Искупление

Она снова проснулась одна — как вчера, как позавчера, как неделю назад. Снова в пустоте, снова в исходной точке… Опять захотелось плакать, уже в который раз за эти ужасные дни, стоило только вспомнить эту тихую нежную ночь — не было дикости, жесткости, страсти, синяков и вскриков почти до сорванного голоса. Паша ничего ей не говорил, только смотрел как-то незнакомо, болезненно-ласково, и прикасался с такой трепетной нежностью, словно она была чем-то невыразимо хрупким — страшно дотронуться… А ей так много нужно было ему сказать, о многом нужно было спросить — но сил совсем не осталось, и она просто провалилась в тяжелый, тревожный сон. А сегодня он ушел. Снова ушел. Надо было вставать, надо было что-то делать — куда-то ехать, с кем-то разговаривать, кого-то просить, что-то решать. Но вместо этого только уткнулась лицом в подушку, чувствуя, как в глазах вновь закипают слезы. Слабая… Какая же слабая она стала рядом с ним… Зачем, зачем ей все это? Лучше бы он никогда, никогда… Зажмурившись, сжавшись, не уловила стука двери, шагов, только вздрогнула, когда тихо скрипнула кровать. Дернулась, открыла глаза, натыкаясь на роскошный, морозно-сладко пахнущий пышный букет.       — Доброе утро. И снова этот взгляд — спокойный, мягкий, полный… что, что выражали его глаза? Она не понимала. А он наклонился, тихонько коснулся губами щеки — словно вновь отдавая дань их уже забытому ритуалу.       — Что это? — спросила сдавленно — перехватило дыхание.       — Как что? Цветы, — непринужденно пожал плечами Паша. А потом вдруг полез в карман куртки — и на ладони тускло блеснуло два золотых ободка. — Товарищ полковник, — сказал очень просто, — а выходите за меня замуж? Она молча смотрела на кольца — одно совсем простое, с гравировкой в виде перевернутой восьмерки, другое — с тем же знаком, только украшенным россыпью маленьких блестящих камней. Знак бесконечности. Знак его бесконечной нежности к ней…       — Ч-что? Мы же вроде уже… — выговорила с трудом. Он снова улыбнулся — все с тем же бескрайним теплом и какой-то ласковой снисходительностью.       — Вот именно. «Вроде». У нас же даже свадьбы не было. И медового месяца тоже.       — Еще скажи — первой брачной ночи, — негромко фыркнула Ира, на миг придя в себя. Ткачев легко рассмеялся, потянув ее к себе.       — Иди сюда, — взял в свою руку ее прохладную узкую ладонь, надел на палец кольцо — и вдруг что-то удивительно правильное увидел в том, что на ее безымянном сверкает подаренное им обручальное. А у нее дрожали руки — когда накрыл своей ладонью, эта дрожь разошлась будто током, пробила насквозь — никогда, еще никогда он не видел железную Ирину Сергеевну такой потерянной, беспомощной и будто раздавленной, разве что один-единственный раз, когда из-за урода Смольского она чуть не потеряла ребенка.       — Зачем? — подняла на него совершенно несчастные глаза. — Зачем, Паша?..       — Ты о чем? — тихо спросил он, поднеся к губам ее трясущиеся пальцы. Она придвинулась ближе, вцепилась другой рукой в его плечо — так, словно боялась утратить равновесие, последнюю опору, связь с реальностью.       — Я все знаю, — выдохнула тяжело, — я знаю, что ты хочешь… хочешь сдаться… Зачем? Ты же ни в чем, ни в чем не виноват! Зачем?! А он вдруг усмехнулся. Медленно провел тыльной стороной ладони по ее щеке, уверенно и твердо глядя ей в глаза.       — Ты что, правда ничего не понимаешь?       — Понимаю… что? — голос сел. Паша, недоверчиво хмыкнув, покачал головой.       — Неужели за весь этот год ты так ничего и не поняла? Почему я все это время оставался с тобой? Почему до сих пор здесь? Почему меня трясет от одной мысли, что с тобой что-то может случиться? Почему… почему я вечно тебе все прощаю? В испуганно посветлевше-карих закипала паника и непонимание.       — Я люблю тебя, — снова с какой-то запредельно-искренней простотой тихо проговорил Ткачев, не отводя взгляда. — Я люблю тебя и сделаю ради тебя все, что угодно. Даже то, чего ты никогда не попросишь. А еще я никогда не позволю, чтобы ты оказалась в тюрьме. От сердца разом отхлынула кровь — стало пусто и леденяще-жутко. Она вспомнила опять каменную решимость Глухарева — из принципа, из упрямства, назло системе он готов был сломать свою жизнь, не жалея ни ее, ни своих близких. Он, кажется, и не думал в тот момент, что будет с ней… А теперь… теперь Паша готов пойти на все, только бы защитить ее, уберечь…       — Нет! Вцепилась в него намертво, бледная, перепуганная.       — Нет, — забормотала в ужасе, — нет, Паша, пожалуйста… Я тебя умоляю… Не надо… не делай этого… Я не смогу без тебя… не смогу, если ты… Пожалуйста, нет!       — Ну перестань, — он осторожно прижал ее к себе, гладя по волосам. — Тише. Ну, успокойся… Ничего страшного же не случилось. Я дам признательные показания, буду сотрудничать со следствием, хорошего адвоката наймем. И в тюрьме люди живут, ничего страшного. Если захочешь, будешь на свидания ко мне приезжать… Она не дала ему договорить. Вдруг сползла на пол, рухнула перед ним на колени, схватила его руки, целуя беспорядочно-торопливо.       — Нет, Паша, нет, — все твердила, словно безумная. — Нет, ты не должен из-за меня…       — Ирин, прекрати, — ему с трудом удалось ее поднять, усадить рядом. — Не надо. Все будет хорошо, я тебе обещаю.       — Не будет, — голос упал до шепота. — Ничего не будет хорошо, если ты… Ты не должен… Это мои грехи, это моя вина, только мне отвечать… Ей казалось, что это какой-то кошмарный сон — она была готова ради него вытерпеть что угодно, но позволить ему сломать свою жизнь, позволить ему принести себя в жертву ради нее… Нет, только не это! Она не верила, давно уже не верила, что кто-то может ее любить — не верила настолько, что не заметила самого главного и самого очевидного. И к чему это все привело…       — Успокойся, — он прижал ее к себе крепко-крепко, коснулся губами волос. — Я же обещал тебя защищать, помнишь? Я не могу позволить, чтобы ты оказалась в тюрьме, неужели ты не понимаешь? Ты и так столько всего пережила… И ты нужна маме, нужна Маринке, Сане… Ты подумала, что будет с детьми, если ты сядешь? Тебе нельзя… Девочка моя, ну не надо, — прошептал едва слышно, бережно поглаживая по отчаянно вздрагивающей спине. — Я же не на смерть иду. Ну что ты… И вдруг застыл. Осознание прошило навылет. Почему она так за него боится? Почему она так его умоляет? Почему, черт возьми, она так плачет? Не может быть. А она все всхлипывала, заходясь дрожью — и ему показалось, вот-вот сорвется в истерику.       — Я не смогу… я не смогу без тебя теперь, неужели ты этого не понимаешь? Замерло сердце.       — Что? — спросил одними губами. Она подняла к нему мокрое от слез лицо. Протянула руку, чтобы коснуться — и застыла, только сейчас вдруг заметив у самых висков несколько посеребренных сединой волос. Господи, что ему пришлось пережить… Чувство вины ударилось в груди так, что стало невозможно дышать. Что она сделала с ним…       — Прости меня, — на грани слышимости, — прости меня, пожалуйста… Я дура, я жестокая, я эгоистка… Я не имела права с тобой так…       — Перестань, — усмехнулся Паша, целуя ее в висок, — я же не совсем идиот. Я прекрасно знал, на ком женюсь. — И разом посерьезнел, голос налился горечью. — Я тоже виноват. Я тебе мстил. Дело ведь даже не в доверии… я же знаю, что ты всегда все сама, в одиночку… просто не знаешь, не умеешь по-другому… И все равно злился, мстил тебе за ту боль, когда думал, что ты… И даже не задумывался, что тебе тоже может быть больно… Он говорил еще что-то, а перед глазами вставали их вечера и ночи — те, в которые они так много разговаривали. И перед ним постепенно, шаг за шагом, возникал весь ее путь — путь от молодой, беззаботной, безоговорочно влюбленной девчонки с разбитым сердцем до железного, непобедимого, беспощадного полковника. Он так отчетливо видел все… И все равно, едва обретя хрупкое равновесие, в угоду своему самолюбию снова причинил ей боль, ей, единственной женщине, за которую не жаль было отдать все — свою свободу, свою душу, свою жизнь. Просто теперь он предельно-ясно знал: без нее не будет и его самого.