***
Многие годы назад, покуда Фиором правила семья Хартфилиев, у престола стоял король-тиран Джудо V, известный своей жестокостью, пожалуй, во всем мире. И была у него дочь краше и прелестнее всех на белом свете. И величали королевну Люси, любили ее придворные и слуги, да никак не могли уразуметь, отчего же у тирана такая милая дочурка. Невзлюбил Джудо свою дочь, ибо все восхищались ею — после смерти супруги выставил шестнадцатилетнюю королевну за врата в пору весенней холодной ночи. Долго она петляла темными одинокими улицами: стерла ноги босые в кровь, набрела на богом забытую окраину с только-только пробуждавшимися полями и маленькими глиняными домишками, раскинутыми вдоль протоптанных путей. Тонкое шелковое платье с вышитым на рукавах вереском едва ли согревало промерзшее до костей тело. Без сил ступать дальше, присела королевна на землю близ чьего-то владения, уткнулась носом в колени и горько заплакала, взывая молитвами к маменьке. И было так: юноша, не желавший засыпать, услыхал, как некто скулил вместе с ветром. В ночную пору в темном окошке зажглась спасительная свеча, вышел он на холод собачий да опешил — перед ветхим деревянным забором сидела полураздетая девица в тонюсеньком платье. — Кто тут нынче будит людей в округе? — спросил он, подойдя ближе. — Заходи, давай, гостем мне будешь! — А это удобно? — хрипло ответила она, осторожно глянув на спасителя. — Совсем простудишься! Наверное, на земле спать удобнее? — юноша вопросительно пожал плечами и громко рассмеялся. — Ну, чего сидишь, стесняешься, как барыня на выданье, идем, — он схватил ее за ледяное запястье и потащил за собой. — Красивое платье, никогда не видал таких у местных девчат, ты наверное… — весело начав беседу, он резко повернулся к ней, оборвав свою фразу на полуслове — девушка, вскинув руки, пала к его ногам. — Как мне благодарить тебя, добрый человек? Если бы не ты, не видать мне рассвета и нового дня, — пролепетала она, хватаясь за его ночную рубашку. — Встань! О боги, чего удумала! — он закатил глаза. — Негоже вымазывать в пыли такое прелестное платье. Юноша присел на корточки и поднес свечку — осветил заплаканное лицо девицы, свалившейся на голову, как снег поздней весной. Королевна прищурилась — незнакомец был приятной наружности с большими сонными глазами и розовыми патлами, торчавшими во все стороны острыми иголками. — И как так сталось? — Папенька выставил, — промямлила она, а затем потупив взгляд, добавила: — Люси меня звать, а тебя, добрый человек? — Нацу я, — юноша вскочил на ноги. — Оставайся тут до утра, а там решим, что с тобой делать, — он махнул рукой на гостью в шелковом платье, едва прикрывавшем колени, и поплелся в кровать. — Ложись у печи, быстрее согреешься. Растроганная добротой незнакомца, встала королевна засветло, навела порядки. Проснулся юноша да удивился — не узнал свою обитель, так в ней было светло и чисто. Думал, не иначе, а сон приснился, да выглянув в окно, узрел красавицу, беззаботно танцевавшую в утренней росе. И спохватился он, решил отблагодарить, да сделал лучшее, что мог: подхватил бандуру, едва ли слышно ступил на прохладную траву и провел по натянутым струнам. Отныне стало так: радовала глаз королевна, помогала по дому и вышивала гладью соколиные перья на сотканных платьях. Полюбилась девица ему, а он ей. И каждое утро можно было слышать прелестный девичий голосок, вплетавшийся в мелодию бандуры. Собирался и люд с полей поглазеть на сие. Нравилась им незнакомка, прослыла в округе певуньей распрекрасной, такой, что по слухам могла затмить любого придворного мастера над голосом. И урожаи собирались лучше, и земля родила богаче, и процветало добро. Ей ли было не знать, что случилось сие, да не с ним и не с ней, а с некто иными; что папенька однажды возвратит изгнанницу-королевну, коль отыщется достойная партия; что житья ей не дадут, ибо матушки более нет, и вся она во власти отцовской. Но продолжала та жить в неведении, вечерами перебирала волосы любимого, а он пальцами огрубевшими цеплялся за шелковые рукава. Так было хорошо королевне, не стала она раскрывать свое происхождение. Минули дни, минули ночи, лето сменила золотая осень, а затем пришла белоснежная холодная зима. Засыпала она дороги снегом, укрыла поля и деревья белоснежными одеялами. Понадеялась королевна, что зимушка убережет ее дом, засыплет путь-тропу. Да прознал негодяй-отец, что некая девица стала любимицей округи, и вызвал лучших ищеек, чтоб вынюхали те певунью да привели в замок на потеху королю, ибо негоже кому-либо распевать песни полной луне, а не златой короне. И отыскали таки, пронюхали, доложили, что девица та — ни кто иная, а изгнанная дочь. И только вести дошли до Джудо, приказал он выслать грамоту, а с ней гонца, дабы королевна самовольно подобру-поздорову явилась в отчий дом и воспевала а капеллу на радость государя.***
