Обещаю

Уличный бар — это особое место. Сначала он привлекает своей яркой вывеской, блестящей хлесткими вспышками в ночи, и запретами общества, мол, в них сидят только алкоголики и проститутки; потом — к нему уже тянет против всякой твоей воли. Яркие огоньки, словно на новогодней елке, так и манят к себе магнитом, а ты идешь к ним завороженно, даже толком не понимая, что написано на этой треклятой вывеске, хлопаешь дверью и попадаешь в окружение запахов, цветов и чувств — из которого трудно, а порой и невозможно выбраться. Пока реальность металась где-то далеко, а душа давно заснула под гнетом животных желаний, бар возник перед парнем этаким туманным оазисом — Третьим Царством. Царства снаружи и внутри меркли перед этой красочной и почти реальной фантазией, казались столь незначительными деталями жизни, что от них впору было и отказаться — только бы окунуться в ванны алкоголя, кайфа и разврата. В баре все мелькало, сверкало, сыпалось искрами, точно костер, везде что-то гудело, гремело, то и дело слышались человеческие голоса и — уже нечеловеческие — стоны. Там было темно, как в самой прохладной летней тени, и ярко, точно в свете тысячи прожекторов. Там было шумно, как на вокзале в час пик, и так тихо, будто бы там был только один он и бармен, любезно подкативший к нему самбуку. Там было так пошло и так горячо, как будто вокруг каждого клиента и даже клиентки вились проститутки, окутывая их своим развратным дыханием, и в то же время до боли в сердце невинно — шест, где танцевала девушка, был далеко от барной стойки, да и так всячески огорожен, лишь бы ни один подвыпивший мужлан не смел дотронуться до нее. Третье Царство — царство противоречий. Царство, где было возможно все. Он знал об этом оазисе похоти не понаслышке. Пожалуй, бывал здесь слишком часто, чтобы когда-нибудь его забыть, этот бар, который так и назывался — «Третье Царство». Он слишком хорошо знал природу этих мест, знал последствия, которые его ждали на утро, знал каждый закоулок и каждую крохотную в нем деталь — знал, но это лишь подогревало в нем желание вновь залезть в эту каморку, пропахшую потом, спермой и спиртом, и улететь, растворившись в его воздухе. Парень, казалось, оттуда даже не выходил — даже в собственном сознании, даже в эту чертовую секунду сидел за стойкой и отчаянно пытался не врезаться мордой в стол. Впрочем, в самом деле паренек находился еще на улице. Только шел. Шел медленно: снег и лед под ногами то и дело норовили опрокинуть его. Легкая куртка, накинутая на плечи, рукавицы, болтавшиеся в кармане, кофта нараспашку и темные тонкие джинсы — верно ли, что одежда скорее осенняя, чем зимняя? Он жался от холода и, клацая зубами, почти бежал, как ему казалось, к заветному бару — вот, до него только рукой подай! — что, впрочем, ни капли не соответствовало реальности. Пожалуй, он шел слишком медленно, вздрагивал поминутно не то чтобы в шутку, а от реального мороза, пробиравшего до костей. Его голова качалась под порывами ветра, волосы встали на шее, как у взбешенной собаки, раскрасневшееся лицо, синие губы и ледяные глаза выражали неведомое иному страдание; казалось, еще чуть-чуть — и кожа покроется узорами инея. В кармане куртки, кроме варежек, на ветру тряслась белесая фотография. Парень бережно придерживал ее. Посиневшими пальцами. Молодой человек и сам не заметил, как он оказался в баре, раздетый, согревшийся и опрокинувший уже вторую стопку. Только та же фотография осталась в пальцах — как будто она была так плотно сжата окоченевшими мышцами, что девочки, раздевшие его, не решились фотку отнять. Да, она все так же была зажата между средним и указательным пальцами — как будто сигарета, только донельзя плоская. Парень вздохнул: то ли от водки, растекшейся по горлу, то ли от осознания, что с фотографией ничего не случилось, а может быть, и от всего сразу — он и сам не понимал почему. — Тебе может чего еще, а, Никит? — спросил бармен, протирая стеклянный бокал. И стрельнул глазами к шесту: — Как насчет вон той цыпочки? Где-то у меня завалялся ее номер… — Шутишь? — в ответ бармен кивнул и тут же, как ребенок, рассмеялся. — Ну, водка значит водка. Не найдет себе эта милашка парня… Все, что говорил бармен дальше, Никита пропускал мимо ушей. Только ждал стопки и смотрел на фотографию, которую, наверное, даже трупом будет плотно держать в руках. Снятая на полароид, она, в общем-то, ничего из себя не представляла: на фоне Александровской колонны стояли двое, Ник и еще один молодой человек, с редкой бородкой, улыбчивый и глазастый. Оба — в летнем прикиде, в летнем Петербурге и летнем фильтре. Они обнимались, положив друг другу ладони на плечи. Сзади же мелким почерком было подписано — «Bosco». Казалось бы, что в этом фото было такого — а его глаза тоскливо блестели, как будто в ней действительно что-то было. То, чего нам никогда не понять. Тем временем за третьей стопкой пошла четвертая, а за пятой Гридин уже перестал соображать — мысли в мозгу бегали одна к другой, но в голове было как будто пусто. Воспоминания вспыхивали перед глазами картинками: вот он обнимает его, вот накрывает его, больного, одеялом, а вот — бьет. «Мы должны