Искупление

      — Ирин Сергевна, стесняюсь спросить, вы далеко собрались? Ткачев, сочувственно-иронично наблюдая, как бледная начальница тихонечко по стеночке продвигается к выходу, остановился в дверях, гадая, доберется товарищ полковник до места назначения, или все-таки слабость возьмет верх.       — Мне в душ нужно, — привычным командным тоном заявила Ирина Сергеевна, упрямо шагая вперед.       — Отличная идея вообще, — одобрительно кивнул Паша. — А ничего так, что вы на ногах и то еле держитесь? Грохнуться еще в придачу хотите, сотряс себе заработать или еще чего?       — И что теперь, до скончания века тут торчать, не умыться даже? — возмущенно фыркнула Зимина, опираясь на многострадальную стену и переводя дух.       — Вот до чего ж вы упрямая, а! — не без восхищения протянул Паша, покачав головой. — Ладно, сейчас придумаем чего-нибудь... Оперская смекалка сработала просто на отлично: под туманным "придумать чего-нибудь" Паша имел в виду не что иное, как романтичную донельзя процедуру совместного принятия душа. "Еще зажженных свечей и лепестков роз не хватает", — сердито проворчала про себя Ира, от души порадовавшись, что наклонностями слащавого романтика ее "благоверный" не страдает. Впрочем, на что-то большее полковничьего запала не хватило — все силы ушли на то, чтобы, одной рукой вцепившись в гладкую стену ванной, а другой — в могучее оперское плечо, сохранить равновесие и вправду не рухнуть. С учетом того, что одна рука все еще ныла от бандитской хватки, задачка оказалась еще той.       — Паш, ты чего это? — Ирина даже прищурилась подозрительно — уж слишком бережно Ткачев орудовал полотенцем, не обходя вниманием (и руками соответственно) самые... кхм, интересные части тела начальницы. Но под грозным взглядом сразу как-то сник, смутился и даже начал краснеть, хотя последнее, скорее всего, от духоты — в ванной стало ну очень жарко.       — Да я это... простите, — пробормотал невнятно, однако руку с соблазнительно округлившегося плеча начальницы не убрал. — Вам же сейчас вовсе не... Это я чего-то... Ира, с трудом переведя смущенное бормотание на более-менее человеческий язык, догадалась, что в виду он имеет ее неважнецкое состояние, и только мысленно хмыкнула. Будь ее незадачливый муженек чуть порешительней и повнимательней, понял бы, что другая сторона ни разу не против, а очень даже наоборот, пусть и не с таким напором, как раньше, но... Об этом противном и въедливом "но" Ира и осмелилась напомнить в который раз, очень надеясь, что уж на беременную и к тому же больную женщину злиться у Паши окаянства не хватит. И, как оказалось, зря.       — Вы чего, блин, вообще несете? — Ткачев, уставившись на начальницу ни больше ни меньше как на завсегдатая психиатрической клиники, только что пальцем у виска не покрутил. — Ну это уже, знаете ли, вообще!..       — Ой, ну разбушевался, — хмыкнула Ира с неприкрытой иронией. — Тоже мне, нашел повод правильность строить... А то я ничего в вас, мужиках, не понимаю, и в потребностях ваших тоже! Ну нашел бы уже кого-нибудь себе... чтоб на кофе сходить, успокоился бы уже... Тебе ж нужно, я ж все вижу, не слепая... Выслушивать дальше подобный великодушный бред, щедро сдобренный эвфемизмами, Паша больше не смог, прервав товарища полковника очень простым и действенным способом, то бишь поцелуем. Ну вот послал же бог женушку, елки-палки, то приключений себе на шикарные бедра отыщет, то ляпнет что-нибудь — только и успевай затыкать. И ведь не променяет он этот дурдом ни на какую самую разумную и распрекрасную, вот что ты будешь делать...       — Еще раз придумаете на эту тему загоняться — не знаю, что с вами сделаю, — как-то не очень впечатляюще пригрозил Паша, с удовольствием рассматривая порозовевшую, оживившуюся и донельзя довольную начальницу. И хоть в силу нынешнего состояния проявить всю страстность натуры ей в этот раз не удалось, испытать незабываемые ощущения это не помешало. Вот же Ткачев, натура оперская, сумел-таки с толку сбить...       — А то что, накажешь? — смешливо фыркнула Ира, лукаво сверкнув глазами. Уловив в ответ выразительный страдальческий взгляд, сразу же посерьезнела и как-то подобралась. Морщась, с трудом приподнялась, уселась поближе, мягко коснулась ладонью плеча. — Паш, а если серьезно? Я же ведь понимаю, как тебе тяжело. Есть вещи, которые, как ни старайся, забыть невозможно. И простить невозможно тоже.       — Вот вы опять?       — Не перебивай! — с обычной властной хрипотцой. — Я не хочу, не имею права тебя мучить, понимаешь? Я вижу, вижу, что ты искренне мне хочешь помочь, поддержать, сделать что-то правильно... Но ты слишком уж увлекся, Паш. Ну не обманывай ты себя! Ты ведь никогда... никогда не сможешь быть с такой, как я, по-настоящему быть. Потому что нужно тебе совсем другое, нормальное, человеческое... А со мной такого не будет никогда. И потому что забыть ты все равно не сможешь, как ни старайся. А зачем тогда это все? Ей было больно. Было больно признавать очевидное; было больно об этом говорить. Но она прекрасно осознавала: он отдал ей все, что только мог — поддержку, заботу, надежность, внимание. И требовать от него еще и прощения, верности, а уж тем более любви — непозволительная эгоистическая наглость. Паша долго и очень внимательно, с каким-то странным, совсем несвойственным ему спокойствием смотрел ей в лицо — строгое, со сжатыми губами, с тихой горечью в самой глубине усталого взгляда. Мягко взял в свою руку ее бледные пальцы и бережно поднес к губам.       — Зачем? — повторил тихо. — Может, потому что только так правильно? Ирин Сергевна, я... я не знаю, как по-другому, правда. Может, пару лет назад если бы случилась подобная ситуация, даже не с вами, с кем-то другим... Я бы ведь почти наверняка струсил. Нет, помогать бы там не отказался и все такое... Но в остальном — да, струсил бы. А вот сейчас, когда все так непросто... Это помогает понять то, что самое важное, понимаете? Не какая-то там свобода, независимость, еще какая-то хрень... А то, что реально важно. Вы ведь теперь для меня правда как семья. И вы, и мама ваша, и Санька, а теперь вот и еще один будет... И вот это и есть настоящее, а не какие-то там левые девки, свобода типа, все такое. Наверное, наверное я просто нужным хочу быть. Вам, семье вашей, ребенку нашему. В такие моменты понимаешь, что все не зря. Вы ж знаете, я красивых слов говорить не умею, но я правда искренне хочу с вами быть. Во всех смыслах. Я ж понимаю... я не пара вам, опер простой, не самый честный, насчет карьеры не парюсь, звезд с неба на погоны не хватаю... Но я хочу, реально хочу, чтобы у нас все по-настоящему было. И если вам для этого время понадобится, очень много времени, то я подожду. Потому что другого мне не надо ничего...

***

Бабенка оказалась еще той истеричкой. Ира, старательно сохраняя на лице вежливую улыбку и пытаясь не морщиться от вновь проснувшейся боли в травмированной руке, терпеливо выслушивала, как потерпевшая, чуть ли не переходя на визг, поносила всех и вся: хамло-дежурного, наглых следователей, не желающих работать, начальство, которому на все наплевать, и систему в целом. "Господи, — мученически подумала полковник, — ну вот что за люди? Неужели нельзя нормально прийти, подать заявление, по-человечески попросить, объяснить ситуацию? Нет же..."       — Земцов! — рявкнула властно, заметив возникшего у дежурки начальника оперов. — Займись потерпевшей! Возьми фоторобот, напряги оперов своих, пусть район прочешут, не хватало нам еще одной серии грабежей!.. Давайте сюда ваш фоторобот, — и, сжав пальцы на тонкой помятой бумажке, застыла. Яркими всполохами — пустое шоссе, удар по машине сзади, стылая улица и рвущиеся с губ возмущения в адрес водителя, которого разглядеть успела лишь мимоходом... И накрывшая бессознательная темнота. Оглушенная воспоминаниями, Ира не могла заметить, как изменилось лицо майора Земцова.