И было так: голые деревья ветками-крюками раскачивались под холодными ветрами, а кусты царапали окна. Люси сидела в натопленном домике близ печи, вышивала, напевая песню, а Нацу наигрывал мотивы народных песен, полюбившихся за красное лето. Семейная идиллия царила меж ними, покуда в дверь громко постучали. И промолвила королевна: «Не к добру, ой не к добру». Просила миленького сердцу ее не открывать. Да не боялся юноша никого, отставил инструмент, впустил гостя с королевским гербом на плаще. — От имени Джудо V Хартфилия, я передаю его приказ вам, Люси III Хартфилия, следовать за мной, чтобы воспевать Его величество песнями при дворе. — Не пойду я за тобой, гонец, — грозно сказала Люси, вскочив с лавки. Статная она была: вздернула подбородок, руки в бока поставила да спугнула отцовского посланника. — Знаешь, кто я? Знаешь, вижу! Немедля покинь мой дом, гонец, и никогда не возвращайся! А папеньке передай, дочери у него более нету. И точка. Слыхал? Раздался стук захлопнувшейся двери — вышитое на рукавах соколиное перо, незаконченное, валялось на полу, а королевна тряслась, словно в лихорадке. Поведала Люси правду: кто такая, откуда будет и чем жила. Умоляла она бежать прочь от папеньки, либо возвратить ее для спокойной жизни возлюбленного, да непреклонен был Нацу, тверд, как камень, и бойкий, как огненное пламя, пожирающее ссохшиеся ветки и листья. Не разгневался юноша, лишь прижал ее светлую голову к груди и крепко обнял. — Дадим отпор. И шли дни, миновали ночи, в одну из которых проснулся он среди тьмы от душераздирающего женского вопля. В домике стало холодно, печка не грела — дверь была настежь отворена, а то и сломлено пала в неравной борьбе с палачами. Люси истошно кричала, вырывалась, кликала на помощь. Юноша незамедлительно вступил в бой — резво схватил кочергу и выскочил босыми ногами на хладный снег, да узрел: железными прутьями связали ей тонкие запястья, выволокли на мороз в ночной сорочке и велели босиком послушно шагать за лошадью аж до самого замка. Нацу навзрыд молил всякого не спящего о помощи, нападал и отбивался от острых отполированных мечей, блестевших в свете луны, и крепких щитов, но вдруг услыхал он такой вскрик, что душа ушла в пятки — тьма темнее ночи окутала его, упала резкой болью на очи, да такой, что схожа была со стрелой, пронзившей голову. И несмотря на сие, он продолжил бежать наобум, только бы успеть, а по щекам текло нечто теплое, и Нацу точно ведал — это не слезы. Люси кричала пуще прежнего, печально рыдала навзрыд, просила тех покинуть сие место и следовать к отцу, любой ценою не причинять вреда тому, чьи глаза истекали слезами вперемешку с дурно пахнущей кровью. Единый ответ был краток: нечто лязгнуло, и звонкий девичий голосок утих. Исчезла королевна. Как ни пытался Нацу, как ни кричал — не проснулась соколиная девица, не ответила ему. Только и слышал хрустящие шаги с металлическим перезвоном. Никто не пришел в ту ночь на помощь, никто не услышал криков той, что пела голосом меда слаще. Ему еще долго снились ее заплаканные очи и жалостливая улыбка, ее песни и танцы поутру, напоминавшие нечто возвышенное и совсем невесомое, ее шелковые платья и вереск, вышитый на рукавах. Далекие фьорды и башня с резным окном, спрятанная в горах и морях. А еще он — молодой юноша, полный сил на свершения, проникающий в темницу под покровом тумана, а там, в резном окне, королевна все так же танцующая в платье с рукавами вышитыми соколиными перьями. Но каждое пробуждение больно кололо в сердце, в глазах стояла ночь, а в голове — последний девичий крик: прощальный, горький, болезненный. Годы шли, время ускользало сквозь струны бандуры, а королевны — ни слуху, ни духу. Уверовал он, стал безумцем невольным: чудилось, будто вся былая жизнь — сон, а девица ни живая, ни мертвая — образ воспаленного рассудка. И решил юноша странствовать по свету, петь миру о сим да стервятниках, разворошивших уютное гнездо.***
— А что же Люси? Жива ли? Здорова ли? Каков конец истории? — Кто знает... Старик задрал голову, распахнул слепые очи, казалось, прозрел. Но взор его был далеко-далеко отсюда: в соколиной неведомой стране, где жила та самая, что краше весны и пьянее лета красного; та, что полюбила простого музыканта; та, что была ни жива, ни мертва. Сотни дорог были в поисках истоптаны, сотни мозолей натерты, сотни песен спеты, но сердце, немощное и старое, так и осталось принадлежать той, что может, никогда и на свете не было — королевне.