защищать дорогих, а я бью. Кулаком. Двоицу»*. Напившийся водки или коньяка — неважно. Били все равно его руки, его ладони — его лицо. Он извинялся, — как всегда, на следующий день — чуть ли не сыпал под ноги лепестки, а этот, как будто не знал, что будет дальше, прощал его (как бы сильно ни ударил и как бы ни обозвал). «Я просил для себя второй шанс: ты горазд же прощать». А Гридин — снова напивался и снова бил, снова извинялся и получал прощение, чтобы опять пойти в бар и опрокинуть стопку-другую… «А я снова напился, дурак». Надо ли говорить, кто тащил Никиту домой, когда тот был не в состоянии добраться до него сам? Гридин же вместо благодарной покорности снова обманывал любимого, мол, это он нечаянно, да, всего лишь случайно. Врал в глаза, не краснея, без единого лишнего жеста — и это действовало. «Я настолько свой скилл прокачал, что лгу прямо, глазами в глаза. Твои — карие, — кажется, верят». Он, в отличие от Никиты, был и вправду похож на ребенка, так наивен, так искренен, так прост… А может, просто хотел таким казаться? Может, скрывал за невинностью страх? злость? разочарование?.. Не хотел замечать обмана, что слишком явно бросался ему в глаза. — А я… снова… снова… его… Блять! — язык заплетался. — Юлик, блять. Почему ты… такой?.. Стук кулака о барную стойку — и туман. Мир перед глазами померк. Он не видел (или не хотел видеть), что происходило с ним дальше, не чувствовал (или не хотел чувствовать), как чьи-то сильные руки закидывали его к себе на спину, не понимал (или не хотел понимать), где он был, что с ним случилось и кем был тот, кто посадил его в это проклятое такси, донес до дома и уложил на двухспальную и чистую кровать. Лишь затем Никита открыл глаза, присел, положив голову на правую руку, и увидел его — Спасителя. А он — тот самый молодой человек с фотографии: с такими же волосами, глазами, внешностью — и отличался лишь улыбкой, когда-то задорной, а ныне полной светлой грусти. Гридин бы узнал это лицо из тысячи, потому что его невозможно забыть. Так же, как и люди, когда-то увидевшие ангела, он мог воспроизвести каждую черту чужого лица, каждую эмоцию, каждую деталь — Никита слишком хорошо его помнил и слишком сильно боялся забыть. Так вдруг захотелось к нему прикоснуться, нежно, просто, по-хорошему, что парень — даже с болью — не смог устоять. Он чуть-чуть повернулся и дотронулся свободной ладонью чужой щеки. Юлик трясся, как будто в ознобе, хотя и старался не подавать виду; только его улыбка сделалась шире и как будто еще грустней — напоминала тот летний рассвет на старой фотографии. — Юлик, — твердо, словно вовсе не пил. — Зачем? Юлик усмехнулся на его слова и, чмокнув Гридина в губы (легко-легко), ответил: — Я люблю тебя, дурак. Хотя и сам уже не помню, если честно, за что, — и тут же отстранился, убирая чужую руку со своего лица, пошарил в карманах, судорожно трясущимися руками достал пачку Парламента и затянулся одной из сигарет. Никита почему-то только сейчас разглядел все его мелкие, за годы изменившиеся черты: синяки под глазами стали глубже, щеки впали, да и кожа, бледная-бледная, казалось, осунулась — эта неестественная худоба была заметна даже за его мягкой темной бородкой. А глаза… точно выцвели: стали как-то светлее, серее и уже. Только губы покраснели, как будто в болезненной лихорадке — да и то оказались искусанными и кровящими. Никита помнил его другим. Совсем. Его детское улыбающееся лицо, темные, точно омуты, глазки и гладкий подбородок, который было так приятно целовать… — Ты ведь знаешь, что я когда-нибудь убью тебя. Юлик, казалось, его не услышал: он выпустил клубок дыма, вглядываясь в зимнее рассветное небо, и спросил сам: — Я люблю тебя, Гридин. Сильнее, чем кого-либо. Сильнее, чем что-либо. За что ты так издеваешься надо мной? Может, просто я что-то делаю не так? — Юлик снова затрясся в бессмысленной тупой дрожи — Никита понял по голосу. — Или какого хера тогда ты постоянно мотаешься по барам?! Какого хуя ты напиваешься там до чертиков, заставляя меня так отчаянно злиться, что я хочу бросить тебя в луже твоей блевоты, а потом показываешь мне эту фотографию?.. Я, блять, чтоб ты знал, живой! Живой, понимаешь?! Так какого хуя ты так со мной поступаешь?.. Гридин ему ничего не отвечал — знал, что Онешко просто так сотрясал воздух, пытаясь выпустить пар. Вместо того он поднялся на локтях, практически не ощущая алкоголя в своей голове, пододвинулся к парню чуть ближе и, затушив чужую сигарету о тумбу, обнял за плечи — крепко-крепко, утыкая его лицо в свою грудь. Юлик, в общем-то, был не против — хотя плакать не стал, только кое-как пытался унять нервную дрожь. Никита утешал его, как мог — словами, прикосновениями, поцелуями. — Я люблю тебя, Юлик. Меньше всего на свете я бы хотел причинить тебе боль, — «хоть и делаю это постоянно». Онешко, кажется, поверил снова (впрочем, на этот раз это была чистая правда). — Тогда обещай мне кое-что, Гридин. Не заставляй меня больше страдать. Сначала Никита хотел отшутиться, при этом не обещая ничего, но Онешко посмотрел на него слишком твердо и непреклонно. Настолько слишком, что Гридин насилу произнес: — Обещаю.

«Обещаю». «Ради тебя».