или стыдливую для меня сцену в кино. Мой оскал, прикрыт рукой; мою улыбку никто не видит. Собака принюхивается, начинает лизать. Другая рука держит нож и поводок так, чтобы собака смогла залезть не дальше нижней части тела моей любимой. Она продолжает лизать, издавая такие звуки, которые издает чавкающий младенец. Ася кряхтит, не похоже, что ей нравится. Ей противно, но она старается ради меня. Вот поэтому я ее и люблю, потому что она делает мне хорошо, только мне. Пес лижет ее пизду как кот слизывает молоко с блюдца. Я пытаюсь понять, что чувствует он в этот момент. Доставляет ли ему это то же удовольствие, безмерное, которое получаю я, или же он просто отвечает на раздражитель, удовлетворяя свою биологическую потребность. Собака рывком забирается на кровать. Я вспоминаю и вижу то, что делал мой отец тогда с матерью. Оскал и капающая слюна, которую я не могу сдерживать. Собака ебет мою любовь, ебет в зад или пизду, я не знаю, но я хочу присоединиться. Однако, понимаю, что собака не человек, и если в нее войти, то она не сможет продолжать половой акт с Асей. Сдерживаю себя. Представляю, как убью моего отца прямо сейчас, вонзив нож в шею собаки, в спину, в грудь, в морду. Но жду… пусть кончит. Или не кончит. Мразь. Как я ненавижу эту собаку. Моя любимая больше не стонет, она просит остановить собаку, говорит, что ей очень плохо, ей больно, ей противно, неприятно. Это заставляет меня ждать. Ася кричит и молит о помощи. Она больше не может терпеть. Беру «кока-колу» и пью, пропускаю пару глотков, потягиваю, держа во рту сперму и наслаждаясь ее вкусом и запахом. Ася орет, хочет прекратить все. Я молчу, возвращаюсь в свою позу, закрывая ладонью часть лица и оскал. Когда отец в такой же позе ебал мою мать, я хотел его убить. Но потом он чуть ли не убил меня, оставив шрам от рассечения под глазом на всю жизнь. Теперь я вставляю нож сзади в шею собаки с размаха. Кровь плещется фонтаном. Вонзаю нож в спину. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Все в крови. Мертвое тело псины лежит на спине у Аси. Кровь повсюду. Не как тогда, когда меня отец избивал, побольше, но все равно. Я смеюсь. Мне хорошо. Я счастлив. Отбрасываю собаку на пол. Развязываю бандажи. Ася со скачущими зрачками смотрит на меня, словно я псих. Хочу ее поцеловать, но она не дает. Она очень боится, у нее шок. Я накидываюсь на нее, без ножа. Хватаю ее за шею и душу, раскатываясь в бешенном смехе. Все конечно, кричу я, спасибо, моя любовь.***
Ее труп лежит рядом со мной, и я спрашиваю у него: — Милая, твой отец, хоть и умер от СПИДа, он все равно тебя трахал каждый божий день. Ася не двигается. Но мне показалось, что она кивнула. Я продолжаю: — ВИЧ инфекция передается половым путем, ты же знаешь. Я говорю: — Мой лучший друг мертв целых шесть лет. Мы то самое поколение, которое стирает в порошок все предыдущие. Мы — новая ступень эволюции. А я — самый яркий ее представитель. Взяв сигарету в руки, я плачу. Слезы сами собой льются, потому что я понимаю, что все это делал, я делал, чтобы себе сделать лучше, чтобы стереть прошлое, которое мне безразлично, но прошлое стерло меня.***
Психиатр кивнул, дав понять, что мое прошлое принадлежит теперь не только мне. Я спрашиваю, чем все закончится. — Ничем, — отвечает он, — это пустяк. Он спрашивает: — Хотите о чем-нибудь еще поговорить?